Чёрная королева

Реман отвёл прядь волос ей за ухо, осторожно, кончиками пальцев коснулся щеки, и Моргия, улыбаясь, открыла глаза. Она не заметила, как задремала. От холода кожа покрылась мурашками: сумерки скрадывали очертания всех предметов, похищали краски у красного дерева и лаковых ширм, расписанных золотом и киноварью, но тёмный провал незакрытой балконной двери, обрамлённый трепещущей занавеской, выделялся незаживающей рваной раной. Ветер, всего лишь ветер… Ремана не было в городе. Моргия встала, разминая одеревенелые плечи, накинула шаль и вышла на балкон. Под ней простирался весенний Фёстхолд, украшенный кружевом яблоневых цветов, расцвеченный яркими магическими огнями: пышность садов и парков, резные нарядные крыши домов, лишённых сухой алинорской чопорности; река — укрощённая, пойманная в густую и плотную сеть каналов; кольцо неприступных, стремящихся к бледному малозвёздному небу стен и, возвышаясь даже над ними — шпиль Великой обсерватории, застывшая в камне альтмерская тоска и альтмерская дерзость, в которой богатство первого портового города Саммерсета и гений Вануса Галериона слились воедино. К вечеру плотный, словно спрядённый из лучшей овечьей шерсти туман наконец истончился: Секунда и Массер сияли намного ярче, чем робкое послеполуденное солнце. Лунный свет, смешиваясь, отражался в сапфировых водах Абесинского моря как в хрустале — нежный, прозрачный, застенчиво подражающий розовой дымке цветущих вишен. Красота вечернего Фёстхолда не радовала Моргию, не трогала её сердца: не здесь она хотела бы оказаться. Днём она дежурила на балконе, пока “Цветок морей”, корабль Ремана, окончательно не скрылся из виду; но даже тогда Моргия не ушла и ещё долго, до рези в глазах всматривалась в густой непроглядный туман, надеясь — вопреки здравому смыслу — увидеть, коснуться взглядом, выхватить лебединый изгиб кормы и изумрудную зелень его парусов... но тщетно. Пожалуй, Моргия была рада, что Реман не знает её наивного малодушия. Утром, прощаясь, она порывалась сказать ему о задержке, но всё-таки промолчала. У них друг от друга было немного секретов — после того, как они сошлись, странно бы было чего-то стесняться, — и утаённое жгло Моргии руки. Она боялась растревожить Ремана перед боем, боялась спугнуть удачу, хотя и не верила, что пираты Каллиус Лара представляют угрозу для короля и его боевых магов, но больше всего боялась ложной надежды — и разделённого на двоих разочарования. Реман, даже лишившись наследника, не спешил жениться во второй раз, и придворные его, молодого и полного сил, тоже не торопили, лениво тасуя и обсуждая кандидатуры высокородных девиц из знатных домов Саммерсета. Король удивил их всех, взяв в жёны данмерскую принцессу, и вот тогда время снова возобновило свой бег — в том числе и для самого Ремана. Его любовь к королевству была полна страсти и чуткости, его авторитет — непререкаем. Реман был для Фёстхолда и преданный сын, и нежный отец, и пылкий любовник. Последний проект — расширение столичной гавани — поглотил его с головой, и все скверно замаскированные намёки на то, как важна династическая преемственность, и что если король взял в жёны данмерку из пользующегося определённой репутацией рода, то пора бы уже обзаводиться пусть и прискорбно серокожим, но законным наследником… все эти тонкие, как талия огрима, намёки разбивались о Моргию — Реманов волнорез. Она не могла сердиться на мужа: его увлечённость была заразительной, как кнахатенский грипп. Не было ни одной детали, которая казалась Реману малой и незначительной. Он горячо спорил с инженерами, архитекторами и главами гильдий, лично изучал строительные сметы и карты морских течений, рукою искусного каллиграфа делал пометки на планах и чертежах, а когда говорил, — об осадке торговых судов, об импорте даггерфолльской пеньки, да о чём угодно! — светлые, почти прозрачные золотые глаза его горели так ярко, что выражение благообразно вежливой скуки, которое Реман Карудил так часто носил при дворе, стекало, как восковая маска, обнажая редкие ум и волю... Моргия беспокойно спала в ту ночь: кровать казалась пугающе, непривычно пустой. Дворцовый этикет предписывал королю и королеве ночевать раздельно, каждому в своих покоях, но Ремановы находились чуть ли не на другом конце замка, и для Моргии было делом чести утомлять своего супруга так сильно, что после он не хотел никуда идти и засыпал с ней рядом. Простыни всё ещё держали Реманов запах — море, свежесть виндхельмской корабельной сосны и беспредельная синева фёстхольдского неба; если закрыть глаза, можно представить, что вот он, приобнимает за плечи, щекочет дыханием ухо: мягкие губы полуоткрыты — нежный, почти что девичий рот на строгом худом лице... Так прошли несколько дней и ночей: зыбко, тревожно, в дымке дурного предчувствия. Моргия, наученная горьким опытом, не давала себе ни минуты покоя. Она держала двор. Писала письма. Встречалась с архитекторами, инженерами и главами гильдий, которые не могли ждать, пока король вернётся из карательного похода, и по мере сил обсуждала осадку торговых судов и импорт даггерфольской пеньки. Кругами бродила по королевской оранжерее, пока не начинали гудеть от усталости ноги. Даже взялась за вышивание, но этот порыв был краткоживущим: нервозность мешала сосредоточиться на тонкой работе. Агенты докладывали, что, прикормленные золотом Скайвотча, закопошились треббитские монахи: как бы ни оскорбляла их чёрная данмерская королева, а присутствие короля не позволяло в открытую выражать недовольство. Поначалу, только узнав его, Моргия думала, что Реман был бы куда счастливее не королём, но младшим сыном в меру богатого дворянского рода. Он мог бы в своё удовольствие заниматься магией, каллиграфией и искусством меча и проводил бы спокойные, тихие дни в залитой солнечным светом студии, играя на цитре и изучая трактаты о судоходстве. Их первая встреча в Вэйресте показала Моргии, что Реман Карудил красив, неглуп и не теряет самообладания, даже столкнувшись со всей мощью бретонского гостеприимства. Помолвка и несколько месяцев брака убедили её, что фёстхолдский король, несмотря на безукоризненные манеры, железную выдержку и удивительное владение лицом, имеет мало терпения по части светской болтовни и ценит спокойствие — не лучший набор для правителя. Но не прошло и года, как Моргия осознала: Реман рождён для этой роли, и более подходящего короля для Фёстхолда ей не представить. Будь Моргия художницей, она писала бы с мужа Аури-Эля — статного, горделивого, с мудрым бесстрастным взором и мягкой, едва заметной улыбкой, выдававшей его благородное, щедрое сердце. Ремана оказалось сложно, но не невозможно читать; по природе своей он был сдержанным и скупым на слова, но глаза его, живые и удивительно выразительные, говорили достаточно — если знать, куда и как смотреть. Эти глаза могли сиять тёплым, всесогревающим светом, которому позавидовал бы и Магнус, и застывать колючим и злым ледком; могли возносить, как на крыльях, к звёздам — и обдавать болезненно вежливым презрением. Ещё до помолвки, на заре их знакомства, Моргия слышала, что после гибели сына Реман был безутешен. Тогда она тщетно пыталась представить, как выглядела Реманова безутешность, ибо знала за этим холодным, по-альтмерски длинным лицом полтора выражения, и воображение, обессиленное, пасовало. Теперь это было слишком легко: вообразить, как пустеют, лишаются света его золотые глаза, а восковая маска вежливой скуки перекрывает черты и стягивает кожу. Слишком легко и слишком похоже на смерть. Четыре дня Ремана не было рядом, и вестей от него — не было тоже, зато треббитские монахи не теряли времени даром и всё пытались подбить крестьян на восстание. Моргия втайне готовилась оборонять город, обсуждала с капитаном стражи расписания патрулей, инспектировала зернохранилища и колодцы и не давала слухам расползтись по широким фёстхолдским улицам. Лепестки своенравных яблонь оседали у неё в волосах, и хрупкий, весенний запах цветов тянулся за чёрной королевой празднично-белым шлейфом. По ночам она просыпалась, несмотря на успокоительные капли: от прикосновений, которых не было, от звуков цитры, безжизненно застывшей в углу, от отголосков дурного тягучего сна… На четвёртую ночь Моргия проснулась от слишком привычной ноющей боли в низу живота и обнаружила кровь на бёдрах, ещё одно свидетельство собственного бессилия. Задержка и впрямь оказалась задержкой; хорошо, что она ничего не сказала Реману. Свежие простыни пахли жасмином и лилландрилской сливой, и спать на них было подлинной мукой. На пятую ночь Моргию разбудили вестями о восстании: треббитские монахи, лишённые народной поддержки, но усиленные отрядами наёмников, выдвинулись к столице. Денежный след, скверно прикрытый, вёл в Скайвотч — и на женскую половину фёстхолдского дворца. В деле была замешана Джиалин, и если её прижать, сучка уже не отвертится. Старшую и единственную наложницу Ремана Моргия ненавидела всей душой, хоть и подозревала, что побочную дочь короля Скайвотча он держал с той же целью, что и породистых лошадей или охотничьих соколов — данью традиции. Моргия подозревала, но малодушно не спрашивала, боясь убедиться в обратном; одна только мысль о том, что Реман раз в месяц ходит к Джиалин, что касается её обнажённой кожи, что позволяет и ей касаться… Одна только эта мысль наполняла Моргию такой безудержной и кипучей злобой, что, если бы не привитый матушкой самоконтроль, она сожгла бы в уголья и краснодеревную мебель, и лаковые панели, и всё остальное убранство своих покоев. Моргия, улыбаясь, пустила Джиалин по ложному следу, и на шестой день треббитские монахи, ведомые своей блистательной покровительницей, угодили прямиком в чёрную данмерскую ловушку... Реман вернулся вечером восьмого дня, когда Моргия, утомлённая нескончаемыми допросами, готовилась отходить ко сну. Переступил порог, взмахом руки отослал служанок да так и застыл в дверях — бледный и не успевший переодеться с дороги. Реман смотрел на неё неотрывно, жадно, и его золотые глаза пылали — Моргия даже зажмурилась на мгновение, не выдержав этого жара... — чувством, для которого до сих пор было страшно искать название. — С возвращением, — шепнула она и наклонилась вперёд, обхватила руками шею, похитила поцелуй с чуть обветренных, пахнущих солью губ — и наконец вернулась домой. На девятый день они вместе наблюдали за тем, как рассветное солнце в бессчётный раз одолевало густую серую хмарь, как Абесинское море неспешно напитывалось красками нового утра, и первые косые лучи вызолачивали дворцовые шпили, а Реман был рядом, приобнимая её за плечи, и когда Моргия поднимала глаза, то видела отблеск его улыбки, и краешек затенённой щетиной щеки, и бледный, почти незаметный шрам от режущих чар на скуле, и мягкие пряди медовых волос, выбившихся из удивительно неаккуратного для него хвоста, и не было во всём мире зрелища прекраснее и роднее. Только такой Фёстхолд был для Моргии домом, и за такой Фёстхолд она готова была стоять до конца.