Февраль-март

              Чтобы подняться по шикарной лестнице красного дерева и в первой же спальне стянуть с высокой кровати пушистое легкое одеяло, уходит минут десять. Еще столько же, чтобы устроить постель на мягком диване, рядом с камином и допотопным Sony, примостившимся на резном пафосном комоде. Изучать обстановку особого желания нет. Но в глаза бросается отличная ухоженность — похоже, здешний «смотритель» получает немалые бабки: время коснулось дома только снаружи. Внутри же все так, словно только что доставлено из крутых лондонских магазинов начала прошлого века. Отстойный телек семьдесят пятого года выпуска смотрится на этом фоне непристойно юным. Пачка Чириоз и бутылка Маунтин Дью — все, что удалось нарыть в одном из витражных шкафчиков «совершенно роскошной кухни». Хлопья отставляю — мутит, не переставая. Зато газировка отлично помогает, особенно, если пить маленькими глотками. Едва стемнело, а все мысли заняты предстоящей ночью. Раньше знал бы, чем себя занять даже в такой глуши — доставка «сладкого» работает на любые расстояния. Но после визита «на Ибицу» мгновенно реагирует только желудок, чего не скажешь о члене. В этом смысле к нему даже прикоснуться страшно. Неумолимо тянет позвонить Майку… Мысль становится навязчивой, и я пытаюсь отвлечься на откровенно тупое шоу по USA Network — единственному каналу, показывающему от антенны времен Джимми Картера. Но смотреть этот бред невозможно, тем более, ведущий не в моем вкусе. Намеренно возвращаюсь к Майклу — чтобы не думать о завтрашней поездке в госпиталь и не прислушиваться к раздражающим шумам чужого дома. Но, как говорится, «не думай о розовом слоне». Завернувшись в пуховое тепло и глубоко дыша, в надежде, что тошнота на этот раз не проснется раньше меня, засыпаю под тихий звук телевизора, одновременно с упрямым «слоном».

***

Утром, моясь под дурацким душем, встроенным в стену прямо над помпезной ванной на львиных ногах, понимаю, что прошла целая неделя со времени операции. И десять дней с тех пор, как меня касался кто-то... без цели обследования. Или отсос доктора признается осмотром? «Это был Ангел божий», — именно так сказала бы преподобная Джоанн. И оказалась бы, пиздец, как права — не будь того минета, я бы ничего не узнал. А может, к лучшему? Ушел бы в сиянии славы. Оставшись при своих. Яйцах. Но что сделано, то сделано. А начав, нужно кончить. И совсем не в позитивном жизнеутверждающем смысле. Хотя именно ради жизни ввязался во все — позарез нужно отомстить папаше. И хуй я отступлю.

***

Салливан высок, крепок, краснолиц. И действительно, угрюм: бросив дежурное «здравствуйте, сэр», тут же последовал на кухню, неся картонный ящик, доверху набитый яркими упаковками. Разложил принесенное на мраморной столешнице, аккуратно выстроив коробки, бутылки и пачки по ранжиру. Напоследок подключил холодильник, оставив в нем яблоки и авокадо, извлеченные из картонки. Закончив, молча направился к выходу, не взглянув на меня ни разу.

***

Теперь каждое утро нахожу его в машине, где сидит истуканом, тупо уставившись перед собой, даже не пытаясь включить радио. Вваливаюсь в пахнущий кожей салон и если не засыпаю в самом начале пути, то развлекаюсь, всю дорогу наблюдая за Салливаном. Сначала — монументальный профиль неандертальца. А через четыре часа — затылок. После чертовой терапии приступы с каждым разом сильнее. И все, чего хочется — вжаться в сидение и тихо терпеть, пока спустя сорок миль снова не окажусь в спасительном сортире. Блевать после процедур так же привычно, как раньше — сигарета после жесткого траха. Пиздец, как охуительно жить. Только сука Камински могла назвать это «нормальной реакцией организма». Какова же тогда ненормальная?