Февраль-март

Горьким миндалем вроде не пахнет. Аромат стрихнина, мышьяка, цикуты с белладонной или шпанских мушек мне неведом. Школьная программа уделяет непростительно мало внимания веществам. Эффектно клацнул перстнем, сдобрил каплей кантареллы скучное бытие врага — и стой себе, наблюдай с неподдельным восторгом его радостные судороги. Радостные — далеко не в позитивном и совсем не в жизнеутверждающем смысле. Если все эти «классные штучки» и входят в состав приправы, мне откровенно похуй: слишком красиво улегся на расписной фарфор кусок запеченной индейки. В дюйм толщиной. Широкий, как ладонь квотербека. В меру прожаренный. В меру сочный. Охрененно вкусно отдающий остро-чесночным тандури. Со светло-коричневой хрустящей корочкой сплошь в аппетитных подпалинах от раскаленной решетки. Украшенный ветками игольчатой травы. Торжественно-величавый в окружении маленьких, абсолютно игрушечных, разноцветных пикулей. И без уроков сервировки от миссис Фэйрфакс из содержимого ланчбокса с легкостью зафигачил натюрморт, вполне достойный кисти старых голландцев. Не хватает лишь серебряного кубка с хмельным содержимым и изысканно драпированной салфетки, брошенной с нарочитой небрежностью среди изящных столовых приборов. «А если они слабительного подсыпали?» Блядь, Ханикатт, из тебя еще тот Борджиа. Хотели бы избавиться — отказали бы в жилье. А не заморачивались, маринуя мясо в Турболаксе. Да и смысл: неделя всего осталась. «Три дня». Тем более. Им проще «дотерпеть», чем выплачивать неустойку. «И что станешь делать?» Для начала… накормлю пса. Голодный вой снова усилился, заглушая все мысли, кроме одной: как «не попасться на глаза Джастину», если так и тянет это сделать? Потом приготовлю кофе. И буду медленно пить, из во-о-он той маленькой пузатой чашки. По-дурацки отставив в сторону мизинец, прикидываясь гребаным аристократом и в сотый раз с преувеличенным вниманием таращась в телевизор. На… да на любую хуйню. Лишь бы не торчать в надоевшей кукольной комнате, с трудом игнорируя движуху под окнами. Чувствуя себя последним лузером, проебавшим из ниоткуда свалившуюся удачу. «Шмидт» — ебаное проклятье. «Чтобы от него избавиться, нужно непременно принести жертву». Завалить Тэодора? «Нет. Это должна быть особенная «жертва» Прилюдно сжечь коллекцию Армани? «Не все так просто.» Трахнуть кого-то? «Именно».  Фигня какая. Сжечь Армани и то сложнее. «Ну-ну». С хуя ли «ну-ну»? «Церемониальное оружие» уже набрало силу и теперь только ждет своего часа. «Значит, осталось назначить жертву и затащить на «жертвенный камень». Ага, еще давай ее в синий цвет выкраси: «пульке» она уже и без тебя налакалась. Стоит ненадолго смежить веки — и воображение тут же издевательски рисует пьяную улыбку в наглых голубеньких зенках. «Похоже, с жертвой определились. На камень сам ляжешь, или…» Ханикатт, иди на… «Уже ушел». Запеченная индейка отправилась вслед за пикулями, успокоив наконец исстрадавшийся желудок. Из кухни можно валить. Вернее, нужно. Пока не сорвался и не завис у витражной вставки в дверях черного хода, ведущих на задний двор. Приклеившись к зеленым стеклышкам — только они достаточно прозрачны — и пытаясь разглядеть сквозь них белобрысого. Но подходящих стеклышек мало, и каждое не больше дюйма. В общем, хрен что увидишь. Зато слышно хорошо. Назойливые клубняки успели пробить в черепе нехилую дыру и теперь трахают мозг в бешеном ритме, лишь изредка давая передохну́ть в сравнительно тихой «Нирване». Слегка разбавленной разнузданно-пьяными голосами, помогающими уставшему от наркоты Кобейну вытянуть свою партию. Может, его и не радуют эти непрошеные бэк-вокалисты, но вместе у них получается довольно неплохо. Интересно, Тэйлор тоже дерет горло? Не удивлюсь, если чертов ангелочек в детстве состоял в церковном хоре. Старательно посещал все спевки и репетиции, волнуя своим присутствием преподобного. Вызывая у старого извращенца совершенно определенные желания при виде нежного розового ротика, выводящего псалмы в утреннюю мессу. Как у меня, когда эта ангелоподобная сволочь выдает очередную подъебку, презрительно выгибая невыносимые блядские губы. Обхватить бы ладонью гладкую щеку. Усмирив пальцем податливо-упругую ягодную мякоть. С силой надавить, разъединяя. Проникнув в теплое влажное нутро. Поглубже. Заставить всосать, охренев от гибкости ласкающего подушечку мокрого языка. Медленно проехаться внутрь-наружу, расслабляя. Чувствуя легкое касание острых зубов. Раз, еще. И еще… До тех пор, пока внутри не соберется немного вязкой слюны, облегчая скольжение и порождая неодолимое желание заменить палец членом… «Милый, твой кофе готов». Какой, к хуям, кофе?.. Чертовы фантазии снова приподняли шелк халата. Вынуждая забить на принципы и прижать пылающее лицо к холоду витражной вставки: просьба была не попадаться на глаза. И ни слова об обратном. Только за стеклянной зеленью одни невнятные силуэты в неожиданно образовавшейся, подозрительно приятной тишине. Нагло испорченной капризной скрипкой. Должно быть, блядский cariño, перебрав Будвайзера, показательно концертирует в стиле странствующих трубадуров: мелодия жалобная до омерзения. Так и тянет звякнуть мелочью о гравий дорожки. Когда вступает еще одна визгливая тварь, за ней следующая, понимаю: лучше бы псу и вправду быть глухим — звуки живодерни не в его вкусе. Да и я, кажется, уже скучаю по долбящему ритму. Но, прислушавшись повнимательнее, различаю довольно приличную версию «запаха юности». За такую интерпретацию пары серебряных четвертаков мало. Впору расщедриться сотней. «Он необычайно талантлив».  Ах ты ж… Быстро, обжигая рот, делаю несколько глотков несладкого кофе. Чтобы тут же со злостью отставить почти полную чашку — никакого кайфа — и пру наверх, продержавшись всего ничего, два часа без пяти минут. Плевать на позорную капитуляцию. Желание лицезреть наглую рожу предсказуемо победило. Но больше — оценить реакцию Тэйлора. Для него же старается кудрявый. «Он меня очень любит». Сука.

***

Медленно иду к окну, нарочно сдерживая прерывистое от стремительного подъема дыхание. Сглатывая грохот в горле и пряча в шелковых складках уставший в ожидании развязки болезненно твердый член, оставляющий на синем влажные отметины. Ничего, малыш, потерпи. Чутье подсказывает — скоро. Тем более что тянуть некуда — сроку три дня. Аккуратно развожу гобеленовые полотнища, запуская в комнату слегка подуставшее солнце, и, потихоньку придвинувшись к створке, смотрю вниз, пытаясь не выказать своего присутствия. Идиот. За каким хером эти предосторожности? Не думаю, что сейчас Тэйлору есть до меня хоть какое-то дело — раут в разгаре. Но ему, видимо, плевать на всех: сидит, лениво откинувшись на спинку кресла. Выложив на стол ноги в грубых ботинках, потягивает любимый напиток. Будь во дворе пустота, я бы с удовольствием спустился, чтобы запустить руки под красный свитерок. Пощупать «запавшие в душу» несоответствия: аристократические ключицы и блядский пирсинг в соске. Тем самым избавив его от одиночества. И себя тоже. Предложив охуенно крутое средство от скуки. Но верная подружка толчется неподалеку, успевая зорко следить за ним, совмещать готовку с флиртом. И усиленно игнорируя происходящее у «Баракуды». Где идальго и компаньоны, устроив аттракцион синхронной игры, безжалостно истязают несчастные смычки и струны. Выдавая гребаные стаккато-легато-спиккато и прочую скрипичную хуйню. «Нирвана» быстро трансформируется во что-то мне неизвестное, классическое. Потом обратно. И так несколько раз, все время меняя тональность. Уверенно пронзая мозг тонким стилетом звука. Похоже, кудрявый на ходу сплетает мелодии в попурри, а сговорчивые дружки ловко подхватывают, приноровившись. Нихуевый тройничок получается. Скрипка — отстой. Но парень действительно крут. Сволочь. Немного, всего дюйма на три, отодвигаю створку окна, и визги обрушиваются с новой силой, вынуждая непроизвольно зажмуриться. Здесь, наверху, все слышится гораздо громче — расслаивается, разбиваясь о стены дома, конюшен. Оседает в ушах неприятным звоном. Когда пытка становится почти невыносимой, а внутри вспыхивает желание приплатить за тишину, голос подает очнувшийся Тэйлор: — Браво! — Отставляет бутылку и аплодирует, яростно шлепая ладонями. Движения отрывисты, резки, нескладны. Надтреснутый голос наигранно весел. Патлы растрепались, сбившись густыми пшеничными прядями. Нервно поправляет их, убирая с пылающего лица — Персиваль уже изрядно пьян. Еще бы, вторая бутылка за день. За минусом пролитого на паркет. И унции, оставшейся во мне. От воспоминаний об утреннем визите сердце делает кувырок и «приземляется» где-то в паху, больно пульсируя в поджавшихся яйцах. Музыка стихает, и все три растрепыша одномоментно отвешивают благодарственные поклоны: жалкая особенность менестрелей с Либерти Авеню. — Браво! — выкрикивает Тэйлор еще громче и снова отхлебывает из горла. Похоже, ему до охуения «нравится» происходящее. — Браво, — негромко звучит в последний раз, и он, обессилев, снова валится на стул, едва не промахнувшись. И затихает, больше никак не выказывая «восторг». — Недаром имя, данное мне, значит «Желание». Желанием томим, Молю тебя: возьми меня в придачу Ко всем другим желаниям твоим. Кудрявый отдает скрипку одному из дружков и направляется к приунывшему Тэйлору, на ходу цитируя Шекспира: — Ужели ты, чья воля так безбрежна, Не можешь для моей найти приют? И, если есть желаньям отклик нежный, Ужель мои ответа не найдут? — Самому не противно? — устало спрашивает Тэйлор и снова немного отпивает, даже не думая сдвинуться с места или посмотреть в ответ. — Нисколько. Ты же знаешь, как я люблю тебя, — гордо вскинув голову, заявляет cariño. — Знаю. Но пора бы уже устать от бесконечных признаний. Тебе так не кажется? Их пьяные голоса звучат как в дрянной пьесе — чересчур громко. И наигранно. Особенно кудрявого. Эдакий средневековый шут в балагане. Зрители — подружка, О’Нил и клошары — зависли в ожидании развития сюжета. О’Нилу все равно, подружка — психует. Клошары, что бродячие псы — здесь, пока не прогнали. А неугомонный cariño, сложив ладони в умоляющем жесте, продолжает, упиваясь собой: — Как в полноводном, вольном океане Приют находят странники-дожди, — Среди своих бесчисленных желаний И моему пристанище найди. Достает что-то из кармана измятой кожанки и протягивает Тэйлору: — Недобрым «нет» не причиняй мне боли. Желанья все в твоей сольются воле. Тэйлор медленно поднимается, поправляет упавшую на глаза челку, пряча в движении реальное отношение к моменту. Интересно, ему хочется поцеловать сладкоголосого идальго? Въебать? Или послать на хуй? Но он всего лишь молча протягивает ладонь, принимая извлеченное из кармана и странно улыбаясь. Чертов идальго моментально бросается, привычно обнимает Тэйлора. Притягивая к себе его лицо и снова присасываясь к губам. Дружки ухватили скрипочки, чтоб не сговариваясь взрезать пространство свадебным маршем, вызвав у меня внутри приступ изжоги: блядская индейка все-таки была пережарена. «Я же говорил: слабительным приправлено». От злости захлопываю створку, оставляя в комнате легкий запах костра, жженого мяса. И отчаянья. Тэйлор дергается на звук, отшатнувшись от кудрявого и, вскинув розовое лицо, смотрит, широко распахнутыми глазами. И не смеется… Зато кудрявая сволочь, машет мне рукой, нагло ухмыляясь. Ненавижу. Внизу снова орет Нирвана. Тэйлор шатается, едва стоя на ногах, и гадкий идальго тащит его в домик, пользуясь ситуацией. Решительно зашторив окно, валюсь на кровать. Подкуриваю, в три затяжки дохожу до фильтра, переваривая только что увиденное. Жалея, что опрометчиво выжрал всю бутылку. И что упустил Тэйлора. Вчера, сегодня… Теперь держись, cariño. Несмотря на заострившиеся плечи и впалый живот. Я — Брайан Кинни, еб твою мать.  И я вернулся. «…мой ум созрел для зла: я заколю тебя, мой агнец хрупкий…»