***
Из сиреневой королевской ложи, скрытой гобеленовым занавесом, открывается привычная авансцена. Где за время моего отсутствия произошла неожиданная смена декораций: плимут и ниссан исчезли, увезя музыкантов и массовку. Оставив лишь хорошо заметные вмятины на молодой зелени газона. Когда смотались — непонятно. Утром вовсе не было места привычному ритуалу: проспал безбожно. Всему виной блядские подсчеты, занявшие полночи и неожиданно накрывший мандраж. Если бы знал, что Великий инквизитор окажется Доброй феей, сразу накатил бы успокоительного, разжившись им в ближайшем Wine&Spirit. Но вряд ли верный паж миссис Новотны пошел бы на это. И так осуждающе кряхтел, доставляя пакет с ценным грузом до кухни. Смог успокоить только заверением в хорошем самочувствии и обещанием щедрых премиальных от мистера Шмидта. Даже не пытаясь объяснить, что следующий этап восстановительной терапии по методу Кинни обязательно включает умеренное потребление крепкого алкоголя и изысканных деликатесов в виде наглых белобрысых мальчишек. В его понятии лечение состоит в обильной жратве — сказывается общение с Деб. И длительном пребывании в постели. В совершенно не подходящем для меня смысле. Не объяснить старому солдату, привыкшему к порядкам военных госпиталей, что один только вид янтарной жидкости, заключенной внутри толстого бутылочного стекла, отлично повышает не только сопротивляемость организма, но и скатившийся ниже нормы гемоглобин. А исцеляющий взгляд блядски синих глаз заставляет его рваться наружу, щедро заполняя пещеристые тела. «Я же говорю: отправляйся на прогулку. Так воздействие «препаратов» будет действеннее.» За каким хуем, доктор Ханикатт? Пялиться на пустой двор? Тэйлора же все равно не видно. «Мальчик, похоже, спит». Ага, устал адски. После вчерашнего… Шекспира. И теперь дрыхнет, пуская слюни кудрявому в подмышку, разметав светлые патлы по смуглому плечу. А может, проснулся и вместо кофе требует усмирить наглость утреннего стояка. Или сам укрощает резво вспружинившие дюймы чертова cariño. Ублажая недостойных невыносимо охуенным ртом. «Откуда ты знаешь, что он охуенный?» «Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам.» «Я Эммет. Ты что, забыл?» Хотел бы, но разве ты дашь? «Тебе?..» Блядь, Ханикатт, хуже принцессы только принцесса тупая. «Не называй меня Ханикатт!» А на тупую ваше высочество не обижается? Я прекрасно помню, как выглядит отсос Тэйлору. Закрываю глаза и пытаюсь вообразить как это, когда наоборот… Но в голове почему-то нет ни окна, заросшего виноградными плетями. Ни скрипача, стонущего в экстазе, под изощренными пытками белобрысого палача. Есть только я и Тэйлор, утонувшие в сиреневых кружевах. И нежная теплая розовая мягкость вокруг моего одуревшего члена. Влажно-вязкая. Ненасытно-податливая. Выпивающая до капли. От разыгравшихся фантазий в паху больно заныло, вынуждая разорвать застежку, нещадно сдавившую вздыбившийся стояк, и в нетерпении выискивать взглядом малейшее проявление жизни в хозяйской хижине. Если бы не Вранглер, торчащий на привычном месте, вполне можно решить, что я снова один среди бескрайних акров, залитых солнечной яркостью — впору отправляться на ежедневный променад. Тем более что внизу убийственно тихо. И безукоризненно чисто. Ни малейшего намека на вчерашний бардак. Разве только кресла и стол, аккуратно сложенные на узкой гравийной дорожке. Ждущие отправки на хранение. Здешняя прислуга отлично вышколена: отсутствовал каких-то пару часов, а дом уже успели вернуть в привычно идеальное состояние, вылизав все до кошачьего блеска. Заодно уничтожив следы загула юного хозяина. Оставленные то тут, то там подвыпившими гостями. Впечатление, будто здесь шустрит дюжина пиздливых китайских девчонок. Да парочка садовников в придачу. Годных не только для обрезки розовых кустов, но и для менее прозаичных действий с их увесистыми яйцами и «ореховыми» задницами, затянутыми в тугие форменные штаны. К сожалению, за все время пребывания так никого и не встретил. «Незаметность — лучшее качество для прислуги». Чего о тебе не скажешь. «А я к тебе и не нанимался». Жаль. Кружевной фартучек явно твое. Как и страусиные перья. «Для пыли?» Для задницы, блядь. Но когда из-за конюшен внезапно появляется Тэйлор в темном облачении, с распухшим мусорным пакетом, становится понятно: никаких утренних минетов. Парень еще только нагуливает аппетит перед завтраком с высоким содержанием протеина, собственноручно разгребая весь вечериночный пиздец. «Вдруг в доме тоже его работа? Эдакий милый обнаженный горничный. Моет полы, чистит серебро… А к твоему возвращению уже в постели. Смазанный, растянутый, покорный…» Слушай, Фетч, или как там тебя, заткнись, а? От пошлой картинки потемнело в глазах и засосало под ложечкой. Член снова дернулся, запульсировав. Склоняя к еще одному глотку горячительного. Пока метался к кровати за бутылкой, Персиваль успел дойти до домика, и там притормозить, зашагав медленнее, что-то внимательно высматривая на гравии дорожки. Отыскав, быстро поднял и бросил находку в мешок. Потом свернул на широкую аллею, чтобы там продолжить свои изыскания. Изводя безупречностью круглой задницы, мелькающей из-под куртки при каждом наклоне. «Думаю, самое время вернуть ланчбокс и поблагодарить». Охренительная идея! Похоже, с тупой принцессой я погорячился. Доберемся до «Вавилона» — с меня «Космо». «Два». Хоть десять. Но сейчас ты останешься здесь. «Ладно, хватит и одного». Хуй с тобой, пошли. Только молча. Опять щедро отхлебываю, слегка погасив забурлившее внутри муравьиное восстание, и быстро спускаюсь вниз, на ходу надевая куртку. Похлопав по карманам, обнаруживаю отсутствие сигарет. Бля-я-ядь! Вовремя вспоминаю о покупках и сворачиваю в кухню. Где хватаю пачку Мальборо и ланчбокс, вымытый и высушенный невидимыми эльфами. К нему еще прилагалась белая льняная тряпка. Но хрен знает, куда исчезла. И так сойдет.***
Путь от порога до угла — секунд тридцать. Столько же, чтобы отдышаться, унять оглушительные децибелы в груди и успокоить дрожь непослушных пальцев. Не знающих, куда девать коробку, мешающую вскрыть сигареты. Кое-как справившись, наконец подкуриваю. Сладкий дымок первой затяжки нихуя не помогает, еще больше распаляя нервный озноб, заставляет злиться от давно позабытых ощущений. Пустая раздевалка пропитана тяжелым духом подросткового пота, смешанного с запахом сырости, миндального геля, льющейся воды. И запоздалого страха от дерзости задуманного. — Чего тебе, Кинни? — спрашивает, отлично зная ответ. — Плавки… Забыл в душе… — Неудобно без них? — Зачесывает назад влажно блестящие русые волосы, не сводя голубых глаз с моих оттопыренных шорт. — Да, мистер Мюррей, — сглатываю скопившуюся слюну, продолжая смотреть, как жилистая рука сжимает смугло-розовый крепкий член. — Можешь взять, я не против. — Ловит одурманенный взгляд, сверкая синевой из-под мокрых ресничных стрелок. Задыхаясь от восторга вхожу прямо в одежде под теплые струи, отважно опускаясь на мыльные пузыри. И решительно беру, чтобы на утро сиять отбитыми коленками и поощрительным засосом на шее. Несколько глубоких затяжек все же позволяют немного расслабиться и продолжить путь, почти не парясь о предстоящей встрече. Чего не скажешь о члене. Тот по-прежнему нервничает в джинсовой тесноте, в надежде на положительный исход затянувшихся «ухаживаний». Отдающих противной болью где-то глубоко в промежности и покалыванием в несчастных яйцах. Еще поворот, и наконец бордюр из тщательно выстриженных кустов — последняя преграда, отделяющая от Тэйлора. Все так же снующего по аллее. В поисках неведомых сокровищ. При ближайшем рассмотрении оказавшихся мелким мусором в виде сигаретных ошметков, пестрых кусочков изодранной упаковки и пивных пробок. Наклоняется, отклячивая тугие полушария, подбирает найденное, прячет в кулек и отправляется дальше «зачищать периметр», плавно покачивая бедрами. Смазанный, растянутый… Бля-я-ядь. Прикрываю глаза, затягиваюсь, в попытке успокоить снова заметавшееся сердце, и машинально трогая измученный член. Нихуя не помогает, и я зло щелкаю окурком, приземляя его точно у ног, обутых в знакомые расшнурованные ботинки. Останавливается, опускает на гравий нелепый пакет, тихонько бряцая пустым стеклом Будвайзера, и медленно разворачивается всем корпусом. Одним лишь движением руки, сдернувшей с головы широкий капюшон, выказывая ненависть к произошедшему. — Перси, охуенное развлечение на утро после помолвки. — Выдаю первую же глупость, созревшую в голове, чувствуя, как повлажнела ладонь под пластиком ланчбокса. — Где музыка? Гости? Угощение? Где любитель dulce besos? Неужели готов пропустить все веселье? — Что вам здесь нужно, мистер Шмидт? — хрипит с перепоя. Глаза сквозят гневной усталостью, к небритым щекам подступила кровь. — Если на прогулку — идите в сад. Здесь не убрано. Злится, но как-то лениво. Больше по привычке раздувая ноздри симпатичного носа и презрительно кривя пухлый детский рот. Вавилонские муравьи снова затеяли возню, заставляя внутренне содрогаться от его близости. — Да нет. Специально спустился поздравить и полюбоваться на твой… бриллиантовый солитер. — Киваю на полоску обычного резного серебра на безымянном пальце. Тут же прячет руку в карман. — А еще передать привет от… пса: стейк одобрен. — Протягиваю коробку, и она мелко подрагивает в пальцах — всему виной желание коснуться. Плавно встряхивает слежавшимися волосами. Те, окончательно выбившись из капюшона, рассыпаются легкой волной, падая на плечи. Бля-я-ядь. Как сдержаться и не ухватить. — Не стоило беспокоиться. О коробке. Достаточно было оставить на кухне. Прислуга придет — разберется. — Пытаюсь поймать взгляд, но эмалевые глазки блуждают по сторонам, ввергая в состояние легкой растерянности: трезвый Тэйлор зрелище довольно странное. — Прислуга? Думал, сегодня ты придешь… Смазанный, растянутый, покорный… — …«разобраться», принимая во внимание необычность твоего занятия. — К счастью, несравненная мисс Аннабель поставлена следить за вашим уютом. — Мимолетно сверкнул идеальными зубами и ненавистными ямочками на щеках. Пах накрыла свежая волна жара, вынудив ошпаренных муравьев спасаться бегством в похолодевших ногах. — Мисс Аннабель? Не слишком ли много «мисс» рядом с парнем, предпочитающим парней? Хотя если она так же хороша, как маленькая кудрявая подружка, то я тебя понимаю. — Вам понравится. — В широких зрачках мелькнула чертовщинка. — Весьма колоритная девица. Гренадерского роста, с черными, как у Мадрасского Раджи, усами. Весом с боевого слона и одиннадцатым размером обуви. Перечисляет, не сводя взгляда, полного издевки. — Курит Голуаз. Гоняет Харлей. Любит кофе по-варшавски, двенадцатилетний виски и заморышей вроде вас. По воскресеньям и праздникам играет на орга́не в местной церкви. — Усы, Харлей, заморыши. Орга́н. Отличный набор, осмелюсь заметить… Аж член дрожит, так хочется посмотреть на эту несравненную. — С трудом удерживаю серьезность на лице, пытаясь не ржать. Кайфуя от очередной дерзости мелкого гада. И нереальной бирюзы глаз. Точь-в-точь, как небо над Моррис-холлом. — Быстро же вы сменили направленность. — Ревнуешь? — Пфф, вот еще. — Зыркает из-под ресниц. — С удовольствием передам, что ею интересовались. Может, сжалится и прокатит по округе, не то совсем одичаете. У вас же одно развлечение — шпионить за соседями. Руки в карманах, плечи расправлены, взгляд обнаглел — охуеть, как доволен подъебкой. — А как же наше рискованное путешествие в подвал? Спорим, тебе понравилось? Да и вчера, разве было скучно? — Наблюдаю, как на зефирных щеках гаснет улыбка, а голубое стремительно становится синим. На какую-то секунду зависает на моих губах. Сглатывает. Напяливает капюшон, сдвигая на глаза. Подхватывает глухо звякающий пакет и молча шагает прочь. Ну что, сучонок, попался. — Перси, ты куда? Мы не договорили. — Ловлю за рукав тонкой куртки, настроенный удержать. — О чем, мистер Шмидт? — спрашивает, не глядя. У нас с тобой одна тема… — Идите… в сад. — Вырывается, но не уходит. — Еще полно работы, а время поджимает. — Голос снова стал хриплым. «Время поджимает! Слышишь?» Да слышу я! — Если ты не против — могу помочь. Все равно «развлечение только одно», — повторяю с его интонацией. — Я не против помощи. Я против… вас. Неужели не понятно? — Снова сердито сдергивает капюшон и жалит невыносимым, до задохнувшегося сердца, взглядом. Маленький лгун. — Понятно. Но разве не ты обязан меня развлекать, пока мисс Аннабель не явилась? — Вы не гость, вы — арендатор. — Мешок снова шлепается на гравий. Бутылки жалобно тренькают. — Идите развлекаться самостоятельно. «Дрочить предлагает». Ханикатт… «Я могила». — А если заплачу? За развлечение, — ляпаю, охреневая от того, на что приходится идти ради желания снова запустить руки в штаны белобрысого кайфоломщика. — За вами и так числится долг за устранение блэкаута. Пятьдесят сотен. Забыли? — Мелькнула привычная снисходительная улыбочка. — Даю еще столько же, за… — Быстро прикидываю в уме, что может потянуть на такую сумму. — …возможность перенести в чулан во-о-он те кресла. И там наконец прижать тебя в темноте, мелкий ты пизденыш. Зыркнул коротко на меня, потом на кучу, сложенную на дорожке. Завис ненадолго, что-то взвешивая в голове, и все-таки сдался: — Идет. Но не в чулан, а в конюшню — денники все равно пустуют. Только не надейтесь увильнуть: придется отработать каждый потраченный вами цент. — Мне нравится, как ты ведешь дела. — Пялюсь в потемневшие глаза, не отрываясь. Он платит тем же. — Привык, знаете ли, использовать малейшую возможность заработать. Еще какое-то время смотрит со знакомым превосходством, потом все же не выдерживает и отводит взгляд. Готовься, смешной маленький Персиваль. Совсем скоро ты прочувствуешь каждый заработанный тобою… дюйм.***
Обрадовавшись мизерности расстояния от домика до конюшен, смело беру сразу два кресла, с диким желанием поскорее с ними покончить и «взяться» наконец за Тэйлора. Зря, что ли, плачу десятку сверху? Чтобы спустя каких-то пару ярдов адски жалеть об опрометчивости решения: настоящее добротное дерево оказалось излишне тяжелым для того, кто еще с утра не был уверен в возможности дальнейшего существования. И едва получив зыбкие гарантии, не нашел ничего лучше, чем кинуться упрямо доказывать, дрожа остатками мышц, что чересчур рано был зачислен в любимчики мисс Аннабель. И причин тому предостаточно. Самая веская шурует впереди, склоняясь влево под неудобной ношей. Шаркая ботинками и ритмично мелькая из-под куртки маленькой упругой задницей. Требующей напрочь забыть о прилипшей к спине футболке. О разбивающем ребра обезумевшем сердце. О пальцах, сведенных судорогой, в попытке удержать тяжелый шлифованный дуб. Но только не о раскаленном стояке, сдавленном штаниной. При каждом шаге трущем головкой о мягкую джинсу. О яйцах, поджавшихся от напряга. И о том, как пересохло в горле от жажды снова зарыться лицом в пшеничные патлы. Вдохнуть аромат теплого меда. Убивающий к хуям наработанный за долгие годы имидж последней сволочи. И заставляющий снова чувствовать себя молодым и до одури счастливым. — Ты так и не ответил, где твой жених? — спрашиваю, едва отдышавшись. Когда наконец добираемся до входа в бывшие лошадиные апартаменты. — Или он не разделяет твою страсть к чистоте? — Спит еще, — безразлично отвечает, распахнув широкую дверь, окованную металлом, на манер средневековых. И с легкостью вносит кресло внутрь. — Устал после вчерашнего. — Шекспир. Колечко. Ночь в любовном поту… — Втаскиваю свои и направляюсь за Тэйлором к ближайшему стойлу. Где уже нашла приют остывшая жаровня. — Заездил ты парня. — Ревнуете? — спрашивает, как только что я его. И аккуратно прислоняет кресло к красным кирпичам стены. — Пфф, вот еще! — отвечаю в его манере. — Жаль бедного. Только и всего. Так жаль, что дышать трудно. От желания выебать тебя, увертливый белобрысый гад. — Почему же? — Светлые брови взметнулись в деланном недоумении. — Довольно живо представляю, на что ты способен… В постели, — добавляю после паузы, пристраивая свои кресла поверх его. Снова чувствуя в паху горячий прилив, когда натыкаюсь на взгляд, полный иронии. — Видел я ваши «представления». — Смешно морщит нос, сдувает со лба длинную челку и поворачивает на выход. — Пойдемте, — зовет от двери, — нас ждет еще три мелких «развлечения» и одно побольше. И чешет, не оглядываясь, шурша гравием. Затем нагло валит через газон, срезая путь к мебельной куче. — Ну так что скажешь о… представлении? — спрашиваю, насилу догнав — стояк мешает: пора немедленно что-то предпринять, я не намерен таскаться со вспученными штанами по всему поместью. — «…только правду, и ничего кроме правды», — клянется на воображаемой Библии, корча постную гримасу. — Особо не рассмотрел, знаете ли. Должно быть, со зрением что-то. — И тут же хитро улыбается, искря бирюзой. Вот сучонок! — Что ж ты молчал? Одно твое слово — и все будет как на ладони. — Подхожу так близко, что чувствую сквозь ткань сладкое тепло разгоряченного тела. И вижу, как солнце бликует в пшенице волос. — На чьей? — спрашивает, не поднимая лица. — На чьей захочешь… — От возникшей в мозгу картинки вавилонские полчища поскакали от затылочного бугра до копчика. И обратно. Рассыпаясь по дороге едва ощутимой щекоткой. — Моя сейчас занята. — Демонстративно отворачивается, берет следующее кресло, перехватывает поудобнее и отправляется обратно, стремительно пересекая весь задний двор. Все так же нагло виляя невыносимой задницей. От захлестнувшего азарта хватаю оставшиеся два и тащу, совершенно не чувствуя веса. Наплевав на изгвазданные замшевые Прада, купленные в последнюю поездку в Нью-Йорк. Еще толком не разношенные, но уже достойные помойки. Матеря про себя толстые рейки, бьющие по ногам, стопроцентно оставляющие синяки под тонкими джинсами. Блядь. И за это злоключение пять тысяч? Где были мои мозги? «Глупый вопрос». Но достаточно вспомнить золотистые волоски над атласной задницей, чтобы с новыми силами броситься вслед за ней. Тут же простив себе глупую расточительность. Получается довольно быстро. Только все равно не успеваю: когда вваливаюсь в конюшни, Тэйлор, поспешно пристроив кресло, выходит, готовый отправиться за следующим. — Ну, и зачем опять волокли оба? — строго спрашивает, услышав слишком частое дыхание и приметив крупные капли пота на лбу. — В подвале не получилось… убиться, так вы здесь решили наверстать? «Именно, «наверстать»! Молодец, мальчик». Сердце грохочет, захлебываясь. Руки-ноги дрожат. В голове снова оживает мигрень. Но грудь рвет в клочья необъяснимая радость: не забыл, гад. Все, сука, помнит. — Тогда, может, и стол притащите в одиночку? — Вроде спокоен, но щеки уже пошли розовым. — А что? Погода хорошая — красивые похороны будут. И мне даже напрягаться не придется: вы сами все оплатили при жизни. — Перси, ты что, жалеть меня вздумал? — озвучиваю вспыхнувшую в мозгу догадку. — Делать мне нечего, кроме как жалеть. — Нервно встряхивает волосами, пряча взгляд. — Мисс Аннабель пусть этим занимается. А я просто боюсь мертвецов, — голос становится вкрадчивым, — и привидений. — И что, тебе совсем не будет грустно, когда меня, как дохлого диковинного жука, положат в красивую лакированную коробочку и будут разглядывать, размазывая сопли жалости и умиления? А насмотревшись — спрячут к хуям в сырую яму, забросав сверху комьями глины. Светлые брови сходятся горестным домиком, капризный рот кривится в подобии улыбки: — А потом придут на утро посмотреть: а вдруг он живой? В лакированной коробочке… — добавляет с показной печалью. — Я всегда так в детстве делал. Под новой подъебкой скрывается именно она, гребаная жалость. Кто-то другой был бы сразу же послан, несмотря на охуенность задницы и другие достоинства, вроде «очаровательных глазок и сахарных губ». Но только не он. Его ждет наказание поизысканней. Нутро вспыхивает от горючей смеси переполняющих чувств и, с треском бросив на каменный пол надоевшие кресла, кидаюсь к ошарашенному Тэйлору. Уже готовому вылететь за пределы конюшни. — Тпрууу, милый, стой. — Возвращаю обратно, ухватив за капюшон. — Ох уж эти прыткие необъезженные жеребчики королевских конюшен: из стойла — сразу в аллюр. Стой… Резко тяну на себя, перехватывая поперек груди, прижимаю спиной, лишая возможности маневра. И тут же ныряю лицом в пшеничную гриву, жадно, до головокружения, втягивая терпкий аромат, бьющий в мозг почище виски. — Ну и куда скакать собрался? — Сердце ушло в галоп, готовясь пробить барьер грудной клетки. — Хочешь оставить меня одного, почти при смерти? Настолько не терпится быть пришпоренным блохастым кабальеро? — С силой стискиваю напрягшееся тело, наплевав на дрожь в усталых руках. — Соскучился по мерзким признаниям? Ведь ни на что другое он не способен. — Какого черта?.. — Вертится, мотая головой, щекотно касаясь лица волосами. — Какого черта… — Не вздумай снова петь про его невъебенный талант: тебе на него плевать. И нахуй колечко. — …вы опять себе позволяете, мистер… Шмидт? — Извивается, ерзая задницей по ноющему стояку, пытаясь вырваться. — Пока ничего. Но очень хочется… Подныриваю пальцами под куртку, натыкаясь на горячую гладкость плоского живота. Съезжаю чуть ниже и начинаю нежно водить вдоль пояса джинсов, чувствуя, как конвульсивно дергается беззащитный пресс. — …содрать твои доспехи и бросить голым на соломенные тюки. Связать по рукам и ногам клепанной сбруей. И вылизать. Начиная с губ и заканчивая задницей… Громко сглатывает и напрягается. — А когда разомлеешь — войти. В мокрого от слюны. Растянутого… моим языком. И трахать… Грудь под ладонью задышала быстрее. — …медленно, плавно… Не позволяя кончить. До тех пор, пока ты сам не попросишь, скуля и извиваясь. А сжалившись, драть нещадно, до саднящей красноты. До исполосованной спины, натертой о жесткую подстилку. До соленой испарины на твоем лице. До искусанных губ. Входить снова и снова. Каждый раз кончая в твою наглую маленькую задницу. Пока не заполню ее до краев… — Отпустите… — просит тихо, делая едва заметную попытку освободиться. — Неправильно, Перси. Пробуй еще, — говорю на ухо, продолжая удерживать напрягшееся тело. Все так же блуждая пальцами по разогретой коже. И касаясь губами светлых волос. — Брайан… — Под ладонью заполошно барабанит сердце, и крепкие пальцы снова пытаются ослабить захват, вцепившись в запястья. — Прошу тебя, отпусти… — Умно́ помнить… кличку соседского пса. — От звука имени член предсказуемо потек. — Но глупо не учесть его полную глухоту и редкостное упрямство. — Обхватываю левой ладонью хрупкую шею, ощущая жесткие щетинки, приятно царапающие подушечки пальцев и заставляю положить голову мне на грудь. — Я же нравлюсь тебе, Перси, нравлюсь… — шепчу, касаясь губами горячего виска. — С чего… такая уверенность?.. — тоже шепотом. — Пальцы чуть глубже, — говорю на ухо, чувствуя, как пышут жаром алые щеки, — и скользнуть чуть левее — вот и неопровержимые улики. Ты под присягой, скажи лучше правду. — Я бы не хотел, чтобы ты был так безрассудно настойчив… — голос на удивление спокоен. — Глупо ждать благоразумия от парня, готового разделить компанию усатой Аннабель и едва не павшего жертвой собственной «природной доброты» и твоей расчетливости. — В подтверждение слов оказываюсь так глубоко, что сразу натыкаюсь на бархатно-твердый член. «Вавилонские» твари замельтешили не только в паху, но и в пальцах. Принуждая поскорее ощупать вожделенные дюймы. Стремительно ныряю еще глубже, и мне почти удается. Но он вдруг хватает за запястье, выдергивает руку. И не отпускает, продолжая цепко удерживать. — Конечно, ты мне нравишься. — Разворачивается, воспользовавшись моим замешательством. — Скрывать бессмысленно, все доказательства… как на ладони. — Легкая ухмылка кривит сочные губы. Патлы растрепались, щеки пылают. — Мало того, хочу лежать голой задницей на соломенных тюках, изнывая от желания… — Бирюзы нет. Сплошной синий. — И хочу, чтобы ты был во мне. Снова и снова… Кончая раз за разом… Сладко-соленый аромат разогретого тела все отчетливее, влажно-розовый рот все ближе. — Только как ты все это собираешься провернуть, не угодив в красивую лакированную коробочку? Ах ты ж блядский пизденыш! Вовремя вспомнив о его непреодолимой склонности к побегам, крепко обнимаю одной рукой за плечи, второй за талию и, пока не очухался, резко прижимаю к себе. Так сильно, как только могу, вышибая тихий полузадушенный вскрик. Зависает на короткий миг, испугавшись, но быстро справляется и идет в жесткое сопротивление. Ерзает, вертится, отталкивая руками, отворачивает лицо, пытаясь вырваться. Не позволяю: ловлю ладонью затылок, вплетая пальцы в мягкие пряди, фиксирую голову и всасываю болтливый рот широко открытыми губами. Чувствуя, как в них впиваются колкие щетинки. Громко стонет, вибрируя горлом, заставляя стонать вслед за ним. Мычит, плотно сжав губы. Мотает головой, сопротивляясь, обжигая небритостью и позволяя пройтись лишь по гладким зубам, по деснам. По внутренней стороне щек. Сражаюсь с его упрямством еще несколько долгих секунд, прикусывая и вылизывая доступное, тщетно пытаясь прорваться внутрь, охренев от ягодной мягкости и незнакомого вкуса. Потом резко прекращаю, оставив в покое истерзанные губы. Чтобы немедленно встретить яростную атаку мокрого языка… От неверия в паху вдруг сладостно потянуло, несколько раз дернуло в поджатых яйцах, и тут же взорвалось, выплескиваясь жгучей густотой, пачкая изнутри любимые домашние джинсы. Ханикатт, только попробуй… «Конечно, милый, никому. Аллегейни, пайеточный труп… Я все прекрасно помню. Но с тебя еще один Космо.»