Февраль-март

Ароматы свежего хлеба, разогретой ветчины, сыра и дымящегося латте моментально достигли обонятельных нервов. Вынудив отвести взгляд от принесенных угощений и поспешно сглатывать прибывающую голодную слюну: завтрак из авокадо, тоста с арахисовым маслом и унции кофе выветрился еще на подъезде к Питтсу. И желудок, с полудня не знавший ничерта, кроме не слишком «наваристого» Джека, тут же возжелал кое-чего посущественнее. С трудом игноририруя выдвинутые требования, сгребаю волю в кулак, беру с подноса лишь тяжелую кружку и ухожу, стараясь на Тэйлора не смотреть — «держаться подальше» надо начинать прямо сейчас. Вовремя вспоминаю о гребаной вежливости — обернувшись, скупо благодарю, особо ни к кому не обращаясь. Непривычно спокойно отвечает, продолжая наблюдать с блаженной улыбкой, как Дженкинс, прикончив в два укуса поджаристый треугольник, выхватывает следующий. Из живописной кучки в центре круглого подноса. Энергично жует, мыча в восхищении. И закатывая глаза, прихлебывает из кружки. Почти незаметной в крепкой жилистой ладони. Миленькое зрелище. А вдруг, стоит повернуть за угол, и пасторальная трапеза тут же прекратится? Сервировка полетит к хуям на гравий. Красиво, как в замедленной съемке, вращаясь в падении. Разбрасывая вокруг густые ртутные брызги коричного латте. Кружа маленькими бумерангами хлебных половинок. И наконец оглушит пространство беззвучным грохотом старой латуни, вперемешку с глиняными осколками. Едва прожевав, Джем схватит Тэйлора в объятия. Смиренно-покладистого. Совершенно не опасаясь скрипичного конкурента. Отправится в конюшни. Где сорвет с литых плеч изношенную пустынную бурю, разденет Тэйлора донага и проделает все то, что обычно прописано в сценариях к эпизодам Сокола под названием «Горячий садовник». Включая глубокую вспашку и щедрый полив. «Так парень же натурал». Охуеть, какое открытие. «Тогда с чего паришься?» Спросить больше не о чем? Нафантазировав до пульса в паху, не выдерживаю, оглядываюсь. И застаю все ту же целомудренную картину. Только бирюзовый взгляд выбрал иной объект и уже прицелился. «Хочу тебя»? Раненный навылет, все же нахожу силы отвернуться. Нарочито медленно. Принимая спиной новую серию выстрелов. *** Под ногами противно скрежещет — хрен знает зачем плетусь по узкой длинной аллее куда-то вглубь сада. Надо наоборот. Там опускаюсь на холодный мрамор скамейки, спрятанной в белой маленькой ротонде — снова навалилась ватная усталость — и сижу, тупо уставившись перед собой, чувствуя, как пустоту в желудке заполняют тяжелые камни. И как больно жжет ладонь нагретая глина. Отставляю чашку и лезу в карман — после всего нестерпимо тянет курить. Да еще наглое солнце издевается, оставляя на сетчатке пестрые пятна. И эта нечаянная слепота адски бесит. Неловкий палец раз за разом соскальзывает с колесика, заставляя злиться, с трудом избегая желания запустить чертовым Zippo, решившим выебнуться в неподходящий момент. Наконец удается добыть огонь и до отказа заполнить легкие теплой горечью. И досадой. «Признал поражение?» Признал «несерьезность намерений». «Зачем?» Всегда говорю правду. «А мне так хотелось посмотреть…» Рассчитывал разжиться дюжиной Космо? Хрен тебе! Если бы не твое «хочу посмотреть», я бы уже был в лофте. По самый имплант в чужой заднице. А не здесь, бестолку любуясь пейзажем и отгоняя мух. «Валишь с больной головы на здоровую?» Не найдя ответа, хватаю остывающий кофе, напомнивший о себе дурманом корицы. И пью большими глотками. Чтобы поскорее отделаться от Тэйлора. «Отравленная чаша. Слишком поздно.» *** Спустя полчаса и две сигареты вялый ступор слегка отпускает, и я отправляюсь обратно. Морщась от назойливого хруста под подошвой, снова злясь на пронырливое солнце — парочка морщин после «Ибицы» гарантирована — неспешно шагаю меж стриженых бордюров, все отчетливее улавливая громкие голоса и звук электропилы: Дженкинс, основательно подкрепившись, принялся за работу. А Тэйлор, что-то пытаясь доказать, перекрикивает надоедливые завывания. Представляю, в каком восторге несчастный cariño — солировать в таком оркестре вряд ли получится. Но этим двоим, похоже, плевать на его амбиции — рев стоит на всю округу. Дорожка выводит прямо к эпицентру звука и, нацепив на лицо давно позабытую маску скучающей невозмутимости, смело дефилирую дальше. Никак не реагируя. Я — арендатор. Какое мне дело до обслуги? «А до хозяина?» Ты опять за свое? Дженкинс гораздо выше, шире, объемнее. Предпочтительнее. Но взгляд предсказуемо виснет на Тэйлоре — мир давно уже сжался до размеров его хрупкого тела. Резких небритых скул, болтливого смеющегося рта… Хватит жрать меня глазами, Кинни. Игра ждет! Подхожу ближе, молча возвращаю кружку, чувствуя, насколько придает уверенности вовремя вскинутая бровь: Тэйлор непонимающе уставился из-под густых ресниц, в попытке разгадать мой следующий ход. Ссыкливые муравьи тут же засучили холодными лапками, неприятно царапая затылок. — Понравился кофе? — читаю по губам — Джем снова неистово врезался в особенно толстую ветку и пила надсадно визжит, укрощая жесткую древесину, разбрасывая струйки мелкой пахучей стружки. — Очень, — отвечаю, глядя куда-то свозь него, с трудом удерживая ставшую тесной маску. Замечая, как вспыхнули алым бледные щеки и ушли в темноту небесные глаза. — Можешь забыть о долге. Мы в расчете. Детский взгляд забегал, засуетился, касаясь то губ, то глаз. То съезжая куда-то в вырез футболки. Потом резко изменился, превратившись в привычно надменный. Влюбился… еле выбрался. Держись от него подальше. Напоследок еще раз ныряю в манящий голубой ад и, взяв себя в руки, следую дальше, в опостылевший рай Миллер-холла: собираться. Больше нет смысла откладывать неизбежное. Брайаннн, отпусти… Отпустил… Блядь. *** День понемногу гаснет, но Дженкинс все никак не уймется — носится со своей гребаной пилой по всему саду. То тут, то там вспарывая пространство надоедливыми звуками. С таким телом впору отжигать в каком-нибудь клубе, играя тугими мышцами, а он выбрал самое скучное занятие на свете, устроив настоящую миллерхоллскую резню в качестве развлечения. Хотя хрен знает, что творится в коротких перерывах, пока пилы не слышно: Тэйлор-то с ним. Мозг каждый раз выдает картинки одна ярче другой. Несмотря на четкое осознание полнейшей натуральности подозреваемого. Только отягчающее в виде охуенной внешности внушает стойкое недоверие, разбивая алиби в пыль. «Теперь тебя не должно все это волновать».    Меня всегда волнуют красивые мужики. «Какой из них?» Ханикатт… «Я тоже так думаю. Но и садовник неплох, жаль, что натурал». Под конец Джем мастерски изъял испорченный плимутом участок газона. Заменил на новый, раскатав готовый кусок свежей зелени. Утрамбовал его и на этом успокоился. И, наверное, сразу отбыл, оседлав своего «дельфина» — на заднем дворе наконец-то все стихло. *** Тем временем яркость картинки меж гобеленов стремительно сошла на нет, заполнив комнату сумеречным полумраком. Сгустив по углам тени, превратив лавандовый в темно-серый. Решительно жму кнопку ночника, в последний раз украшая потолок стеклянной мозаикой: завтра мой вечер будет под совсем другим освещением. Можно бы и сегодня — почти все тряпки собраны. Но найденная в холодильнике запеченная куриная грудка оказалась чересчур сухой и ее приходилось все время щедро «сбрызгивать» высокоградусным соусом. Теперь в бутылке на донышке. Да и сил осталось ровно столько же. А сорок миль в компании Салливана грозят израсходовать последнее. Так что «я подумаю об этом завтра». Сбрасываю штаны, измятую грязную майку и лезу внутрь раскоряки на львиных лапах, улавливая легкое кружение в голове. Вода приятно щекочет, медленно поднимаясь. Вспенивая Прованс, по миллиметру смывая Тэйлора. Плевать. Уже завтра смогу «насладиться» кем-то сговорчивее. Лишенным каких-либо предрассудков, принципов. Сомнительных женихов, заступников с электропилами. Крутых поместий. С их блядскими конюшнями… Кем-то попроще. И обязательно брюнетом. С блондинами завязал окончательно. Снова. Ласковое тепло наконец достигает груди, и я съезжаю спиной по гладкому бортику, слегка сгибая ноги в коленях. Делаю вдох и ухожу с головой. Пережидаю первые секунды странного ощущения, затем широко распахиваю глаза и безучастно рассматриваю плывущий надо мной потолок в пузырьках пены и дрожащих кругах светильников. Но очень скоро под веками начинает жечь, и я закрываю их, чувствуя облегчение, наслаждаясь необъяснимым покоем. Считайте про себя, мистер Кинни: десять, девять, восемь… …семь, шесть… Интересно, какой длины должен быть отсчет, прежде чем вода проникнет внутрь и я разучусь дышать?.. …пять, четыре… …а сколько пройдет времени до того, как меня найдут?.. …три, два… «И что скажет Майки, когда вскрытие обнаружит в легких отнюдь не средиземноморское наполнение?» Пошел нахуй, Ханикатт! Хватаюсь за борта руками, резко, рывком, сажусь, щедро заливая пеной серый мрамор. Делаю несколько глубоких вдохов, чувствуя, как сильно распирает ребра, как пробивают мозг крошечные молоточки, а в глазах пульсирует красным. …не получилось убиться… решили наверстать… тут же всплывает в мозгу, и я беру сиреневую бутыль с какой-то хренью, не скупясь, наливаю из нее в ладонь. Намыливаю себя всего, забив на мерзкий цветочный запах. Врубаю душ, выдергиваю латунную заглушку. Вода резво уносит в слив несостоявшееся «место преступления». И Тэйлора заодно. *** — Тэодор? Слушай меня. Ты слушаешь? — Бухгалтерская морда промурыжила почти минуту, пока соизволила отозваться. — Конечно-конечно, Брай, ссслушаю, — отвечает со странным придыханием. — Опять одноглазую змею поймал? — Сам лежу поверх покрывала совершенно голый, расслабленной рукой легонько теребя скучающий член. — Какое там… куда-то запятая в расчетах подевалась… — начинает мямлить. — Ищу вот… Все бегут от душки-Шмидта, даже запятая. Но он ее обязательно обнаружит, получив в награду самопроизвольный оргазм. — Нахуй ее, слушай внимательно: завтра Салливана сюда, с самого утра — я съебываю. В лофте, надеюсь, порядок? — Конечно, порядок. Я все прове… А почему завтра, — наконец догнал, — проплачено же до воскресенья?.. — Хочешь — приезжай, «отсидишь» за меня. Дрочить и тут можешь. «Ну да, место-то уже «намоленное». Заткнись, Ханикатт, не с тобой разговариваю. — Я не могу за тебя… там. Здесь некому… — Начинает громко шуршать бумажками, пробуя вяло оправдаться. Унылое блеяние дико утомляет и я затыкаю его на полуслове: —  К восьми. Понял? И смотри, в пылу подсчетов мозолей не наделай, с твоим-то усердием. — Жму отбой, отключая трубку и основательно принимаюсь за ждущие дюймы: отъезд надо отметить, хорошенько оросив напоследок блядские кружева. *** Смуглый палец, с выкрашенной в черный широкой ногтевой пластиной, аккуратно убрал в сторону тонкую полоску клепанной кожи. Явив безволосую мокрую дырку меж тугих, будто бетонных, ягодиц. Коснулся подушечкой, погладил, лаская частые складки, обошел по кругу. Затем проник внутрь, без труда преодолевая плотную узость блестящего сморщенного кольца. Основательно растянул, и крупная пирсингованная головка с легкостью проскользнула вслед за ним и ритмично задвигалась, выворачивая наружу, горящие алым, нежные края в излишках прозрачной густой смазки. В этот раз перемотал «медвежий» ролик сразу «до погони», в надежде на правильную реакцию и скорое облегчение. Но воспринимал их потуги, как какой-нибудь ночной выпуск новостей: глаза видят — заебаный за день мозг не реагирует. Не говоря уже о члене. Так что пришлось снова оставить парней с «неиспользованными» стояками, поскольку дождаться моего им все равно не по силам. Зато, когда крышка ноута прекратила наши общие мучения, наглая извилистая сволочь тут же подсунула данные из своего хранилища: конюшни, жесткие тюки сухой соломы. Хрупкое бледное тело подо мной. Медовый аромат мягких волос, мой тихий шепот в пунцовые губы: расслабься… И вот уже бархат под пальцем расходится, давая возможность ненадолго окунуться во влажный огонь. От вспыхнувших воспоминаний член мгновенно наполнился, запульсировал, потек. Заставляя с силой сжимать скользкую головку. Воображая, как ее с трудом принимает упругий девственный вход. Как под напором теснота понемногу поддается, послушно обволакивая… «Отпустил?» Блядь… Двигаю ладонью не спеша, с оттягом, в попытке подольше побыть в вязком ощущении настигающего кайфа. Но сердце, не выдержав, сорвалось в галоп. Пальцев ног уже коснулась привычная прохлада, понемногу подбираясь вверх, к коленям. Яйца поджались, в промежности сладко задергало, обозначая скорое приближение неизбежного. Не в силах больше сражаться, напрягаю живот, ловлю пробегающие токи предвкушения и увеличиваю скорость движений, все глубже «проникая в Тэйлора». Готовый вот-вот запульсировать от воспоминаний о мягких губах, языке, жарко вылизывающем нёбо. О стоне, гаснущем где-то в горле… …как вдруг внизу что-то громко лязгнуло, глухо задребезжало, заставляя испуганный мозг моментально выдать ошибку файла базы изображений. Выдергивая из Тэйлора. Из конюшен. Выбрасывая обратно, в жуткий сумрак чертова Миллер-холла. Мокрую ладонь вытираю о покрывало, натягиваю халат, леденея от предстоящего похода в разведку. Встаю с кровати и медленно отправляюсь к дверям, прикидывая, оставлен ли свет на нижней площадке. Оставлен. Но ссыкливые твари все равно носятся по кругу, вызывая в животе спазмы от странного смешения страха, любопытства и легкого возбуждения. Потихоньку спускаюсь, пытаясь не издать ни единого звука: хрен знает, что притаилось за старинными панелями? Еще одно привидение? Охуеть, нас развелось. Тогда оплату честнее делить на всех. Сойдя с последней ступеньки, внимательно прислушиваясь к полумраку, силясь вычленить хоть один посторонний звук из уже привычных. Тишина. Однако ощущение чужого присутствия все равно не покидает, обдавая затылок холодом. Поднимая вверх самые мелкие волоски. Продвигаюсь по паркету дальше, осторожно, как по льду, ступая босыми ногами. То и дело сглатывая зависшее в горле сердце, стараясь уловить хотя бы намек на движение в зловещей темноте дальних углов. Сворачиваю в комнату с камином, включаю верхний свет, бегло оценивая обстановку. Никого. Только за ребрами все равно барабанит с такой силой, что приводит в движение шелк на груди. Быстро пересекаю холл: проверить входную дверь. Заперта. Но для верности все же пару раз дергаю витую медную ручку. «Привидениям ключи не нужны». Как глубокомысленно, Эмми-Лу. Наконец толкаю дверь в маленькую гостевую ванную — мало ли накопилось у несчастного за сотню лет — как из кухни слышится звук сдвигаемого стула. Ну все, сука, попался! Страх тотчас сплетается с азартом, и я спешу посмотреть, что это за «приговоренный по ночам скитаться», пока он не растаял в «адской темноте», в темпе преодолевая ярды векового паркета. Уже готовый влететь в неосвещенный широкий проем, на последнем футе все же притормаживаю: унять бешеные сердца, бьющие заполошными пульсами, сразу в голове, ушах и кончиках пальцев. А заодно усмирить муравьев, неожиданно сменивших направление и рвущихся изо всех сил поближе к паху. Щелчок выключателя и… — Ты что, блядь, здесь делаешь? — Вскидываю правую бровь, усердно изображая ленивое безразличие. Изо всех сил пытаясь не моргать: вдруг видение исчезнет. Но «призрак» застыл, уставившись голодными глазами, и молчит. Наверно, так же глух, как я сейчас — кровь ревет водопадом, заглушая все мысли. Кроме одной. Неужели это то, о чем я думаю? «Причем, все время». В подтверждение моих опасений вмиг избавляется от ярко-голубой спортивки, бросает ее куда-то на мрамор столешницы, и идет в наступление. Все так же молча. Хочу тебя говорит за него жадный  взгляд. С каждым шагом все больше ввергая в состояние легкого оцепенения. И я уже не вижу ничего, кроме этих блядских глаз, полуоткрытых розовых губ, нежного соска, пронзенного сапфиром и длинной пшеничной пряди, ползущей змеей по гладкой груди. Закусив щеку изнутри, стойко держу оборону, пытаясь себя не выдать. Четко осознавая, что «вавилонские» предатели уже перешли на его сторону, предоставив в качестве трофея мой вздыбленный член. И белобрысый дьявол, молниеносно оценив ситуацию, нагло толкает в грудь, на прохладное дерево панелей. Рывком разводит полы халата, стягивает его с плеч и отпускает. Синий шелк мягкой волной плавно оседает на пол, оставляя после себя легкий холодок на покрытом испариной теле. Тэйлор делает шаг назад и зависает, сжирая меня глазами. …десять, девять, восемь… …не выдерживает, набрасывается, заново впечатывая в стену. Прижимается, в миг прирастая кожей. И, не дав опомниться, атакует рот, тараня губы горячим языком. Раз, еще, пока не сдаюсь и глухо стону, больше не в силах сопротивляться. Целует утренними поцелуями, гладит по спине, плечам, с силой вдавливая ладони. С тем же напором оглаживает низ живота, проходясь вдоль кромки волос, стараясь не касаться члена. Съезжает вниз, подныривает, нежно охватывая мошонку пальцами, слегка натягивает и отпускает. Делает так снова, и снова, распаляя что-то внутри. Затем издает тихий гортанный вздох, отрывается от моих губ, бухается на колени. И смотрит, сволочь, снизу вверх, убивая ангельски-невинным взглядом. …семь, шесть, пять… …протягиваю ладонь, с желанием запустить пальцы в волосы — жестко обхватывает оба запястья, усмиряя, и ныряет горящим лицом в пах, присасываясь к нежной коже. Еще и еще. Оставляя везде жгучие клейма. Затем лижет, широко проходясь языком — не успокаивая — вынуждая вздрагивать от каждого прикосновения, в ожидании следующего. Прижимается щекой к разбухшему члену, трется, сдвигая тонкую кожу. Размазывая выступающие вязкие капли. Наконец, сжалившись, насаживается широко открытым ртом, пленяя мокрую головку…   …четыре, три, два… …сосет, плотно прижимая к небу, плавно проезжая вспухшими губами по налитому стволу. То возьмет до половины, то заглотит полностью, насаживаясь упругим горлом. То отпустит, вылижет поджавшиеся яйца. То снова вернется к головке. Мучить. И снова совершенно пьяные глаза, кайфуют от моей беспомощности. Не в силах дальше терпеть издевательства вырываюсь из жесткого захвата, запускаю пальцы во взмокшие волосы и загоняю стояк в податливую влажную мякоть. Раз за разом все глубже. Снова охреневая от его непривычной покорности. Щеки уже полыхают алым, в глазах стоят слезы, и я, опомнившись, останавливаюсь — даю отдышаться. Сглатывает и возвращает мои ладони обратно: — Еще… — хрипит, снова с готовностью открывая темно-розовый воспаленный рот… Мои фантазии тут же истлевают, так же, как и все прошлые отсосы вавилонских шлюх. Когда я взрываюсь внутри херувимского рта, получив самый охуенный минет. Из последних. Десяти. Тысяч. «Горацио, я гибну…» «Погоди, а как же Космо?» Нет, Ханикатт, виски. *** — И что это было, Перси? — Сердце наконец вернулось на место, и я снова могу держать себя в руках. Не обращая внимания на голую задницу — он уже все видел. — Вот теперь мы в расчете, — выдает, гордо вскинув подбородок, мгновенно превратившись в добропорядочного аристократа, только что вернувшего долг чести. — Так теперь уже я твой должник после такой охуительной щедрости, — продолжаю разговор в нашей привычной манере. — Сдачу оставьте себе, мистер Кинни! — Дергает спортивку, разрушая устоявшийся порядок декоративных фарфоровых емкостей, и сбегает. Когда до меня доходит окончательный смысл его слов, тяжелая дверь, ведущая из кухни на задний двор, громко хлопает, глухо зазвенев витражными вставками. *** — Брааай, — тянет пьяненький Тэодор, — что случииилось? На заднем фоне разрывается какая-нибудь очередная «Чио-Чио-Сан» или «Тоска» — запятая найдена. — Отыскал пропажу? — Затягиваюсь, стоя у окна, кутаясь в измятый шелк, наблюдая за светящимися окнами гостевой хижины. — Дааа. Более того: нашлись еще два восклицательных знака. Дюймов по девять каждый, — заканчивает шепотом, глупо хихикая. — Смотри, чтобы завтра ты не был похож на вопросительный, когда они тебя отымеют во все твои многоточия. — Все будет нормально, босс, — рисуется Шмидт. — Я тебе обещаю. Давай, до завтра. — Вот насчет завтра я и звоню. — Выпускаю струю, собираясь с мыслями. — Я тут подумал, Тэодор: ты блядски прав. До воскресенья — значит, до воскресенья. Тем более, денег никто не вернет. — Да, с возвратом были бы проблемы. Но потери минимальны, согласись. Гораздо большим был бы урон, если бы… Делает паузу, видимо, осознав сказанное. — Извини, Брайан, извини. Я дам отбой Салливану, — зачастил, как обычно. — Тогда в воскресенье вечером? Или в понедельник утром? Лучше, наверное, утром. Хотя… — Кстати, договор аренды на кого оформлен? — затыкаю неуемный пиздеж, наконец задавая главный вопрос. — На меня, разве я тебе не говорил? — Ты многое говорил, всего не упомнить. Так моя фамилия нигде не фигурирует? — Нет, а что, какие-то проблемы? — мгновенно протрезвел. — Никаких, Тэодор. Иди, займись «знаками препинания». А я остаюсь до воскресенья. Или до выяснения.