Февраль-март

Сердце, замаявшись долбиться о ребра, наконец успокоилось, вернувшись на исходную — сразу стало легче дышать. Напряжение помалу ослабло, превратив усталость натруженных мышц в сладкую истому; прохладная влага бесчисленных поцелуев испарилась, оставив на коже приятную стянутость. «Приятную?!» Именно, Ханикатт. Все, что раньше бесило адски, сейчас до нелепости умиляет. Даже навязанный Хильдой варварский метод снижения температуры кажется, на удивление, действенным: пусть тело еще горит, но уже отчаянно тянет чем-нибудь прикрыться. Лучше, конечно, Тэйлором: мозг жжет парочка вопросов относительно нашей таинственной ночи. Только он, гад, все не возвращается. Забыв, похоже, что является главным свидетелем, соучастником, подельником и еще хрен знает кем. А следствие, между тем, стоит. «Причем, со всей мощью». Дважды сосчитал до десяти. Потом еще раз. И еще. Нихуя. Та же подозрительная тишина за дверью. «Обиделся…» Кто? Тоже мне, королева драмы выискалась. Всего-то «позор» смывает: представляешь, каково аристократу щеголять в штанах, испачканных спермой? «Понятия не имею. В отличие от тебя…» Нахуй иди. Тем не менее, помня Тэйлоровы таланты — после очередной эскапады запросто может последовать побег — автоматически примеряю к нему размеры витражного окна. Поразительно, блядь, подходяще. Но тут же расслабляюсь: спуститься с такой высоты будет весьма затруднительно. Особенно босиком. А вообще, черт знает эти старинные планировки: кроме потайного входа в подвал вполне возможны еще какие-нибудь неожиданные «сюрпризы». Вроде скрытой лестницы в подземный туннель, ведущий прямиком в гостевой домик. Оттуда — куда угодно. Да хоть к курчавому cariño: Вранглер-то небось во дворе припаркован. Но пылкие заверения остаться при любых раскладах и аванс в виде еще одного зашибического отсоса, разбивают все версии в мелкую пыль, водворяя в душе благостный покой. «Ага, оно и видно…» Вот и погляди. А то когда еще удастся мой стояк лицезреть. «Насмотрелся, знаешь ли. Мальчику лучше предъяви». Как раз собирался это проделать. Только как «предъявить», если обычная попытка подняться замельтешила в глазах черно-красной пестротой. А встать — отозвалась ватной слабостью в ногах, болезненной пульсацией в виске и тошнотворным головокружением. Предотвращая падение, хватаюсь за столбик кровати, делаю пару глубоких вдохов — и бешеная карусель в голове потихоньку останавливается. Можно отстегивать ремни. Однако, для верности, еще раз считаю до десяти, пережидая суету под веками, прочесываю пальцами сбившиеся волосы, зачем-то одергиваю майку — все равно ничего не прикрыть — и отправляюсь в ванную. Мягко ступая по толстому ковру, умышленно минуя скрипучие елки паркета. Тяжелая дверь с легкостью поддается, безропотно впуская внутрь. Но у порога ненадолго притормаживаю, привыкая к слепящему свету. И боясь спугнуть: вода беспризорно фигачит в ванну, пока Тэйлор, стоя у резного изящного шкафчика с туалетными принадлежностями, внимательно изучает полку с богатым ассортиментом веществ от Камински. О-ху-еть… Аккуратно, по одной, вытаскивает емкости. Шевеля губами, читает надпись на наклейке. Затем поддевает крышечку, заглядывает внутрь, и снова возвращает на место. — Ищешь веселящие пилюльки? — Нагло прерываю занятие Клуба юных химиков. — Так они не здесь. От неожиданности вскидывается, неловко дергает рукой, и шеренга пластиковых флаконов, тарахтя внутренностями, сваливается в фаянсовую чашу умывальника. — У меня аллергия на большинство лекарств… — растерянно оправдывается, зыркая быстрыми глазками, и принимается спешно возвращать баночки обратно. Раз за разом убирая ладонью мешающие пряди, нечаянно ослабляя плетение на висках. — Что же тогда высматривал? Смущение снова залило темно-малиновым чуть остывшие щеки; лоб, маленькие уши. Растеклось по груди до сосков. — Решил поискать что-то не… лавандовое. Для ванны. — Опять нервно трогает волосы, окончательно их расплетая. — Не нашел. Зато вот, наткнулся… И смотрит в отражение. Долго, не отрываясь. Не на мой дурацкий прикид, а в глаза, напитывая их повлажневшей синевой. Затем опускает взгляд ниже, охватывая колени, ступни. Ни секунды не тратя на позорно обмякший член, едва прикрытый белым хлопком. — Ты все еще… в сообществе? — дрожит голосом, слезами, подбородком. — В сообществе? — «Непримиримые враги земноводных»… — напоминает тихо, и две прозрачные горошины срываются с ресниц, чтоб мгновенно погибнуть под пальцами. Персиваль, окончательно потерявший надменность, заставляет смутиться, и видеть всего лишь перепуганного мальчишку, действительно до сих пор в меня… Обхватываю предплечья руками. Не от холода. Чтоб не сдаться и не обнять… — А-а-а, ты об этом… — Изо всех сил изображаю безразличие. — Ты все их принимаешь?.. — Спасает со дна умывальника очередную банку и пристраивает к остальным. — Только те, что хорошо идут с виски. Вспухшие губы дернулись было в улыбке, но передумали, подбородок снова задрожал, и я наконец понял причину слез: — Успокойся, Перси, меня исключили. — Исключили… — повторяет, выискивая в моих глазах подтверждение. — Обязали, конечно, раз в полгода посещать их гребаную групповуху. А это, — киваю на таблетки, — так, хуйня, мелочь… Завалялись... Не дослушав, бросает свое скучное занятие, разворачивается, едва не сбивая с ног, и, прижавшись пылающим лицом чуть пониже ключицы, замирает, жарко дыша в кадык. Считаю до десяти, пережидая, когда в животе усядутся чертовы насекомые, и обнимаю в ответ, ныряя лицом в макушку. Чтоб не смотреть в зеркало. Настоящие парни никогда не обнимаются, Кинни. Для них есть только трах. Уяснил? Да пошел ты, Мартин. Так и стою, утонув в светлых волосах. До тех пор, пока Тэйлор, опомнившись, не принимается размазывать по мне теплые слезы. Шея, плечи. Подбородок. Снова шея, щекотно касаясь мокрыми губами. И вот уже ничем не стесненный стояк нагло топорщит майку. А его дюймы восстают, туго натягивая серые спортивки. — Упс… — Живо реагирует, потираясь, и заплаканное лицо привычно расплывается в лукавой улыбочке. Не выдерживаю, спешно прячу ее в поцелуй, вновь ощутив вкус забытой ночи, слегка приправленный терпкой слезой. — Раздевайся, — безжалостно распоряжается разом вернувшийся прежний Персиваль. «Ola, afortunado!» Ханикатт… «Молчу». — Может… в кровать? Там удобнее… — Обхватываю ладонью пылающую щеку. — Успеется. А пока — «теплая ванна». Так Дафни сказала. — Больше Дафни ничего не сказала? Вы подозрительно долго любезничали… — Хватаю за волосы на затылке, наматываю на кулак и больно тяну, обездвиживая, снова проскальзывая языком меж пунцовых губ — отвечает, как в последний раз. А чуть отдышавшись, сообщает: — Что ты, «при всей своей завидной успешности нечеловечески одинок, по причине вполне оправданного нарциссизма». — Еще… — Еще? Что «несмотря на болезненную худобу, неестественную бледность и печальный взгляд, красив, как верховный бог. И что я должен сжалиться и непременно стать твоим Ганимедом.» — Мне начинает нравиться эта девчонка. Продолжай. — Что «если не брать в расчет противный характер, пожилой возраст и очевидную склонность к полиамории, ты лучшее из того, что появлялось здесь за последнее время». — «Лучшее»?! Самое охуенное… — Именно так она и сказала. И потому «понимает меня, всецело поддерживает, благославляет»… Считает это «ужасно романтичным, волшебно-сказочным», еще уйма всякой девчоночьей дури, и… — И?.. — удививляюсь внезапно прерванной речи. — …ты «определенно стоишь того, чтоб за тебя умереть», — заканчивает, понизив голос, глядя исподлобья. — Перси, примерно лет с пятнадцати я отлично знаю, как действую на людей — все прямо-таки дохнут от желания. Но ни об одном летальном исходе так и не услышал. — Твои сведения устарели, Брайан, — добавляет с нажимом. В груди противно передергивает от не к добру переменившейся интонации, и становится совсем несмешно под резко погасшей бирюзой. — Меня убили. — Мелькнула горькая усмешка. — Из-за тебя. Кто-то невидимый шарахнул ножом под лопатку. И щекочет там, полосуя сердце. — Убили? Что, нахуй, за хрень, Перси… Дергаю за плечо, собираясь высмотреть правду, заодно пытаюсь тупо шутить: — Значит, и ты тоже привидение? — Полезай в воду. — Спокойно отводит мою руку, никак не реагируя. Будто не он только что плакал. Целовал, глухо постанывая мне в рот. Обжигая губы жесткой щетиной небритых щек. Цепко, до боли, хватаясь за шею. Не смея ослушаться, стягиваю майку, и забираюсь в металлическое чрево, полное цветочной пены — дышать. Глубоко. Готовясь к его побегу. Но он не уходит. Молча опускается рядом, на мраморный пол. И сидит, нервно играя бляшкой жетона. Спрятав лицо в пшеничной волне.