Февраль-март

— Покупаешь? — Говорю же, ничего особенного… — «Ничего особенного»… — буркнул сквозь надутые губы, — так с хрена ли торчал в нем столько времени? — Присматривался, — пожимаю плечами. Майк еле заметно кивнул и, все так же не глядя, вернул бутылку. Прежде он уже зашелся бы в крике, добиваясь правды, доказав в миллионный раз, что никакой он не Новотны, а Грасси. Замешанный на самых жгучих итальянских страстях и специях. Способный в секунду замутить грандиозный скандал. Помириться и тут же устроить новый. Или два. А сейчас уебищно пресный тип в унылой, как у Шмидта, рубашке сидит с деревянной мордой, угрюмо уперев глаза в стену. Строя из себя «живое воплощение», сука, «нестерпимой обиды». Делаю небольшой глоток и снова отдаю бутылку. «Воплощение» тут же начинает дергать кадыком, азартно заглатывая новые порции. Неслабо бухают жены профессоров. — Два месяца ни слуху, ни духу. Звучит до омерзения спокойно, но уже хоть что-то. — Только не втирай о наглухо севшем телефоне… — По одному отгибает пальцы. — Отсутствии зарядки… Перестрелке на почте… Прочих штучках в твоем стиле… — Я действительно забыл про телефон… — На два ебаных месяца? — Вяло негодует шмидтообразный Майк. — Кое-что произошло — не до звонков, знаешь ли, было. — Ну да, наше любимое «кое-что». А я, дурак, чуть умом не тронулся, только о тебе и думал… Тааак, уже теплее. — Лучше бы маленький Майки думал, как отсосать своему профессору, — выдыхаю в самое ухо — сейчас взбесится и придет в себя. — Он, кстати, где? В сортире? Сбегаю посмотреть, не дрочит ли со скуки. А то долго что-то… Шарахается как от чумного, бросает короткий огненный взгляд и снова булькает «Джеком», отхлебывая от злости лишнего. Или горло его теснят невысказанные слова. — Недостаточно набегался за два месяца? — выдает, откашлявшись. — Ты же знаешь: достаточно никогда не бывает. — Тогда за добавкой — в Нью-Йорк. — Сердито тычет куда-то вверх. — Да смотри, стояк по дороге не израсходуй. — Румянец пробил оливковую смуглоту — Майки вот-вот взорвется, как кукурузное зернышко в микроволновке. Добавлю-ка еще электромагнитных излучений. — Нестрашно, — говорю елейным голосом, — стоит вспомнить наш с Беном Майами… — Блядь! — Задребезжали знакомые истеричные нотки. Швыряет в меня «Джеком» и поднимается — «запрещенка» всегда срабатывает. Однако я успеваю одной рукой схватить бутылку, второй — толкнуть паршивца обрато. Он кулем валится на бок и начинает возиться, большой черный жук, отбиваясь локтями и коленями. Глубина дивана и принятые унции делают его неловким. — Иди ты нахуй, Брайан! — орет, пиная воздух. — Нахуй! Слышишь?! Народ у стола разом умолкает, получив к халявному «хлебу» такое же зрелище. — Да заткнись ты, дайка пээмэсная. — Хватаю мельтешащие руки, пытаясь унять и Майка, и посторонний интерес. Справляюсь плохо, за что получаю коленкой по ребрам. — Кому нахрен сдался твой очкарик! Да и на бис я не выступаю… «Ага…» Неожиданно вякнул кто-то наглый в моей голове. Опять расширив дыру в груди до опасных размеров. Чтоб ее прикрыть, собираюсь с силами, отрываю Майка от дивана и обнимаю, крепко обхватив за плечи. Становится немного легче. Но неугомонный продолжает дергаться, матерясь вполголоса. Обзывать блядской сволочью, гребаным эгоистом и просто дерьмом… От натуги все сильнее разгорается мигрень, сражение становится не по силам, и я сдаюсь, убрав руки. Тогда Майк, совершенно по-детски всхлипнув, неуклюже хватает за шею. И жмется, весь горячий от выпитого. До охуения родной. В измятой к хренам рубашке. — Не нужен он мне. Слышишь? Не нужен… — Твержу в темную макушку, уговаривая. Себя. Потому как речь не о Бене… И Майк не о нем плачет: мало ли кого я когда-то трахнул. — Господи-и-и, Бра-ай… а-ан-н-н, — судорожно всхлипывает в вырез футболки, — я думал, сдо-о-охну… — Я тоже… Выдаю вдруг сущую правду. — В смысле, странно было, так долго с тобой не разговаривать… — выкручиваюсь кое-как. — Зачем же ты там оставался? — Майк вскидывает глаза. Озера непролитых слез. — Нравился вид из окна… — снова ни грамма лжи. Пытается улыбнуться, но губы сводит, и он лишь шмыгает носом от бессилия. — Какое же ты недоразумение… — Внутри расплывается привычная нежность. — Я вернулся, чего тебе еще?.. — Навсегда? Вместо ответа целую, чувствуя соль на его щеках. Губах. Языке. Никто не знает, сколько продлится «навсегда». — БравО! — выкрикивает Шмидт, радуясь счастливому финалу интерлюдии. Чем выводит зрителей из оцепенения. Те благодарят нас жидкими аплодисментами и возвращаются к остаткам угощений. Но достается им немного — Шмидт торжественно объявляет конец веселью. Толпа разбредается, и он сдергивает со стола блюдо, полное мелких канапе, и направляется к нам. — Извольте закусить, — спина опять выгнулась почтительно, — заслужили. — О’кей, —осторожно беру нечто многоэтажно-разноцветное, — но обещай, что потом споешь. — И станцую тоже, только ешь. Послушно выполняю. Но Майк оказывается послушнее — кучка оставленных им желтеньких шпажек раза в три больше моей.