Три драббла о двух Учихах

В серой пелене рассвета они вышли во двор и по разные стороны скинули свои в красных облаках плащи. Итачи поднял Мадару рано. Сказал — хочу тренироваться с тобой. Старший спросил — почему твоя неуверенность даёт знать о себе ни свет ни заря? Тот не отвечал, лишь ждал молча. Пришлось собраться. Снежинки падали на лицо из тёмных набухших туч, собравшихся низко над головой. Застлавшее двор белое полотнище сначала не хотелось топтать. Но потом — поворот, бросок, удар — и цепочки следов смешивались и перекрещивались, рассыпались резкими полосами. За забором тяжёлая гладь раскинулась на много километров во все стороны, до самого горизонта. И словно их было только двое среди заснувших в зиме окрестностей. И казалось, что им так привычно и легко вместе, схватка один на один — забава, которой предавались от нечего делать. Снежинки уже не успевали коснуться разгорячённой кожи. Рубашка приставала к взмокшей спине, босые ступни не чувствовали холода и кусающей ледяной корки, покрывшей землю. Чёрный тугой хвост метался из стороны в сторону, бил по плечам и лицу, мокрые пряди прилипали ко лбу, тонкие черты были недвижны, в глазах застыл шаринган. Напротив — другой, яркий и живой, как в прежние годы. Мадара, осклабившись, сделал новый выпад, скрестив запястье с более тонким. Пальцы с ногтями, окрашенными в фиолетовый, сжались в кулак, впиваясь в ладонь до крови. Жарко — длинные волосы при разворотах рассекали морозный воздух, а потом неприятно стегали по щекам. Но невозможно сдерживать улыбку — эту радость пламенного удовольствия битвы, когда мастерство гендзюцу не решает всего наперёд. Ни тот ни другой не были способны быстро «поймать» противника. Поэтому, как в древности, тайдзюцу снова стало решать исход. Поэтому — новый замах, блок, перехват и секундная встреча взглядов. Он поскользнулся?.. Неуклюже растянувшись на земле, Мадара при падении больно ударился спиной. Густая непослушная грива разметалась по снегу, лицо стало непривычно серьёзным, а потом будто застыло на мгновение. Итачи оседлал бёдра соперника и с секунду недвижно смотрел на пленённый в гендзюцу шаринган, словно вмёрзший в колючий декабрьский лёд. Младший потянулся к шее старшего, но рука дрогнула. А потом её перехватили, разбив иллюзию — расколов залившее глаза тонкое стекло. По белкам пробежали красные сеточки, от радужки до самых уголков. А у нависшего сверху Итачи из-под век потекла кровь. Она не успевала замерзать, и поэтому щекам стало жарко, очень жарко. Капала вниз, на чужие костяшки, скатывалась по синим линиям вен, проступавших сквозь полупрозрачную кожу, натянувшуюся от напряжения. Скользила дальше, по запястью, и срывалась на щёку, неприятно пробегала Мадаре по шее. Но он просто смотрел вверх безо всякого выражения. Когда Итачи, закусив губу, прислонился лбом к кулаку, в котором по-прежнему была зажата его рука, бывалый шиноби произнёс с оттенком удивления: — В мире Цукиёми снег похож на пепел. Снег падал и падал из низких туч, вплетаясь в черноту и растворяясь в горячих красных каплях. — А здесь, когда душа сгорит, падать с небес будет поздно. Итачи медленно поднял голову вверх и стал смотреть, как сотни снежинок мягко опускались вниз, легко касались его щёк, губ, глаз. Он слизывал кровь из уголка рта вместе с холодной талой водой. — Красиво, — еле слышно проговорил он. Мадара молчал и, не ослабив захвата, глядел на чёткую линию подбородка и ленивые красные струйки, которые всё ещё ползли, извиваясь, по горлу, по острым ключицам и за ворот. Дыхание мёрзлой земли пробирало до самых костей. Похожее на смертное и давно знакомое.