Огненная Тьма

Он наверное хочет меня открыть Как простой чемодан, он знает одно, Даже в самом пустом из самых пустых Есть двойное дно… Пикник «Инквизитор»

Корабль покачивался на волнах, в каюте было прохладно и пахло солёной свежестью, предрассветные сумерки никак не хотели отступать, а густой туман казалось проник внутрь и все укутал белёсой дымкой. И в этой предутренней дымке окружающие предметы были почти неразличимы и только её волосы словно светились в полумраке. Она что-то сонно мурлыкнула и потянулась к нему, не открывая глаз — тёплая, расслабленная, обнажённая, открытая и беззащитная. Живая. Обнять её, спрятать лицо в этих густых серебряных волосах, пахнущих цветами и не отпускать никогда больше. Она томно выдохнула и ресницы её затрепетали, но глаз так и не открыла. Тёплые ладони скользнули по его плечам, притягивая ближе и Джон им поддался, послушно приближаясь, отвечая на ленивый и неспешный поцелуй. Вчера, когда он всё-таки решился и постучал в её дверь, он казался себе безумцем, но не пойти не мог. Стоял там, перед её дверью и был уверен, что она лишь рассмеётся и даже прогонять не станет, потому что он сам убежит, подгоняемый её смехом, спрячется в самый тёмный угол и никогда более уже оттуда не выйдет и никогда не посмеет поднять на неё глаз. Он живо и ярко представлял её смех — звонкий и искренний. Больно от этого смеха — в нём всё, что так терзало и мучило его на протяжении всей его недолгой жизни, то самое неприятие, отторжение. Чужой, чужой везде, бастард, плод порока, словно бы говорил этот смех, как высоко ты решил замахнуться, слишком высоко для такого как ты. Этот неслучившийся смех так и звенел у него в ушах, пока он не прервал его тихим стуком в дверь, отрезав тем самым себе все пути к отступлению. Она не рассмеялась, молча впустила его и так же молча и решительно сделала шаг навстречу как только закрылась дверь каюты. И сейчас, растворяясь в этом медленном и нежном утреннем поцелуе, он чувствовал себя наконец-то цельным и живым. Дени жарко выдохнула и углубила поцелуй, слегка прикусила его за нижнюю губу… горячее и солёное с металлическим привкусом тонкой струйкой полилось по его губам, сбегая на подбородок и дальше вниз по горлу. И булькающий звук, словно чьё-то горло сжимается в спазме и исторгает из тела алую жидкость, выталкивает её — судорожно и хаотично. Он попытался прервать поцелуй, но она словно прилипла к нему, намертво захватила его губы в этот дикий поцелуй, сочащийся кровью, распахнула глаза, взмахнула ресницами и прижалась ещё сильнее смеющимся ртом. Он пытался оторвать её от себя, оттолкнуть, но ничего не выходило, гибкие тонкие пальцы одной руки вцепились в волосы, а пальцы другой сомкнулись на челюсти, удерживая. Он бился и хрипел в её руках, захлёбываясь кровью, безуспешно пытаясь вырваться из этой стальной хватки — и не мог. Не хватало сил. Она отпустила сама. Захохотала безумным смехом на грани с истерикой. В аметистовых глазах плясали огненные искры, лицо, шея, ключицы, грудь — залиты кровью, голос — хриплый и какой-то свистящий. И кинжал — там где сердце. Вогнанный твёрдой недрогнувшей рукой по самую рукоять. Тот самый. — Что? Такую меня ты уже не хочешь целовать, любимый? Что же ты отворачиваешься? Зачем закрываешь глаза? Смотри на меня, смотри, смотри, смотри… С каждым словом она подползала все ближе, руки снова обхватили его лицо, впиваясь острыми, непонятно откуда взявшимися когтями, и оставляя неглубокие, но болезненные царапины, страшные окровавленные губы искривились в усмешке и в усмешке этой на миг мелькнули острые клыки, по плечам и по рукам пробежала лёгкая вибрация, что-то под самой кожей зашевелилось, зашуршало и на поверхность стала проступать чешуя, облегая её словно и не было никогда никакой гладкой и светлой молочной кожи, а всегда было именно это отливающее темным серебром и кроваво-красным покрытие, кожу по линии позвоночника пропарывали острые изогнутые чёрные шипы, где-то на уровне поясницы вырывался на свободу шипастый же хвост, хвост этот гибко и сильно обвивал его, гладил и хлестал, оставляя ровные глубокие раны, лицо её вытягивалось, черты заострялись, на висках проступили серебристые чешуйки, тонкой линией подчеркнули и так уже слишком сильно заострившиеся скулы, глаза стремительно теряли цвет, бледнели, зрачки бешено пульсировали, то расширяясь так что радужка исчезала за ними без следа, то сужаясь до едва видимых точек и наконец глаза наполнились алым пламенем и полыхнули красноватым отсветом, а зрачки вытянулись в вертикальные и так и застыли. — Смотри на меня, Джон, — шелестел её голос, — смотри. Я теперь всегда буду такой. Буду драконом. Нет, нет, милый, не отворачивайся от меня, прошу. Это ведь ты… ты сделал меня такой, — она прижалась теснее, когти впились яростнее, бесноватое пламя в её глазах вспыхнуло особенно ярко и вся её фигура наполнилась огнем и пламя хлынуло из её рта — прямо на него. Джон горел, превращался в пепел — под её неумолкающий смех, тот самый звонкий и искренний… Стоп. Что-то у него в голове щёлкнуло, вспыхнуло, по вискам резануло внезапной болью и он услышал тихий сухой шорох внутри собственного тела, ощутил шевеление — тоже внутри, словно какие-то мелкие ползучие насекомые с шуршащими крыльями беспрестанно ползали у него под кожей. Только это были не насекомые, это пробивалась на поверхность тускло мерцающая тёмно-золотистая чешуя, постепенно покрывая всё его тело. Острые шипы, вырвались на волю, взорвав болью позвоночник, его всего ломало и корёжило, крутило и выворачивало, тело преображалось, приобретая признаки огненной рептилии. Наконец нестерпимый жар внутри выплеснулся пламенем, под неумолкающий смех Дейнерис. Он почувствовал обвивающие его руки, прижимающееся к нему тело, покрытое чешуёй и растворяясь в огненном поцелуе разобрал торжествующее и тихое, едва на грани слышимости: — Мой, мой, мой. Дракон. Навсегда мой. Навсегда дракон. Джон зябко поёжился, отбрасывая в сторону плащ, что служил ему одеялом. Темно. Тихо. Холодно. Ледяное застенье, мир где время застыло, где нет почти ничего живого, а в избытке лишь снег, лед, холод и одиночество. Одиночество хуже всего, оно преследует неотступно и не имеет никакого значения, что при этом он почти никогда не бывает один. И в этом ледяном аду живут люди, живут, потому что всегда так жили, всегда шли по краю, никогда не ведали иного, рождались и умирали в ледяных объятиях. Весна, что вселила радость в их сердца, оказалась обманной, подразнила и ушла, унеся с собой те хрупкие ростки зелени и надежды. Здесь, в этом ледяном аду он уже сколько? Три года? Пять? Больше? Меньше? Здесь почти нет времени, нет движения, нет жизни, лишь бесконечное выживание. Границы между прошлым и настоящим стёрты, а будущего не существовало. Был лишь вечный холод и вечное же одиночество. Ещё была память, но он старался загонять все воспоминания поглубже и не вытаскивать на поверхность, слишком больно было думать о том как бы всё могло быть, сделай он иной выбор. Однако выбор был сделан и назад уже ничего не вернуть и ничего не исправить, остается только жить с тем что сам же и выбрал и бессмысленно смотреть в прошлое и грезить о несбывшемся. Только вот сны порой сминали и ломали всю ту непрочную стену, что он так тщательно выстраивал вокруг своих воспоминаний, заточая их навечно в глубинах своей души. Сегодняшний был третьим и наверное самым ужасным из всех, самым жестоким, он причинил больше боли чем два предыдущих. Первый приснился ему ещё в Королевской гавани, незадолго до его отправки на Север. Он летел в том сне в бездонный колодец с чёрными стенами, освещённый холодным светом, похожим на лунный, летел он вниз, а перед ним в ту же бездну падала она — Дени. Одетая во что-то лёгкое и белоснежное, она была похожа на удивительный оживший цветок. Серебристые волосы развевались, лицо искажалось в мучительной гримасе, белые ленты вились вокруг и мерцали в призрачном свете. Страшное алое пятно, сначала маленькое, едва заметное, расползалось по белому шёлку, становясь все больше и больше. Глаза её широко раскрывались, а с губ срывался беззвучный крик и все сильнее её затягивало в бездонную тьму. Джон пытался изо всех сил её поймать, дотянуться до неё, ему от чего-то казалось, что если он сможет ухватить её руку, сможет поймать и дотянуться, то всё непременно станет хорошо и всё изменится… но ему не хватало совсем немного и малое это расстояние было непреодолимо и всё что он мог — это продолжать лететь вместе с ней во тьму. Чёрная стена с гулким грохотом раскололась, проломилась, взорвалась фонтаном каменной крошки, пробитая чьей-то огромной рукой затянутой в когтистую латную перчатку. Рука эта перехватила маленькое и хрупкое тело Дени и утащила с собой, прерывая её падение в бездну. В руке этой Дени была совсем крошечной, как птенчик выпавший из гнезда и подхваченный кем-то из милосердия. На том сон закончился, оставив у Джона болезненное послевкусие, что всё произошедшее было неправильно и сделав свой выбор, как ему казалось ради мира и покоя, он в итоге выбрал нечто страшное, рядом с чем всё что ранее казалось ужасным померкнет и покажется смешным и незначительным. И его деяние, которое, как по всему выходило, спасало многих и многих в итоге было самым губительным из всего им совершённого. Почему так он не мог бы и самому себе сказать, просто чувствовал и чувство это разрывало ему душу. Второй сон случился уже здесь за Стеной, около года назад. В том сне он привел её в богорощу Винтерфелла, она шла чуть впереди него, всё время оборачивалась и что-то говорила без умолку, смеялась и светилась счастливой улыбкой. Укутанная в белый мех, с распущенными локонами, что упруго пружинили при каждом её движении, вся светлая и сияющая — она кружилась под падающим снегом, в облаках сверкающих снежинок и была так красива, что смотреть на неё хотелось вечно. Хотелось вырвать этот кусочек мира из пространства и времени, чтобы никогда она не переставала кружиться в сияющем снежном тумане под сенью чардрева, чтобы никогда не умолкал весёлый смех, улыбка никогда не сходила с её лица, а сияющие аметистовые глаза всегда смотрели на него так, словно в целом мире для неё существовал только он один и был для неё средоточием и смыслом бытия… Земля под её ногами дрогнула и пошла трещинами, ветер усилился, снежинки растаяли в полёте не успев приземлиться, чардрево за её спиной вспыхнуло и распалось снопом искр, а на его месте выросла огромная гора, извергающая потоки лавы, что медленно ползли по склонам, сжигая и обращая в пепел всё живое и неживое, что попадалось на пути. И Дени тоже преобразилась — исчезли белые меха и вместо них оказались какие-то струящиеся чёрные одежды, перетянутые красным длинным поясом. Алая эта полоса вилась за ней, бегущей вверх и вверх по склону навстречу жидкому огню, что неумолимой неспешной волной катился вниз. Волосы её сами собой сплелись в тугие косы, поднимающиеся от висков к затылку, делая её лицо вытянутым, недобрым и хищным, неуловимо преображая её черты. Смех её не умолк, но тоже изменился — в нём уже не было той безмятежной беззаботности и того всепоглощающего счастья, вместо этого в нём прорезались металлические нотки торжествующего безумия. Она откровенно упивалась беснующейся огненной стихией и желала со стихией этой слиться и стать с ней единым целым, стремилась к ней всем своим существом, желала упасть в неё, рухнуть в жерло вулкана и растворившись в лаве самой стать огнём. Все это совершенно отчётливо читалось на её лице, в пламени, что горело в её глазах, ощущалось в каждом её жесте и вдохе. Она бежала всё дальше и дальше, а вот он уже не мог — сапоги начинали потихоньку тлеть и дымиться, ступни через плотную кожу обжигала раскалённая земля и приближающийся жар был невыносим и грозил сжечь дотла. А Дени спокойно ступала босыми ногами прямо по растекающимся ручейкам лавы и она не причиняла ей ни малейшего вреда. — Дени! — кричал он. — Стой, не ходи туда! Вернись! — Зачем? — прокричала она оборачиваясь к нему, прекрасная и пугающая в языках пламени и порывах горячего ветра. — Я люблю тебя! — прокричал он в отчаянии, глядя ей в глаза и понимая, что нет у него ни единого аргумента, который был бы для неё достаточно важен и весом в этот миг, который бы заставил её отвернуться от этого кипящего ада в который она так стремилась и остаться с ним. Звонкий смех был ему ответом. Она раскинула руки в стороны и закружилась в танце, запрокинув голову к небу и ловя ртом падающий пепел, словно бы это были снежинки. Встрепенулась и уставилась ему в глаза немигающим взглядом, застыла настороженно и внезапно улыбнулась тепло и искренне. — Я не вернусь. Нипочём не вернусь. Раньше бы вернулась непременно, раньше мне и не надо было. А теперь невозможно уже, теперь не могу. Потому что и мир изменился и я изменилась и всё изменилось и никак иначе уже невозможно. Ах, как же хорошо! — вскрикнула она внезапно в экстатическом восторге и закружилась в сверкающих искрах и в пепельных облаках. Алый пояс кровавой лентой кружился вместе с ней, мелькал яркой змеёй в чёрных одеждах, а всё вокруг совсем уж нестерпимо заволакивало раскалённым жаром и алым маревом. Огненная стихия поглощала её, вбирала в себя, сливалась с ней и мир вокруг раскалывался на куски, утрачивая привычные формы и очертания и сам воздух звенел от напряжения и виделось ему в этом разгуле стихии, что бушующий огонь складывался в высокую фигуру, фигура эта делала шаг навстречу Дени, протягивала ей руку и она бесстрашно шла в объятия ожившего пламени, брала его за пылающие руки, сливалась с ним в поцелуе и после вся в нём окончательно растворяясь. Джон тряхнул головой, отгоняя воспоминания и взгляд его устремился вверх — по ледяной поверхности Стены, стоит себе и не думает ни падать, ни таять… только пролом недалеко от Восточного дозора напоминает о страшных событиях, которые впрочем для большинства обитателей Вестероса прошли незамеченными. Весь удар на себя принял Север. И Дейнерис. Нельзя забывать о её вкладе в их общую победу, даже если забудут все остальные — он будет помнить. Как и вольный народ, слишком близко эти люди столкнулись с ледяной смертью, чтобы забыть о той, что пришла на помощь. Джон улыбнулся, вспоминая, что матери уже рассказывают детям сказку про серебряную принцессу, про всадницу на грозном драконе. Тормунд тогда сказал, что сказки не спрашивают людей какими им приходить в мир, так же как сказкам нет никакого дела до того как там оно там всё было и что сделали герои этих сказок потом. Наверное он был прав, тем более что сказка и правда выходила красивой и захватывающей и дети слушали, широко распахнув глаза и приоткрыв рты. Сказке не нужна правда, сказке нужны надежда и символ. Пока он думал о сказках и символах, сам не заметил как проехал в открытые ворота Чёрного замка. Санса. Санса, будь она неладна! Что ж тебе так отчаянно нужно, сестричка, что ты отрядила аж дюжину человек отыскать меня и сама не поленилась притащиться в этот опустевший и никому не нужный замок, бывший некогда прибежищем чёрных братьев? Джон недовольно покосился на сопровождающих его людей и усмехнулся про себя, вспоминая их сбивчивые речи. — Не могли бы вы… запинается и замолкает. Не знает как обратиться. Можно понять, ведь несколько лет назад преклонял колено в великом чертоге Винтерфелла и выкрикивал вместе со всеми «король Севера». — Её милость очень просит… тоже спотыкается и тоже не удивительно. Потому что несколько лет назад шел под его, Джона, командованием на штурм столицы за её милость королеву Дейнерис. — Ваша сестра будет вас ждать в Чёрном замке. Ну наконец-то хоть кто-то воспользовался головой и нашел компромиссный для всех вариант, Джон мысленно похлопал этому сообразительному человеку. За всей этой нарочитой учтивостью читался явный приказ притащить его любой ценой и любым путём, но с великой осторожностью и очень бережно, ни в коем случае не показывая, что было приказано именно так. Ни в коем случае не сметь порочить лицо милостивой, доброй, понимающей, а главное никого ни к чему не принуждающей королевы. Был. Конечно был у него соблазн отказаться и посмотреть как эти бедолаги будут выкручиваться, как станут его улещивать и уговаривать, как будут гнуться и гнуть свое самолюбие… мысль эта мелькнула и ушла. Просто потому что его никогда не радовало чужое унижение, даже в шутку, даже сейчас когда он всё потерял и утратил все смыслы… потому он не стал ломать комедию и поехал куда пригласили. Призрак видимо её милость королеву Севера видеть не желал и потому лизнув его в нос на прощание, развернулся и демонстративно потопал в противоположную от Стены сторону. Джон в отличие от Призрака себе такого позволить не мог. Чёрное и рыжее. Чёрный костюм для верховой езды, жилет из огненного рыжего меха и огненные же рыжие волосы, роскошными локонами рассыпавшиеся по плечам. И здесь от огня не убежать, подумал он. На лице сестры самая приветливая улыбка, она изо всех сил разыгрывает беспечную радость, в синих глазах сияют тёплые звёзды, за которыми притаился лёд. Она говорит о всякой ерунде, о том как идут дела на Севере, как она справляется с правлением, чему пришлось научиться и как она многого оказывается не знала. Щебечет про письма от Арьи, что приходили первый год её путешествия, рассказывает про Долину. Джону до всего этого нет никакого дела, ему давно всё это не нужно и не интересно. Он даже и не вслушивается толком в то, что она говорит, лишь схватывает общий смысл. Она наливает вино в кубки, смотрит в огонь. Улыбается и начинает расспрашивать как он живёт, что происходит за Стеной и почему с ним нет Призрака. Сплетает словами петли, вяжет узлы, закручивает нити, расставляет силки, раскладывает приманку, неспешно и вдумчиво пытается нащупать что-то, ищет, пробует с какой стороны лучше подойти. Джон с широкой улыбкой шагает прямо в расставленные сети. Не задумываясь. Ему уже нечего бояться и нечего терять и все эти её ухищрения не имеют смысла, но он терпеливо ждёт, когда же ей надоест или когда она уже выдохнется или наконец поймёт, что нет никакой нужды во всех этих хитрых плясках и можно просто прямо сказать. Она не понимает и надоедает уже Джону. Он прерывает её на полуслове. — Санса, что тебе нужно? Зачем ты меня приказала сюда притащить? Не ожидала. Захлопала растерянно ресницами, сбилась и замолчала. Правда лишь на несколько секунд, собралась и снова натянула на лицо беззаботную маску. И положенную в данной ситуации лёгкую обиду. — Ты думаешь я не могла просто соскучиться по своему брату? Ты мне не веришь? Джон удивлённо выгнул бровь: — Почему не могла? Могла и соскучиться. Верю. Не верю, что из-за этого ты бросила все свои важные дела, оставила тёплый и уютный Винтерфелл и притащилась сюда, в заброшенный замок ради того, чтобы просто поболтать со мной по сути ни о чём. Кстати сколько ты тут просидела в ожидании, пока твои несчастные подданные мёрзли в снегах, разыскивая меня? Можешь не отвечать. Так что случилось и что тебе от меня нужно? — Да с чего ты взял, что что-то случилось?! — она возмущённо всплеснула руками и откинулась на спинку кресла. — Ничего не случилось! Я правда соскучилась! Бран в столице, Арья уплыла и теперь от неё даже писем нет. Даже Бриенна меня покинула… мне одиноко и не хватает родных. — Пару слезинок сейчас уронить было бы уместно, — не удержался Джон от колкости. — Я знаю тебя слишком хорошо, чтобы поверить в твои страдания от одиночества, так что прекращай и просто скажи зачем мы сейчас здесь? И позволь напомнить, что когда-то мы договорились быть друг с другом честными, надеюсь этот договор ещё в силе. Она долго и пристально вглядывается ему в глаза, словно что-то решает и просчитывает, в зрачках пульсирует напряжённая мысль, а Джону за приветливой синевой видятся колючие, пронизывающие и тёмные глаза того, кто когда-то был его братом. Взмах ресниц и зыбкое видение растворилось без следа, а она подалась всем телом вперёд, впилась проникновенным и доверительным взглядом, голос задрожал от волнения: — У Брана было видение… — У Брана теперь всегда видения, если я правильно понял природу его… дара, — невозмутимо заметил он. — Не перебивай! — почти гневным окриком. И сразу готова себе язык откусить за несдержанность, но маска снова меняется на терпеливую и благожелательную. Джон взглянул с восхищением — научилась всё-таки! Хотя конечно весь этот хитросплетенный механизм, весь этот сплав из лицемерия, лжи и бесконечных масок, даёт ещё сбои, вот как сейчас, но в целом работает. А мелкие неполадки от недостатка практики, но тут уж ничего не поделать — Север всегда был никудышным полем для деятельности игроков всех мастей, слишком прямой и суровый, разве что в игре в милостивую и добрую государыню можно попрактиковаться да и то видать не часто. Но ведь научилась почти! Помнится когда они с Дейнерис прибыли в Винтерфелл у Сансы были большие проблемы с самоконтролем и лица она держать не умела вовсе, бывая порой столь несдержанна, что становилось за нее неловко. А она меж тем продолжала уже мягко и спокойно: — Бран видел в небе над Вестеросом дракона и потоки пламени. Чёрного дракона, Джон. И всадника на нём. — И что это должно значить? Бран, больше ведь видит прошлое, не так ли? А в прошлом в небе над Вестеросом летало много драконов и почти у всех были всадники. И я уверен, что парочка чёрных среди них точно была. Одного такого чёрного звали Балерионом. Санса раздражённо и недовольно выдохнула, закатывая глаза и посмотрела на него как на неразумное дитя. Заправила за ухо падающую на глаза огненную прядь и уже не пытаясь ничего изображать или скрывать заговорила в своей обычной манере с легкой прохладцей и нотой капризной нетерпимости: — Оставь этот насмешливый тон! Ты и впрямь полагаешь нашего брата глупцом, неспособным отличить видение прошлого от видения о будущем? Или мнишь его истеричной девицей, что разводит панику на пустом месте? Если он говорит об опасности — значит опасность есть, и она не только существует, но и находится достаточно близко. Что-то надвигается, Джон! Я тоже это чувствую. Мне тревожно и необъяснимо страшно! Я просыпаюсь ночами от неясных кошмаров, из которых помню лишь страх и огонь, льющийся с неба. Мне страшно, Джон! — последние слова она уже выкрикнула дрожащим, на сей раз совсем не наигранно, голосом и прикусив губу откинулась на спинку кресла, отвернулась, пряча слёзы в уголках глаз и замолчала. — И это всё, что у вас есть? Невнятные видения и такие же невнятные сны? — он поднялся со своего кресла и опустился перед ней на одно колено, сжал ее холодные ладони в своих, согревая и тихо позвал, — Санса, сестра, посмотри на меня. Она упрямо замотала головой и всхлипнула, но он настойчиво потянул её за руки, заставляя повернуться и посмотреть ему в глаза. Поднялся с колен, нависая над ней, осторожно, но крепко прихватил за подбородок, чтобы не дать ей отвернуться и отвести глаза и тихо заговорил: — В мире остался лишь один дракон, его имя Дрогон и его всадница мертва. И в мире остался лишь один Таргариен и он стоит перед тобой, а его дракон мёртв. И отвечая на вопрос который ты сейчас непременно задашь — нет, это невозможно. Никогда ни у кого из всадников не было более одного дракона. Её глаза недоверчиво прищурились, от недавних слёз не осталось и следа и с кривящихся губ слетел настороженный вопрос: — С каких это пор ты стал таким знатоком драконов и их всадников, брат? Он стиснул её лицо в своих ладонях. Аккуратно — ровно настолько, чтобы она не сочла этот жест недопустимым и не начала вырываться. И крепко — ровно настолько, чтобы не перешагнуть границу боли. Склонился еще ниже, приблизив свое лицо к её чуть не вплотную, казалось что ещё мгновение и он вопьется в её губы жарким и страстным поцелуем… или не менее страстно и с не меньшим жаром вцепится зубами ей в глотку, в тёмных глазах его разлился ледяной яд презрения и странной жалости, с губ полился низкий и страшный шёпот, наполненный жгучей ненавистью и холодной яростью: — С тех самых пор, как узнал кто мой настоящий отец. С тех самых пор, как узнал своё настоящее имя. Мне напомнить, что случилось потом? А то вы судя по всему забыли о том, как я пожертвовал всем, что имел ради ваших жизней и ваших амбиций! Потерял дракона, любимую женщину, имя, будущее, самого себя! А вам всё мало! Что мне ещё вам двоим отдать, чтоб вы уже наконец насытились и оставили меня в покое? Что ещё забросить в ваши алчные глотки? Сны тебе говоришь снятся страшные?! Рассказать тебе какие сны снятся мне?! Рассказать?! Санса рванулась из его рук, ударила сильно и резко ладонями в грудь, отталкивая, огненные кудри взметнулись, хлесткая пощечина расцвела на его щеке алым пятном, в голосе зазвенела сталь: — С ума сошёл?! Совсем одичал в своих снегах?! Как ты смеешь вообще хватать меня тут и бросать в лицо все эти обвинения нелепые?! Я твою шкуру спасала всё время как могла! Выторговала твою жизнь, в ногах валялась за тебя… — резко осеклась и испуганно прикрыла рот ладонью, поняв что сказала то, чего говорить не должна была никогда. Распахнула глазищи и уставилась на него, не зная что сказать. Потому что слова сорвались и прозвучали и назад их уже было забрать никак невозможно и оставить без внимания тоже. На лице Джона отразилась целая гамма быстро сменяющихся эмоций из которых взяли верх сильнейшее удивление и холодная целеустремлённость хищника перед решающим броском, мягко ступая он направился в её сторону, не обращая внимания на угрожающее шипение, как у рассерженной кошки: — Не подходи ко мне! Не смей приближаться! Только коснись и я мигом велю голову тебе отрубить! Или прикажу повесить как разбойника! Уйми свою кровь драконью! Девок своих одичалых так будешь хватать! — Ну-ка иди сюда, милая, — промурлыкал он обманчиво мирным тоном, полностью игнорируя весь этот поток гневных слов, — потом повесишь, обезглавишь и все что захочешь, а пока иди сюда немедленно! — рявкнул он внезапно громко и властно, так что Санса окаменела и сама не поняла как оказалась прижата к стене и почти обездвижена. — Ты делаешь мне больно, Джон, — задушенно пискнула сквозь зубы. — Ничего, потерпишь, — выдохнул он в ответ. — Давай, драгоценная моя сестра, рассказывай у кого ты там в ногах валялась, мне послушать про это интересно, ты не представляешь как. Я прямо весь горю в нетерпении узнать все подробности. — А я тебе солгала! Вот просто взяла и придумала это! — на красивом лице её разлилась торжествующая и до крайности довольная улыбка. — Вот скажи мне как можно быть такой красивой и такой омерзительно скользкой и насквозь лживой? — пропел он ей в ухо, попутно слегка прикладывая её о стену, не обращая внимания ни на возмущённый стон, ни на последовавшее за ним разъярённое шипение. А вот слова, произнесённые тихим ровным голосом, проигнорировать уже не мог никак. Санса ударила подло и так больно как только было возможно. — Об этом тебе надо было спрашивать у твоей возлюбленной Дейнерис, пока она ещё была жива. А кстати, ты точно убил её? Или она просто улетела, а ты потом разыграл весь тот дикий фарс? Потому тебя и не тронули её кровные дотракийцы и Безупречные. И всё это какой-то ваш совместный план? А цель известна только вам двоим? И в видении Брана была она, а ты сейчас меня тут отвлекаешь дешёвыми фокусами от главного. Во время всего этого монолога она умудрялась сохранять абсолютно невинное выражение глаз, по-детски доверчивое и на губах её скользила тень лёгкой улыбки. Чудесная девочка, подумалось Джону, настолько чудесная, что придушить хочется и руки уже неконтролируемо стискиваются на тонкой белой шее, а красиво очерченный рот открывается в безуспешных попытках ухватить глоток воздуха. Глаза в обрамлении пушистых ресниц округляются и в них сквозь неверие начинает проступать ужас. И вот уже изящные кисти рук хаотично и слепо заколотили, а горло исторгло совсем некрасивый хрип. Джон не мог видеть себя в эти минуты, а если бы смог — испугался бы. Лицо его было бледно мертвенной бледностью, аж в синеву отдавало, а глаза пусты и страшны — словно чёрные зияющие дыры в пустоту, за грань смерти и жизни. Как он смог справиться с собой и ослабить слегка хватку на горле сестры он и сам не понял. Но как-то все же совладал с бешеной яростью и ослепляющим желанием довести начатое до конца. Правда из цепкой хватки это хрупкое горло так и не выпустил, а слова выплюнул сгустком полыхающей грязно-багровым отблеском ненависти: — Придушу, выжму из тебя твою никчёмную жизнь по капле. Или сверну твою тонкую нежную шейку и плевать что дальше со мной будет — тебя это уж точно не спасёт. А может ты как она хочешь? Кинжал в сердце? Ну хочешь ведь, признайся. Что ещё ты хочешь как она? Широко распахнутые глазищи перед ним распахнулись ещё шире и Санса закашлялась в попытке заговорить, попыталась выдраться из его железной хватки, не преуспела в том естественно и кое-как справившись с кашлем просипела еле слышно: — Пусти, Джон, пожалуйста. Прошу. На эту просьбу он отреагировал прямо противоположным образом — стиснул её ещё сильнее, ещё крепче зажимая между холодным камнем стены и свои телом. — Не пущу, пока не услышу правду — зачем мы здесь и чего ты от меня хочешь. Правду, Санса! Без недоговорённостей и увёрток. И о том перед кем ты пол своей роскошной гривой огненной подметала, мою жизнь вымаливая — тоже. Она бросила на него затравленный взгляд и кивнула, соглашаясь и сдаваясь, признавая своё полное перед ним поражение. — Расскажу. Всё расскажу, только отпусти пожалуйста. Дров надо подбросить, а то холодно и выпить, нам определённо надо выпить. Джон прожёг её ещё одним яростным взглядом и отпустил, разжал руки и отступил на несколько шагов. Криво усмехнулся уголком рта. — Это тебя Тирион научил все проблемы вином запивать? — Тирион вина не пьёт вовсе, с тех самых пор как стал десницей у нашего брата, — отозвалась Санса, всё ещё хриплым севшим голосом и ощупала горло, вскинула недовольный взгляд на Джона, — синяки теперь точно будут жуткие, спасибо, милый брат, всегда мечтала заполучить такое оригинальное ожерелье. — Всегда пожалуйста, обращайся если что, — не остался он в долгу. — Иди дровами займись, — свернула она тему и бесцеремонно подпихнула его в спину в сторону камина, а сама взялась за объёмную бутыль тёмного стекла, разливая ароматный рубиновый напиток по грубым деревянным кубкам. Подбросить дров в уже начавший угасать камин было делом быстрым и вот уже весёлое пламя затанцевало, заплясало, даря тепло и создавая уют. Джон уселся в кресло напротив Сансы и принял из её рук кубок с вином, отпил немного и выжидательно на неё уставился. — Нечего особо рассказывать, — развела она руками, — меня и впрямь терзают тревожные сны. У Брана и правда было видение. Он полагает, что видел Дейнерис. Не спрашивай меня почему он так решил, он передо мной не объяснялся в том. Он знаешь ли вообще не слишком откровенен. — Да какая в пекло Дейнерис?! — взорвался Джон. — Она мертва! Я своей рукой вогнал кинжал в её сердце по самую рукоять! И красных жрецов там точно мимо не пробегало. Дрогон унёс её тело. Всё! История окончена. — Я верю тебе, — подняла она руку, призывая его успокоиться, — а над мыслями Брана я не властна. Потому прошу тебя успокоиться и услышать меня — мне страшно, возможно виной тому мои сны, может быть слова нашего брата, может всё вместе. И приехала я сюда именно по причине страха, потому что страхи мои только ты и можешь прогнать. Мне нужно было увидеть тебя, чтобы вновь начать спать ночами и перестать вздрагивать от каждого шороха и только. Джон смотрел на неё и не видел всей правды, но и лжи в её словах не было. — Хорошо, я не скажу, что верю тебе сейчас всецело и полностью, но принимаю твой ответ. Он искренний. А что на счёт остального? Кто тот невероятный человек, заставивший тебя склониться? По её лицу пробежала едва уловимая тень страха и она тихо-тихо шепнула: — Всё тот же. Наш брат. — Бран?! — Не кричи! — её глаза быстро пробежались по всей комнате, ощупывая пространство, замерли на миг, прищурились, вглядываясь в проём окна. Такого искреннего испуга Джон не ожидал и примирительно поднял руки, всем своим видом выражая раскаяние за несдержанность и знаками показал, что будет нем как рыба. Она немного успокоилась, склонилась над столом меж кресел и поманила его к себе, повинуясь её короткому жесту, Джон тоже склонился к ней и они почти соприкоснулись лбами, когда она наконец зашептала: — Когда решалась твоя судьба, я была абсолютно уверена, что через пару месяцев ты сможешь приехать домой, в Винтерфелл. Ну кто бы стал проверять где ты? Правильно. Никто бы не стал. Только вот он был иного мнения. Он посчитал, что тебя не должно больше быть. О причине не спрашивай, мне о том неизвестно. Мне пришлось пообещать, что я не только забуду о твоём возвращении, но даже видеться в тобой не стану. Это цена твоей жизни и даже ради этого мне пришлось… а вот дальше позволь не рассказывать, слишком унизительно и мерзко. Сейчас я здесь с его разрешения. Он уже увидел, что хотел и сейчас мы вдвоём. Большего не скажу, не проси даже. Я и так наговорила на… — она так и не закончила. — Я услышал тебя и благодарен за откровенность. Есть о чём подумать. Они надолго замолчали. Застыли оба мраморными изваяниями, каждый в своём кресле. Уставились в огонь. Джон крутил в руках опустевший кубок и пытался собрать картину в своей голове, картина эта только что была разбита словами Сансы на множество частей и части эти никак не желали складываться обратно, потому что появилось некоторое количество новых и исчезло некоторое количество старых. Пока Джон мысленно воевал с развалившейся картиной мира, Санса тоже крепко о чём-то задумалась, в какой-то момент встряхнулась, выйдя из оцепенения, одним глотком допила вино и стала стаскивать с себя рыжий мех. Оставшись в тонкой чёрной вышитой рубашке, заправленной в штаны и туго перетянутой широким поясом на талии, она аккуратно повесила свою лисью жилетку на спинку кресла, уселась и снова замерла. Правда теперь взгляд её был устремлён не в огонь, а на Джона, от чего она слегка склонила голову набок, подперев её рукой и тёмная расплавленная медь её волос рассыпалась по чёрной ткани, создавая невероятно яркий и красивый контраст. Джон всей этой роскошной красоты словно и не видел, так же немигающе глядя в огонь и словно вообще позабыл о том, что кто-то тут рядом с ним еще в комнате присутствует. Поэтому когда она его негромко позвала, вздрогнул и весь как-то подобрался настороженно, словно ожидая нападения, но почти сразу расслабился и переключил всё свое внимание на сестру. — Прости меня, — тихо шепнула она, — то что я сказала тебе о Дейнерис… я не должна была. Это было некрасиво и недостойно. Я не хотела причинять тебе боль. Я не со зла, я просто… — она в очередной раз за эту встречу замолчала, не дав себе договорить. — Ревнуешь, — договорил за неё Джон. — Ревную, — с обречённым вздохом. Джон тяжело выдохнул и устало опустил голову на скрещенные руки, потер виски, взлахматил непослушные кудри, тряхнул головой, словно прогоняя навязчивую мысль и выпрямившись раскрыл объятья. — Иди ко мне. Давай, иди, не бойся, не стану я тебя больше душить. — Я знаю, — отозвалась Санса, приобретя внезапно вид тихий и совершенно покорный, чёрно-рыжей молнией метнулась к нему, свернулась у него на коленях, обвила руками плечи, зарылась и запуталась бледными тонкими пальцами в смоляных завитках волос, горящими словно в лихорадке губами прижалась к виску, зажмурилась и так замерла. Вздрогнула под его руками, когда он крепко обнял. И снова послушалась, когда он отстранил её и заглянул в лицо. — Глупая моя маленькая сестрёнка, — голосом насмешливым и задорным, словно искры от костра полетели в ночное небо, — и что же мне с тобой делать, м? Она в ответ лишь неопределённо пожала плечами и чуть дёрнулись уголки губ, лёгким намёком на улыбку. — Может остаться тут с тобой недель на пару-тройку? — внезапно поинтересовался он, задорно ей подмигивая темным глазом, с тлеющей в нём искрой опасного и притягательного безумия. — Зачем? — искренне не поняв, хлопнула она ресницами. — А дать тебе до изнеможения наиграться в желанную игрушку. Пресытиться до отвращения. — С ума сошёл?! — глаза её возмущённо округлились. — Что за дурацкие шутки у тебя? — С чего ты взяла, что я шучу? Я вполне серьёзно. Мне знаешь ли уже всё равно, а ты наиграешься и успокоишься, поймешь, что не очень-то и хотелось, а вся сжигающая душу страсть лишь от невозможности получить желаемое. Небесная синева её глаз подёрнулась тёмной дымкой, губы дрогнули. — Мне так не нужно, Джон. И ты вовсе не игрушка. Не смей так думать о себе. И не вынуждай говорить, то о чём я пожалею. Не открывай эту дверь — за ней чудовище. Не выпускай его, оно и так царапается когтями с той стороны, зовёт и умоляет выпустить всё время. Глядит кровавым глазом в замочную скважину, нашёптывает в уши. Тянет к себе поближе. Знал бы ты как трудно его держать взаперти. От такого откровенного и при том совершенно непонятного излияния души Джон впал в некоторый ступор и не зная что сказать и что сделать, кроме как шепнуть куда-то в буйную огненную гриву тихое «прости» и обнять покрепче, прижать к груди и больше уже ничего не делать. В голове упорно билась мысль том, что эта вот рыжая голова ещё ведь и корону носит и правит Севером и судя по всему справляется вполне неплохо и как всё этой в ней одной умещается — загадка, разгадать которую ему не под силу. Рассвет пришёл внезапно и обрушился на них резкими и неприятными птичьими криками, безжалостно разрушив то хрупкое доверие, что образовалось между ними ночью. Яркие косые лучи солнца ворвались в комнату, высветили все тёмные углы, обнажили недостатки, нестерпимо заострили всё и встали нерушимой стеной холодного золотистого света между ними. Все случившееся казалось сном, говорить о том было неловко и невозможно, потому наверное они в гробовом молчании собрались и покинули помещение, ставшее невольным и единственным свидетелем всего, что выплеснулось из них минувшей ночью, свидетелем, по счастью безмолвным. Иначе пришлось бы его убить, подумалось Джону, и он отчетливо осознавал, что сделал бы это сам возникни в том нужда, без малейшего сомнения или колебания, потому что таких демонов, что вырвались из них надо держать в тайне и только в тайне. Не дотрагивались друг до друга, тщательно соблюдая дистанцию, избегая даже случайного соприкосновения, они лишь перед самым расставанием позволили себе сплести пальцы рук и прошептать короткие «береги себя». И замерли всматриваясь друг другу в глаза, ни слова больше не слетело с их губ — лишь выразительные взгляды продолжали безмолвный диалог. Оба надеялись, что правильно услышали и поняли всё сказанное в этом разговоре без слов. Наконец руки их расцепились и Джон скупым движением притянул к себе рыжую голову и прижался губами к прохладному лбу и отступил назад, уходя в тень. Рыжие кудри плясали на ветру, рассыпавшись поверх мшисто-зеленого плаща, сияли под лучами утреннего солнца и от этой яркости даже глазам было больно и на контрасте с ней сопровождающие её казались бесцветными призраками. И почему она никогда раньше не носила зелёного цвета, задался Джон безобидным вопросом, красиво же ведь так что дух захватывает — огненно-рыжее на фоне этой глубокой насыщенной зелени. Надо было ей сказать. Не то что бы у неё был недостаток в комплиментах, скорее всего был их переизбыток, в том Джон ни секунды не сомневался, но теперь когда он точно знал, что услышать нечто подобное от него ей важно и ценно — жалел, что не сказал. Когда-то ещё они теперь смогут увидеться… Он печально вздохнул, понимая, что вполне возможно и вовсе никогда, и взгляд его ухватился за удаляющуюся яркую фигурку, в сопровождении других тёмных фигур и лишь когда Санса и сопровождающие её скрылись совсем, он развернулся и пошел обратно в Чёрный замок. Ему предстоял долгий и одинокий путь за Стеной. На исходе третьего дня пути наконец показались вдали признаки человеческого присутствия — потянуло дымным запахом костров, это означало, что в поселение одичалых он прибудет как раз с наступлением ночи, учитывая, что солнце сейчас клонилось к закату и расцвечивало своими лучами снега и льды в нежный ягодно-розовый, красивый и холодный, приковывающий взор, сиреневые тени вытянулись, а низкие неподвижные облака налились тревожным винным. Тишина стояла такая, что можно было бы счесть себя напрочь утратившим слух и Джон вполне счёл бы, если бы не был погружён в свои мысли столь глубоко, что окружающей его предзакатной красоты откровенно не замечал, а величественная тишина и вовсе ускользала от его восприятия. Все дни пути он напряжённо думал и думал и думал, продолжая занятие, прерванное внезапными извинениями и признаниями Сансы и последующими долгими объятиями и попытками хоть как-то успокоить сестру и унять терзающие её страхи. Это тоже добавляло ему нерадостных мыслей — горько было осознавать, что все отчаянно в нём нуждающиеся в самый своей чёрный час были им оставлены наедине с собой и своими пляшущими демонами, влекущими их во тьму и некому было перехватить их перед шагом за роковую черту. В итоге потерял и возлюбленную и сестру. А надо было обеих хватать, сгребать в охапку и не отпускать от себя ни на шаг, вытрясти из обеих душу, но заставить услышать друг друга, докричаться и достучаться до каждой. Только вот кто б его самого тогда в охапку схватил, кто бы ухватил покрепче рукой железной за загривок и тряхнул бы хорошенько, чтобы всю дурь из головы вытряхнуть… или наоборот мягким голосом напомнил о самом важном, решительно при том отбросив все лишнее, сопроводив всё это бесконечно доброй и бесконечно мудрой улыбкой и невидящим взглядом выцветших уже глаз… Но глаза эти к тому моменту закрылись и ни он ни Дейнерис уже не могли услышать слов мудрости из уст своего старшего родственника. О мейстере Эймоне Джон вспоминал часто и всякий раз было ему нестерпимо больно и обидно до слёз от того, как несправедливо обошлась судьба с последними Таргариенами и особенно со старым мейстером. Джон понимал сейчас, что Эймон смог бы стать тем самым звеном, что соединил бы их в одну семью, но смерть забрала мудрого старца, а они с Дейнерис дружно все развалили. По большей части конечно он. Тут мысли его перепрыгнули на Сансу, с которой он, после всего открывшегося, совсем не знал что делать. Развернуться, догнать, ухватить покрепче за огненные косы и уволочь с собой подальше, отыметь так, чтоб себя забыла, в процессе придушить, на сей раз доведя дело до конца, тело сжечь и оплакать не забыть. От таких мыслей и последовавшей за ними череды ярких образов, Джон аж в седле подпрыгнул. Откуда в его голове внезапно взялась эта пошлая мерзость, он и сам не понял, словно и не его эти мысли были, как будто кто подбросил в голову щедрой рукой и теперь криво усмехался, наблюдая за его ошарашенным лицом. Он тряхнул головой, отгоняя весь этот поток бреда и осмотрелся по сторонам — до конечной точки его пути оставалось всего ничего, только вот вокруг всё изменилось. В воздухе разлилась тягучая и липкая тревожность, тени сгустились, а лошадь под ним нервно приплясывала, прядала ушами, фыркала и вообще проявляла всяческое беспокойство, словно чуяла нечто незримое и неощутимое пока для Джона. Он только было собрался успокоить разнервничавшееся животное, как она с громким истеричным ржанием сорвалась с места и понеслась вперед, не разбирая дороги, вздымая снежную пыль и напрочь утратив связь с реальностью и своим всадником от обуявшего её ужаса. И когда она внезапно и резко взвилась на дыбы, Джон не удержался и вылетел из седла, а лошадь унеслась в неизвестном направлении. Ему повезло — его сбросило в мягкий и высокий сугроб и он ничего себе не повредил. Не понимая что происходит, он начал было подниматься как сверху на него обрушился и заставил замереть звук, который единожды услышав уже ни с каким другим не спутаешь — шум гигантских крыльев. Снежная пыль взметнулась в потоках воздуха и резанула по глазам. Джон поднял голову к небу и увидел того, кого думал уже не увидит никогда — Дрогон стремительно и плавно скользил по воздуху, раскинув свои крылья. Он и раньше отличался впечатляющими размерами, а теперь вырос раза в три, не меньше, против прежнего и тень его крыльев была столь огромной и густой, что немедленно накрывала всё внизу куполом почти непроглядной тьмы. Дракон издал грозный рык и снизился совсем, задевая лапами снега и льды, разбивая их в мелкую крошку и когда он приблизился совсем и пролетел над ним, Джон ощутил, что его перехватил поперек тела исполинский коготь, зажал и сразу же уволок на такую высоту, что упасть оттуда было верной смертью и ему оставалось только молиться, чтобы дракон не разжал лапу и самому держаться крепче. И уволакиваемый в стремительно темнеющее небо, Джон вдруг осознал, что за миг до того как его подхватили и утащили, как невесомую соломинку, зрение его уловило на спине Дрогона маленькую фигурку сереброволосого всадника.