Огненная Тьма

Он чувствовал себя так, как будто, поддавшись секундному импульсу, бросил снежок и теперь наблюдает, как вызванная им лавина поглощает три лыжных курорта. Терри Пратчетт «Мор, ученик Смерти»

Вокруг было только бесконечное море, неприветливое, холодное и величественно прекрасное, тёмные, почти чёрные, волны с шумом разбивались о камни, оседая седыми облачками пены. Небесный купол понемногу начинал светлеть, глубокий антрацитовый цвет рассеивался, растворялся, уходил в неприветливый и тревожный серый, яркие и колючие звёзды угасать не спешили, но бледнели, сменяя свой вызывающий холодный блеск на тусклое призрачное свечение. Ветер, по счастью, был не сильным, можно было бы даже назвать его ласковым, не будь он таким пронзительно холодным. На крошечном островке не было ничего, кроме камня и выброшенных волнами иссохших и промёрзших водорослей. На этот кусочек суши и приземлился Дрогон, предварительно разжав когти и выбросив туда Джона. Столкновение с твёрдой каменной поверхностью отозвалось немедленной тупой болью во всём теле. У Джона боль эта вызвала разве что удивление — после долгих часов полёта, будучи зажатым в когтях дракона, странно, что он вообще ещё сохранил способность чувствовать. За время пути всё его тело затекло, застыло, закаменело от долгого пребывания в одном положении, в довершение ко всему он ещё и зверски замёрз, однако физический дискомфорт его волновал даже не в последнюю очередь, он откровенно сказать его вообще не волновал, лишь коротко мелькнуло в голове, что шею не свернул, кости вроде все целы и на том спасибо. Когда перед глазами всё перестало вертеться в сводящем с ума хаотичном круговороте, Джон тряхнул головой, сбрасывая остатки дурноты от столь немилосердного приземления и попытался было подняться, но замер и кажется даже перестал дышать. Он не смог бы сказать сколько времени он никак не решался поднять взгляд и созерцал лишь стройные ноги, затянутые в чёрные сапоги выше колен — может несколько минут, а может и часов. Время совершенно перестало для него существовать, в привычном своём понимании. Обладательница этих ног терпеливо ждала. Молчала. А он не находил в себе сил подняться и поднять на неё глаза. Происходящее не укладывалось в голове, раздирало безжалостно на куски, только недавно и с таким трудом, склеенную картину мира. Строго говоря склеена она была так себе, отвратительно была склеена — криво и на скорую руку, но эта дрянная поделка позволяла ему удерживать свой разум от падения в бездну безумия, держала на самой кромке, была ненадёжна, непрочна и могла расклеиться в любой момент, но все же держала. И вот теперь у него вырвали из рук даже эту хрупкую соломинку и держаться стало не за что. И оставалось либо поддаться воющей бездне под ногами, рухнуть в неё, свалиться вниз головой и после стремительного падения, в ней погибнуть окончательно или поднять глаза выше и заглянуть в лицо самому страшному, а вместе с тем и самому своему потаённому, самому безумному и самому несбыточному желанию. И Джон, вдохнув глубоко, как перед битвой, поднял голову и посмотрел вверх — перед ним была протянутая ему рука, маленькая ладошка в алой перчатке и он понял, что она вот так и стоит перед ним всё это время, что пока он тут упирался взглядом в носки её сапог и набирал в себе по крупицам смелости, чтобы глаза на неё поднять — она совершенно спокойно стояла перед тем кто вонзил нож ей в сердце и более того — она протягивала ему руку. Она его не боялась, она смогла перешагнуть в себе случившееся, проявив и здесь свою смелость и свою силу. Внутри при этой мысли всё болезненно сжалось и очень захотелось самого себя ударить покрепче. Красивая. Какая же она всё-таки красивая! Эта мысль, бывшая с ним всегда в её присутствии — с того самого момента как он впервые её увидел в тронном зале Драконьего Камня, никуда не делась и послушно выплыла из глубин сознания. И мысль эта была не только и не столько о внешней её красоте, хоть и была она совершенна, сколько о красоте всей её невероятной личности, что легко и непринужденно умещала в себе целую легенду, вся она была живым чудом и в её присутствии он всегда ощущал некий внутренний трепет, осознание, что прикасаясь к ней, он прикасается к сокровенным и изначальным силам мироздания. Понимание всего этого и облечение в словесную форму пришло к нему не так давно, раньше он о том не задумывался, не пытался даже разобраться в своих ощущениях, начал в себе все эти чувства по полочкам раскладывать он лишь после того как её не стало. Тогда, просиживая долгие, медленно ползущие минуты в заточении, он постепенно осознавал что же он натворил и всего его это осознание отравляло, медленно проникало тонкой иглой в самое сердце и именно в те дни начало приходить — понимание. Всё началось с внезапной мысли в очередное безликое утро в бесконечной череде таких же — убить её всё равно, что убить солнце или луну, уничтожить ветер, изъять из мира огонь или воду, она была каким-то неизвестным, но необходимым элементом мира, без которого общая гармония неизбежно рухнет рано или поздно и наступит конец всего сущего и в итоге именно он будет причиной всеобщего краха. И вот теперь она была снова здесь. Стояла прямо перед ним. На лице её была привычная лёгкая улыбка, в удивительных глазах как всегда билась и пульсировала живая, вечно неспокойная мысль. Она всё ещё протягивала ему руку и он, не отводя глаз от её лица, за руку эту ухватился и немедленно был вздернут вверх с неожиданной силой. Как только он оказался на ногах, она расцепила их руки и в следующую же секунду Джон получил пощечину такой силы, что в голове немедленно зашумело и перед глазами поплыли радужные круги. За этой первой пощечиной последовала и вторая не меньшей силы, а следующий удар уже был не ладонью, а тыльной стороной кисти и как она ему не выбила при том напрочь челюсть Джон и сам не понял. Видимо маловато было практики, подумалось ему. — Практики было достаточно, — прозвучал насмешливый голос, — просто мордашку твою смазливую уродовать жаль. Джон ошарашенно на неё уставился. Он что высказал свою мысль вслух?! — Вот не делай испуганных глаз, тебе не идёт совершенно. У тебя на лице всё написано. На твоем не в меру смазливом лице! От которого я всё никак глаз отвести не могла. Дура влюбленная! И пока пялилась в твои красивые глаза, просмотрела кинжал в твоих руках. Надо было убить тебя! Вот сразу как ты притащился ко мне на Драконий Камень! Или прогнать тебя сразу прочь, а потом спалить посудину на которой ты приплыл! Ему все эти её гневные, наполненные ядом речи сейчас звучали музыкой, самой сладкой и желанной, он весь дрожал и с трудом справлялся с собой, чтоб не свалиться опять кулём ей под ноги. Но силы его покидали, а осознание её присутствия в мире живых, после всего им пережитого, после того как он всё понял, со всем смирился, сам себя осудил и сам же себя казнил каждый день и час и собирался так просуществовать всё отпущенное ему время — это осознание выбивало из легких воздух и подкашивало ноги и он был вынужден сесть на крупный гладкий камень, обточенный и отполированный ветрами. — Как, Дени? — едва слышно сорвался наконец с его губ вопрос. — Как это возможно? Она наблюдала за ним, за всеми его наверное жалкими передвижениями и ему отчаянно и мучительно стыдно было сейчас перед ней за свою слабость, но все силы уходили на то чтобы смотреть на неё, может быть говорить и осознавать происходящее, а вот встать, чтобы не сидеть тут перед ней слабовольно — на это сил уже не оставалось. Хотя конечно сказывалась тут и физическая общая его измотанность — долгий путь через снега, короткий сон, а ещё этот мучительно долгий полёт в когтях Дрогона, который теперь свернулся и сидел неподалеку, косясь на него ревниво и полыхая золотом глаз, словно был он не совсем дракон, а ещё немного кот в глубине души. — Так же как и ты, Джон. Мелисандра же не единственной красной жрицей была. Дрогон отнес меня в храм Рглора в Эссосе и они исправили твою ошибку, — проговорила Дени голосом ровным и спокойным, словно и не она тут вспыхнула вся минуту назад и наговорила ему пламенных слов и сожалений, что не прибила его совсем и насмерть при первой же встрече. — Дени, это правда ты? — неожиданно для себя и как-то робко спросил он. — Нет, я призрак, вызванный твоей неспокойной совестью! — немедленно отозвалась она, изобразив на лице неземную скорбь, правда маска эта с неё слетела в мгновение ока и сменилась искренним уже раздражением. — Конечно это я! Жива, здорова и снова здесь. Неприятно, понимаю. Скажи ты спокойно спал всё это время? Хоть что-то дрогнуло внутри? Она склонилась к нему, приблизила лицо, аметистовые глаза были совсем близко, так близко, что он мог рассмотреть мельчайшие реснички в их уголках. Она желала получить ответы на свои вопросы и она имела полное право ответов этих от него требовать, а у него не было никаких прав промолчать или отвести глаза в сторону. — Дрогнуло. Как дрогнуло почти что сразу, так и не отпускает до сих пор. А что такое спокойный сон я и вовсе позабыл. Не этих ответов она ждёт, не нужны ей эти сухие и скупые, хоть и правдивые, фразы. Она и так эту правду знает, она её сразу же прочла в его глазах и сейчас она ждёт совсем другого от него. Вот только Джон пока не мог сказать большего, ему бы сейчас привыкнуть к ней рядом, к её дыханию, звуку голоса — снова. К самому её присутствию в мире. Хоть немного. Хоть небольшую передышку, но у неё сейчас не выпросить и не вымолить ни секунды. Бьёт сразу, холодным отстранённым тоном, глаза прищурились недоверчиво — и с чего бы иначе? Она даже если и верит — всё равно каждое его слово будет подвергать сомнению. — Жалеешь, значит? — глаза остро и жадно впились в него, внимательно следя, готовые ухватить и поймать даже самое малое движение души. — Это не самое подходящее слово, но да — жалею. И хотел бы вернуть всё назад и не делать этого. По её лицу разлилась хищная улыбка, глаза полыхнули предвкушением — она довольна, она поймала свою добычу, увидела нужное ей, поняла, что он весь перед ней сейчас подавлен и растерян, а значит беззащитен и в этой беззащитности она его всего сейчас вывернет наизнанку, вытрясет из его души всё живое, выбьет этой ласковой улыбкой все тайны и все мысли из него, пролезет беспрепятственно в него, вползёт ядовитой дымкой под кожу и вытянет на свет всё что там внутри него отыщет, разложит это аккуратными ровными рядами, рассмотрит подробно, потрогает, вдохнёт и даже на вкус попробует, не оставив без внимания ничего. А он даже сопротивляться не станет, даже попыток не сделает, будет болтаться в её руках покорной тушкой и даст себя сожрать безропотно. И глядя в горящие лукавым задором глаза, Джон с ужасом осознал — а ведь действительно сожрёт! И не поперхнётся. И не пожалеет. И правильно наверное сделает… И понимая, что он обречён давно и полностью, подумал вдруг — а и пускай жрёт! Пускай растащит на куски и разберёт по косточкам. Заслужил! Но ведь она здесь! Жива! Вот она — только руку протяни. Его Дени. Его любимая Дени! И он протянет руку и поймает это танцующее пламя ещё хоть раз. И пусть потом что хочет делает с ним — он и не пикнет даже. Сам всё отдаст и сам себя на блюде ей поднесёт. И с этими мыслями его неожиданно оставила навалившаяся слабость и вернулись силы и он поднялся со своего камня и сделал шаг ей навстречу и крепко ухватив за тонкую талию — притянул к себе. Руки его немедленно утонули в гладком чёрном мехе, в который она была укутана и он уловил её запах — не чужие ароматы из стеклянных флаконов, а неповторимый запах её самой — она пахла как и прежде свободой, ветром, пеплом, пламенем, опасностью — и смертью. Ведь она забрала так много жизней и заберёт ещё больше, но его это не волновало сейчас, когда он сцеловывал с её губ тонкий привкус тлена. И она ответила на поцелуй, лениво раскрыла губы, медленно и дразняще её прохладный язык скользнул ему навстречу, слизнул сладко с его губ свою над ним очередную победу… в горло ему уперся острый металл короткого кинжала, волосы прихватили, крепко навернув на руку, а чарующий голос шепнул прямо в губы: — Теперь, если что и будет, то только так. — С ножом у горла? Согласен, — прохрипел он ей в ответ. — В цепи закую, верёвками опутаю, удавку на горло накину и буду держать крепко, каждый глоток воздуха вымаливать будешь. Ещё и плетью пройдусь сверху, чтоб уж наверняка притих и даже шевельнуться под моей рукой не смел, — вся эта жуткая и вместе с тем восхитительная речь была произнесена тихо и страстно, не отводя глаз и с пульсирующими, от захлестнувшего её азарта, зрачками. Она играла с ним, дразнила, плясала на грани безрассудно и вся горела и пылала. — Согласен, — выдохнул он ей в губы с азартом не меньшим, — на всё согласен! Цепи, плети, хоть дыба и калёное железо. Иди ко мне! — на том он притиснул её к себе крепче, презрев холод кинжала у горла, уже начавшего вгрызаться в кожу и успевшего пустить первую кровь. Так и целовал, готовый сам себе горло вскрыть сталью в её руках, лишь бы не отрываться от губ, по которым так сильно оказывается всё это время скучал. Она убрала нож лишь когда наконец они разорвали поцелуй, оба тяжело дышали, оба облизывали искусанные губы и наконец оба совершенно истерически расхохотались. Они смеялись и смеялись, выплескивая каждый свою какую-то внутреннюю напряжённость, ослабляя наконец дрожащие натянутые и готовые вот-вот лопнуть струны души, смеялись, чтобы не заплакать, потому что слёзы они себе никак не могли сейчас позволить. Смех прекратился так же внезапно как и начался и Джон снова уселся на тот же камень и вцепившись руками в свои же волосы простонал сквозь зубы: — Как же теперь со всем этим быть… не знаю, не знаю, не знаю… — зачастил скороговоркой. — Ну-ка тихо! — раздался над ним её уже спокойный голос. — Вот только истерику твою мне унимать не хватало. Ему на плечи мягко легли руки в красной яркой коже и заставили выпрямиться. А потом она в очередной раз его удивила — уселась к нему на колени и не просто на колени, а верхом, лицом к лицу и уставилась прямо в глаза. Ему ничего и не оставалось, кроме как обнять её, чтобы не приведите боги не соскользнула и не упала. А она еще и поёрзала на нём весьма чувствительно, невинно при том хлопая пушистыми ресницами и устраиваясь удобнее. — Ты совсем не боишься? — спросил он у неё с улыбкой, не мог не улыбаться глядя на неё. — А есть чего бояться? — беззаботно ответила она вопросом на вопрос. — Нет, ты сейчас в самом безопасном для тебя месте в мире. — Я знаю, — мурлыкнула она уже куда-то ему в шею и он почувствовал на месте пореза её язык, проникающий в эту неглубокую ранку, не давая ей стянуться, раздражая вновь и вызывая новое лёгкое кровотечение. Было больно, но останавливать её не хотелось совершенно, потому что пополам с болью разливалось по всему телу тягучее и сладкое, совершенно точно тёмное и от того вдвойне острое удовольствие и он просто покорно откинул голову, закрыл глаза и позволял ей делать всё, что захочет. Хотелось раствориться в ней, в её близости уже забытой за прошедшее время и чтобы больше ничего не было, чтобы весь мир исчез, померк и только они вдвоём летели вот так целую вечность во тьму и пусть бы эта тьма их со временем растворила и вобрала в себя без остатка, это было не страшно. Страшно было открыть глаза, очнуться и понять, что мир снова опустел и что она ему лишь пригрезилась. — Сладкий, — прошептала она, наконец от него отрываясь, — какой же ты сладкий. Невозможно, ну невозможно же от тебя отказаться. Как нам с тобой было хорошо вдвоём… зачем нам понадобились все остальные, ты не помнишь? И главное, тебе-то, дураку, чего не хватало? В последнем её вопросе было столько чудовищной боли, такая бездна отчаяния, горечи и непонимания крылась за этими словами, что Джона всего внутри перевернуло многократно, перетряхнуло все чувства, пронеслось ураганом по всем закоулкам души, сдувая всё лишнее, рассеивая всю пыль, которой он там внутри себя покрылся, хороня себя заживо, так страшно и так больно ему стало за неё, за все ею пережитое, что сами собой горячие и соленые слёзы покатились из глаз. — Я не знаю, Дени, — отчаянно шептал он, глядя на неё широко распахнутыми глазами и не смотря на застилающие всё слёзы, боясь их закрыть хоть на миг, — не знаю, милая, не знаю. Я каждый день, всё это время задавал себе этот вопрос и ни разу не смог на него ответить. Ни разу. Нет у меня ответа… — Ну что ты? Ну не надо, ну пожалуйста! — быстро и даже как-то испуганно, говорила она, смахивая слёзы с его лица. — Ну что ж вы все ревёте-то, а? Ну мне же тоже больно! Ну хоть ты не надо! — Не буду. Прости, прости, прости, прости, прости… — поток бесконечных «прости» потонул где-то в густом серебре её волос. Он так долго ещё сидел, зарывшись лицом ей в волосы, успокаиваясь. Она не мешала, не отталкивала, начала только аккуратно разбирать спутанные тёмные кудри, терпеливо, по одной прядке, потом что-то начала из них плести. У Джона вырвался невольный смешок, потому что он вспомнил, чем закончились её попытки что-то заплести из его волос в прошлый раз — она сама же потом, страшно ругаясь, отчего-то на дотракийском, всё это распутывала, развязывала и расчёсывала не меньше часа точно, нашипев на него совершенно по-змеиному в ответ на предложение не мучиться и просто всё отрезать. — Дени, остановись. — И не подумаю. — Я потом всё просто отрежу. — Не отрежешь. — И всё-то ты знаешь! Да, не отрежу. — А я о чем? — но попытки что-то сплести на его волосах оставила. — Слушай, зачем эти жуткие перчатки? — он и сам толком не понял зачем спросил про это… наверное слишком яркими они были и слишком сильно приковывали к себе внимание, раздражали и цепляли взгляд и помимо этого навевали одну мрачную ассоциацию. — Почему жуткие? — изумлённо оглядела она свои руки. — Не знаю… словно кровь… — Так у меня как раз руки в крови. Фигурально выражаясь. Так что мне положено такое носить. Хотя наверное было бы уместно серебристые или серые, под цвет пепла. Чтоб уж наверняка. — Ну что ты говоришь, Дени, — закатил он глаза. — У меня просто, как у каждого кто вырос на Севере свои… занятные аналогии с красными перчатками. — Какие? — глаза её немедленно вспыхнули жгучим интересом, как и всегда при малейшей возможности узнать что-то новое. — Тебе не понравится, — попытался он уйти от необходимости отвечать. — Нет уж, давай рассказывай. А то я сама придумаю раз в десять хуже и страшнее чем оно есть, ты же знаешь, — нетерпеливо вцепилась она в него и уже вовсю прожигала глазами. — Ладно, слушай, — перехватив её поудобнее, начал он, — был на Севере один древний род — Болтоны. Не так давно вот правда закончились совсем, не без моего, как ты знаешь, участия. Были они вассалами Старков, но не всегда. Когда-то они правили своими землями независимо и называли себя красными королями. И вот среди них был такой Ройс Краснорукий, прозвище своё получил за милую привычку прямо руками вырывать внутренности из пленных врагов. Такие вот у меня ассоциации с красными перчатками. Кстати на счету Ройса Краснорукого помимо прочего есть разграбление и сожжение Винтерфелла. — Правда? Ну всё, отныне и до конца моих дней каждую пару красных перчаток посвящаю памяти этого прекрасного, и несомненно достойного всяческого уважения и почитания, человека, — сияя улыбкой торжественно провозгласила она ему своё решение. — Ты совершенно неподражаема, — рассмеялся Джон, примерно какой-то такой реакции он и ожидал от неё. — Интересная история, — продолжила она тем временем свою мысль, меланхолично накручивая на палец прядь его волос, — наверное про Болтонов ещё много есть такого же жуткого и захватывающего. — Нет, как ни странно о них мало что известно. — Зато Дредфорт стоит весь целый и нетронутый войной, — загорелись её глаза, — мы можем там в библиотеке полазить, наверняка отыщем какие-нибудь семейные летописи, а может кто даже и дневник личный вёл, подробно всё записывая. Джон! Мы непременно должны это осуществить! — Ты серьёзно? — округлил он на неё глаза. — Дени, ты вот как это себе представляешь? Мы с тобой тайком пробираемся в один из самых укреплённых замков Севера, чтобы порыться в тамошней библиотеке? — Как же они тебя поломали… — грустно проговорила она, словно ни к кому не обращаясь и продолжила уже прежним бодрым и весёлым тоном. — Зачем тайком? Дредфорт ведь сейчас Сансе принадлежит, на правах вдовы последнего лорда Болтона. Уверена, она не откажется исполнить такой наш мелкий каприз. Она похорошела, кстати, но к сожалению не поумнела. — Ты видела её? — нахмурил он брови. — А что она не рассказала тебе? Я видела их всех. Всю их свору. Они сидели там и у кого хватало скудного ума, те тряслись от страха. Ты не суди её уж очень строго, страх он и не таких как она искажает и меняет безвозвратно… так что меня не удивляет ни её молчание, ни её ложь. Удивило меня иное. Когда я вернулась, я ожидала найти тебя на троне, я думала всё ради этого было. А на троне нашла… начнём с того, что самого трона не нашла! А на его жалком подобии ещё более жалкое нечто. На первый конечно взгляд. И тебя, короля по праву рождения, нашла выброшенным на край мира. Вот даже не начинай спорить со мной! Неважно, что ты сделал! Ты всё равно Эйгон Таргариен! И что они с тобой сделали? Как обошлись? Эти падальщики хоть вспомнили о тебе, когда делили наше королевство? И не рассказывай о том как тебе всё это не нужно, мы ведь не о тебе говорим, а о них. Во время этой пламенной речи Дени высвободилась из его объятий, спрыгнула с его колен и теперь ходила нервно из стороны в сторону. Джон тоже поднялся и прекратил эти её хождения, встав перед ней и осторожно взяв её руки в свои. В ней сейчас уже не оставалось и следа недавней игривости и смешливости, вся она полыхала гневом, в глазах разгорались опасные огоньки, но рук она всё же не отняла, остановилась и замолчала. — Дени, чего ты от меня хочешь? Вот в эту самую минуту и дальше? Убивать не станешь, это я уже понял. Правда не понял почему… — А зачем? — Месть? — Ты и сам с ней прекрасно справляешься. И нет для тебя более жестокого палача, чем ты сам. Ты меня на самом деле совершенно сбил с толку. Я растерялась как дитя, стояла и не знала куда мне повернуть и что вообще дальше делать. Я ведь была уверена, что вернувшись вступлю с тобой в войну, что мы сцепимся с тобой в смертельной схватке, заранее уже была готова к рекам крови и горам мертвецов. А нашла тебя совершенно растерзанным, измученным и никому кроме меня не нужным. — Ну прости, что разочаровал, — печально улыбнулся он. — В том-то и дело, что нет, — она вернула ему такую же печальную улыбку и погладила его по щеке. — Поэтому сейчас не важно чего я хочу от тебя, важно чего хочешь ты — для себя. Это был пожалуй самый простой вопрос из всех возможных, поэтому Джон ответил ей сразу, ни секунды не задумываясь, потому что он уже отвечал на этот вопрос неоднократно, в моменты, когда память его начинала снова и снова терзать, а мысли, ему неподвластные, начинали выплетать в его голове несбыточную мечту о её возвращении, ту самую которая сейчас сбылась. — Я хочу лишь двух вещей — искупления и возможности видеть тебя. Больше ничего. Она медленно стянула с рук перчатки и заложила их за пояс. Обхватила обнажёнными прохладными ладонями его лицо, осторожно и не торопясь отбросила с его глаз непослушные завитки волос, притянула его к себе. Смотрела в глаза долго и молча, смотрела очень внимательно. Наконец отпустила, отвернулась и отошла от него. Голос её был тихим и очень серьёзным, говорила она не спеша и с большими паузами. — Вот как мы поступим. Сейчас я верну тебя туда откуда забрала и ты будешь думать. Очень хорошо думать, Джон. Ты всю свою жизнь вспомнишь в мельчайших подробностях, вспомнишь все свои мечты, желания, цели, всех кого ты любил, ненавидел, презирал или жалел, все свои поступки и выборы пересмотришь и оценишь заново. И самого себя во всём этом тоже рассмотришь подробно и со всех сторон. А после сядешь и снова будешь думать — уже о себе сегодняшнем. И когда закончишь, то ответишь самому себе на самый главный вопрос — кто ты? И если вдруг окажется, что ты бастард Неда Старка по имени Джон Сноу, то ты останешься за Стеной и сгинешь там бесследно. А вот если внезапно ты обнаружишь, что ты Эйгон Таргариен, сын моего брата Рейгара — то ты вернёшься домой, потому что ему в отличии от Джона Сноу я готова дать шанс на искупление. На случай если ты забыл — напоминаю, что дом Эйгона Таргариена на Драконьем Камне, а никак не в Винтерфелле. А то в прошлый раз, помнится, ты ухитрился перепутать эти два славных замка. Призрак, как всегда бесшумно, подошёл, свернулся рядом, прижался тёплым и пушистым белым боком. Скосил внимательно умнющие глаза в немом вопросе. Джон погладил его за ухом и невесело усмехнулся. Так они и сидели — волк и человек. Молчали и смотрели в огонь. Пламя плясало, трепетало, рыжие обжигающие языки облизывали дерево, жадно, с треском его пожирали, обугливая, окрашивая в чёрный некогда светлую, желтоватую поверхность. Во тьму улетали золотые искры, растворялись в ней. Джон неотрывно смотрел в огонь и не думал уже ни о чём. Он столько передумал за последние несколько дней, что казалось ещё одна мысль и голова просто взорвётся, распадётся кусками белой кости и чёрными кудрями. Осколки костей подхватят птицы и отнесут в качестве трофея своему хозяину, а вьющиеся тёмные пряди так уж и быть закинут по пути в Винтерфелл — сбросят прямо в руки Сансе. Она потом их аккуратно сложит в ларец, закроет на ключ, ключ это повесит на шею, тщательно вымерив длину цепи, так чтобы ключ был ровно напротив сердца. А Дени закатит глаза и выскажется с чувством о том, какой же он всё-таки идиот и даже вот подумать не смог и при попытках развалил на части собственную голову. При чем выскажет она это Дрогону, который с ней будет полностью согласен. И Призрак тоже с ней не станет спорить, он лишь махнет на всё лапой и скроется среди снегов. — Какой выдающийся бред способен породить твой разум, — сказал он сам себе и тихо засмеялся. Призрак заинтересованно поднял голову, убедился, что ничего не происходит и снова уставился на пламя костра, уложив морду на лапы. А Джон уже не видел ни костра, ни волка рядом с собой, ни искр во тьме — перед ним всплывали лица, одно за другим — Санса, Арья, Бран. Они были другими, они были из той, прошлой, жизни, в которой все были счастливы и никто не умирал. Он до недавнего времени считал, что кроме него из той жизни уцелели лишь они трое — теперь же не знал, а остался ли вообще хоть кто-то. Память подбросила ему ещё одно лицо — немолодое, с резкими грубоватыми чертами и удивительно светлое, словно освещённое изнутри пламенем. Цепкий, острый взгляд тёмных глаз. Седые длинные волосы аккуратно завязаны в тяжёлый пучок на затылке, закреплённый костяной шпилькой. Поношенная жилетка из заячьего меха поверх грубых рубахи и штанов. Длинная, дочерна прокуренная трубка. Бесчисленные амулеты на шее и тонкие серебряные браслеты на руках. Его притащили к ней едва живого, задыхающегося, хрипящего и сгорающего от жара. Он уже бредил и не мог открыть глаз. Своей высохшей и пропахшей травами, крепкой рукой она ухватила его и упрямо тащила, не сдаваясь и не отступая. Вытащила, вырвала его из рук у смерти. Отпаивала потом долго горькими травяными отварами, восстанавливая железный, как она сказала, организм, который вдруг решил сломаться. Характер у нее был жесткий и откровенно вредный, а язык остёр и ядовит до крайности, но вот к нему она отчего-то была снисходительна, чем-то он ей нравился, а может кого-то напоминал давно потерянного… Потому наверное она с ним и говорила чуть добрее, чем с остальными, а не только лишь кусачими своими, жалящими и до обидного меткими замечаниями награждала. От неё он и услышал эту сказку — про детей леса, что порой пробирались ночами в жилища людей и пели колыбельные человеческим младенцам, а потом забирали их с собой. Правда никто этого по первому времени не замечал, потому как взамен в колыбели оказывался один из их народа, нацепивший на себя личину украденного малыша. Выходило так похоже, что было не отличить, однако если присмотреться внимательно — то сразу увидишь пустые мёртвые глаза, в которых нет души, а если прислушаться — то непременно услышишь легкий шелест листвы, а если ещё и принюхаться хорошенько, то можно уловить слабый древесный запах. В таких случаях полагалось разводить на опушке леса большой костёр и нести сжигать на нём подменыша, обычно как только костёр начинал разгораться, всё вокруг немедленно заволакивало густым зелёным туманом и когда он рассеивался, то никакого костра не было даже и в помине, на месте его обнаруживался украденный ребёнок, а подменный исчезал. В случае же если подмена не обнаруживалось всё оканчивалось печально — вырастая такой подменыш сбегал в леса к своим сородичам, родителей же и прочих членов семьи после находили мёртвыми. Сказку эту он тогда с интересом прослушал, найдя её весьма занятной, после правда позабыл. А сейчас вот вспомнил и сказка эта сейчас уже развернулась перед ним другой своей стороной, заиграла новыми красками, засверкала невидимыми ранее гранями. Он сейчас вдруг осознал себя внутри этой сказки, одним из её героев — тем самым невнимательным человеком, что не смог распознать подмены, доверился родным лицам и на радостях не взял на себя труда вглядеться чуть более пристально. И конечно же как и в той сказке за невнимательность свою и за чрезмерную доверчивость жестоко поплатился. Не жизнью конечно, но это лишь если только смотреть на всё поверхностно и не всматриваться в глубинную и истинную суть вещей. Потому что на самом деле именно что жизнью он и расплатился. Подумалось, что вот бы ему нынешнему попасть в то время — ведь всё лежало на поверхности. Никто из троих не вернулся прежним, в каждом была какая-то червоточина, что-то чужое, неясное, было о чём подумать, было от чего насторожиться и было чему не доверять. Он был слишком ослеплён радостью встреч, самим фактом того, что живы и весь охотно открылся им навстречу, не замечая отсутствия ответной такой же открытости и искренности. И ничего ведь не изменилось, кроме того, что у него наконец открылись глаза, да и то он был уверен, что не на всё. И он сейчас думал, переполняясь каким-то нездоровым азартом, что они сделают если он вынырнет вдруг из небытия, спутав им тем самым все карты. Растеряны будут — это точно, впадут в истерику и панику — это они уже, судя по состоянию Сансы, об этом уже позаботилась Дейнерис, но он может ведь и добавить веселья в общий котёл. Его во всей предстоящей игре дорогие родственники не учли, заранее вычеркнули из списка не только игроков, но и даже фигур. Убедились лишь только, на всякий случай, не представляет ли он для них опасности и снова убрали с глаз долой. И так бы оно и было, признался он сам себе, так бы и бродил дальше за Стеной безмолвной тенью себя прежнего, если бы не Дейнерис — нашла, встряхнула, раздразнила, протанцевала по кровоточащим ранам, вернула к жизни, дала пищу для размышлений, перевернула всё с ног на голову и затерялась в облаках вместе с верным Дрогоном. Подумать было о чём, помимо самого главного вопроса Дейнерис подкинула ещё одну головоломку — Кукла, Маска и Загадка. Так она сказала о тех кого он считал своей семьёй. — С куклой всё просто — дёргаешь за ниточки и она танцует, надо только нащупать самую главную ниточку, — это конечно про Сансу, тут никаких сомнений быть не могло. — Маска пока в тени, но рано или поздно она эту тень покинет и тогда придёт время откровения — когда всем нам придётся показать настоящее лицо. Загадка пока мной не разгадана, но сделать это придётся, потому что или мы её разгадаем или она изыщет способ нас уничтожить. И вот тут он крутил её слова и так и эдак, изломал всю голову, но так и не определился кого она кем обозначила. Объяснять Дени свои слова отказалась, лишь бросила ему коротко «думай!». Она не хотела ему ничего подсказывать, не хотела подталкивать к чему-либо — это было ясно. Он сам должен был до всего додуматься, сам должен был всё понять, сам принять решение, воплотить его в жизнь и следовать ему с осознанием полной ответственности. Она оказывалась его вести за собой, пока он сам не придёт к ней и не выразит своего желания за ней следовать. Как таковой выбор перед ним и не стоял — он знал прекрасно, что поедет к ней, что будет с ней, так же как знал, что будет ему безумно тяжело, что придётся пережить такую боль, какую он и представить ранее не мог. Она ухватит его своей маленькой ручкой за загривок и протащит путём покаяния и он послушно поползёт, всё сделает и всё исполнит, даже если она потребует немыслимого и невозможного, принесёт любые жертвы и в любую грязь и кровь влезть не побрезгует, если только будет на то её воля. Потому что перед глазами теперь будет вечно стоять и никогда не померкнет увиденное. Первыми на камень упали алые перчатки, следом туда же отправилась чёрная короткая шуба, а она взялась за золотистые завязки на чёрном шёлке, намереваясь снять и тонкую рубашку, не обращая никакого внимания на холодный ветер. Он попытался её остановить нелепым: — Дени, прекрати, замёрзнешь ведь… — и был остановлен взглядом намного холоднее и ветра и моря и даже льдов за Стеной, взгляд этот острейшими иглами прошил его насквозь и заставил ждать, затаив дыхание. Когда эта шелковая тряпка тоже упала вниз она осталась перед ним обнажённая по пояс, стояла и ждала пока он её хорошенько рассмотрит, увидит и поймёт. В другое время и в другой ситуации он бы скользнул взглядом по красивому развороту плеч, по выступающим ключицам, делающим её такой восхитительно хрупкой и вместе с тем придающим её облику такую притягательную хищную остроту, потом его взгляд проскользил бы вниз — на тонкую талию и плоский живот, на идеальные точёные линии без намёка на округлость и мягкость, которые словно стёр кто-то со всего её облика, и в итоге остановился бы на груди — высокой и красиво очерченной, нежной, свежей, невинной. Раньше он уже думал о том, что её удивительное тело наверное никогда не узнает не то что старости, а даже до порога зрелости не дойдёт — так и застынет в состоянии вечно юной, звенящей весны, потому что это самое естественное для неё состояние и вот теперь он в этом убедился окончательно. Но всё это пролетело где-то на задворках его сознания, картина её чудесной красоты запечатлелась в памяти и была отложена на потом, а всё внимание его сейчас было приковано к маленькому кусочку её тела — под грудью. Аккуратный, короткий и как он знал очень глубокий шрам притягивал взгляд, стягивал на себя вообще всё внимание, все его существующие способы восприятия были сейчас направлены в эту одну точку. Когда она начала раздеваться, ему казалось он готов увидеть — он на самом себе такие же шрамы каждый день видит. Да, на её теле — больно, невыносимо будет увидеть такой же, но само зрелище было для него уже давно привычным. Только вот того привычного вида у шрама на её теле не было. Рана, когда-то нанесённая его рукой была… заполнена золотом! Судя по тому как это выглядело — расплавленный металл просто залили в рану, сразу по извлечении из неё кинжала, а когда закончили, то просто рукой размазали жидкое золото по коже вокруг, сотворив размытое, асимметричное золотистое облачко с рваными острыми краями, прорисовали извилистые лучи разной длины. Так же руками прочертили узоры вниз по животу и увели причудливый изгиб с неизвестным символом на конце к солнечному сплетению. Двумя пальцами, указательным и средним, мазнули две коротких светящихся линии под левой ключицей. И сейчас все эти золотые отметины горели в лучах солнца, сияли и отражали свет. Это смотрелось дико, абсолютно жутко и неестественно, пугало и завораживало — мёртвый металл совершенно непостижимым образом сливался с живой плотью. Белая мраморная кожа и сверкающее золото перетекали одно в другое, живая ткань дышала и пульсировала и вместе с ней так же дышало золото, навечно вплавленное в неё неведомым колдовством. Мысль о том, что раскалённое золото не причинило ей никакого вреда в тот момент откровения даже не посетила его, он списал всё на неизвестную магию, а сейчас вот подумал — любого другого человека такая золотая заплатка убила бы окончательно… но перед ним стояла Дейнерис для которой не было ничего невозможного. — Можно? — он протянул руку, но коснуться без разрешения не посмел. Она кивнула и он самыми кончиками пальцев медленно провёл по тому месту где должен быть шрам — никакого перехода между живым и неживым не было, никакой грани, полное слияние и под золотым покрытием так же прощупывалось биение жизни, под золотом бежала кровь. Что же ей пришлось пережить, через какие глубины и бездны она пробиралась в одиночку и куда в итоге пришла? И кем был тот, чьи руки рисовали по её коже эти причудливые золотые узоры — ведь это совершенно точно были руки! Раскрывшаяся перед ним внезапная сторона бытия сводила с ума своей непостижимостью, невозможно было уложить это в голове, а уложить было надо. — Храм Рглора в Эссосе? — поднял он на неё глаза. — Именно, — без эмоций, сухо и спокойно. Назвать это ложью язык не поворачивался, скорее это была милосердная сказка, чтобы не свести с ума раньше времени. И сказку эту он принял, потому что понимал — правды сейчас он не выдержит. Позже, когда он будет готов — она ему расскажет. Джон тряхнул головой, выныривая из воспоминания и притянул к себе Призрака, зашептал ласково у него над ухом: — Мне нужно будет уехать, дружище, и тебе со мной нельзя. Тормунд присмотрит за тобой, а ты уж присмотри за ним. Не грусти тут без меня, ладно? У тебя правда вроде подружка появилась, я видел тебя с ней. Вы носились друг за другом и играли в прятки среди деревьев, жестоко будет вас разлучать. Береги свою девочку, Призрак, не повторяй моих ошибок, — на этих словах он крепко поцеловал волка в лоб и прикрыв глаза глубоко вдохнул снежно-лесной запах, исходящий от зверя. Расставаться с Призраком не хотелось до слёз, но здесь он был в безопасности и Джон мог быть за него спокоен, да и потом правда было нечестно и жестоко разлучать его с той тёмно-серой красивой волчицей. Так что Призрак оставался в привычном для себя мире, а ему надо было собираться в дорогу.