***
Треск огня в камине действовал успокаивающе. Минако попивала шампанское (Louis Roederer, которое по СЛУЧАЙНОМУ стечению обстоятельств оказалось в погребе), наслаждалась теплом, исходящим от пламени, и запахом горящего дерева. Кунсайт был занят — он извинился перед Миной за то, что был вынужден оставить ее на какое-то время предоставленной самой себе — но Айно не злилась, она была рада, что будет время наедине с самой собой — за последние несколько дней у нее неё не было подобной возможности Телефон, который она не хотела даже брать в руки на протяжении всех выходных, чтобы хоть как-то абстрагироваться от информационного потока, призывно звякнул, оповещая о новом сообщении. Как бы ей ни хотелось — но любопытство, сгубившее жену Лота, пересилило ее и, едва она заметила, что писала Рей, сразу же открыла мессенджер. В последнее время Рей ходила мрачным призраком — Минако склонялась к тому, что причиной служил вечно маячивший перед ней Энди, над которым Рей смилостивилась, и не стала рассказывать отцу истинную причину разрыва. В противном случае, карьера Джиба была бы разрушена по щелчку пальцев — несмотря на показательное (и подчас искреннее) добродушие, господин Хино не жалел врагов. И не было сомнений в том, что Энди стал бы для него персональным врагом, узнай он, как молодой человек поступил с любимой дочерью. Но Минако отчётливо не покидало чувство, что было что-то ещё. Казалось, что Рей скрывала что-то — и особенно это было заметно, когда она появились у неё дома после обыска — такой печальной Минако не видела подругу давно. Она, конечно, пыталась это всячески скрыть — но, когда ты знаешь человека практически с пелёнок, обмануть его не представляется возможным. Но в душу Айно не лезла. Если это было то, о чем Рей хотела бы поговорить, она бы поговорила. Единственная мысль, которая посетила Мину, была лишь о том, что ничто не вечно. Еще несколько месяцев назад казавшийся нерушимым союз Энди и Рей, чью свадьбу они так активно обсуждали, пока Мина была ещё в Америке, оказался разорванным в мгновение ока. Благо, они не успели выслать приглашения согласно составленному списку гостей — получилось бы просто невероятно неудобно. Мина знала, какое платье должно было быть у Хино, где проходило бы торжество, в каком стиле и когда, Рей продумывала каждую мелочь, и такое впечатление, что задалась целью превратить это в свадьбу года — а оказалось… …оказалось, что все это было зря. Ещё одной вещью, которая не позволяла Минако расслабится, были мысли о последней встрече с Берилл. Она исправно рассказала обо всем произошедшем Диаманту — брат был в ярости, и ярость эта питалась бессилием. Эта женщина появлялась и исчезала — она делала это на протяжении всего времени, и цели ее были до конца не ясны. Точнее, то, что она хотела испортить им жизни и сжить их со свету — было ясно, как божий день, но чего она хотела этим добиться и как она хотела этого добиться — было непонятно. Она, очевидно, обросла огромным количеством покровителей, которые благоволили ей и помогали, но кто были эти сумасшедшие люди?.. Единственное, что успокаивало Минако, так это то, что Харука, по словам Диаманта, была спокойна, как удав. Будучи одной из главных поверенных, она даже бровью не вела на все происшествия, называя это «бессмысленным отчаянием отчаявшегося». Минако отчётливо казалось, что она ошибалась, но поделать с этим ничего не могла. Они все существовали в изменившемся мире, и это стоило признать — со смертью отца многие вещи пошатнулись в их семье и в их деле, но пока все стояло крепко, хотя и с перекосами. Глубоко задумавшись, Минако продолжала держать в руках телефон, и экран снова призывно засветился, напоминая о сообщении. — «И что, как оно там?.. Если занята, то фиг ты с ним, ответь, как сможешь», писала Рей. Минако облизала пересохшие губы и улыбнулась самой себе — она отвлеклась от невеселых мыслей и ответила: — «Тебе в подробностях?» — «Конечно же ДА». — «Что-то про подробности своей личной жизни ты не особо рассказываешь в последнее время?» — «Нечего мне рассказывать, ты и сама знаешь» — «Про встречу с Джедайтом тоже не хочешь рассказать?» Минако, конечно же, не могла преминуть напомнить об этом подруге — этот занимательный факт она узнала от Кунсайта ещё по дороге загород. Рей ответила не сразу. — «Там нечего рассказывать, и я даже не спрашиваю откуда ты все узнала. В этом городе ничто не может остаться незамеченным» — «Ты отдала ему деньги?» — «Не совсем. Скорее, насильно впихнула их ему» — «Это как?» — «Он предложил мне кофе в обмен на то, что я прекращу ему совать деньги, в конечном итоге, я сходила на кофе и оставила ему деньги» — «Ты же понимаешь, что с огромной долей вероятности они прилетят тебе обратно?» Рей была в своём репертуаре — втемяшила себе в голову какую-то светлую идею про благородство и исправно ей следовала, даже не обращая внимания на то, что это было никому не надо, кроме неё самой же. Впрочем, именно за это Минако и ценила подругу — Рей никогда не отступалась от своих принципов. Минако уже начала отбивать сообщение, но отставила бокал в сторону, когда расслышала позади себя шаги — Кунсайт снова вернулся. Она отложила телефон, прекрасно понимая, что Рей поймёт, если она не ответит ей сейчас же, и сразу же почувствовала прикосновение его холодных пальцев к своей шее — Кунсайт собрал её волосы одной рукой и провёл пальцами по верхним позвонкам. — Согрелась? Мина едва заметно вздрогнула и обернулась на него. — Да, спасибо. Её губы растянулись в мягкой улыбке, в то время как она думала лишь о том, как легко одно его едва заметное прикосновение может заставить её тело напрячься. — Ужин через десять минут, — он сделал глоток виски из стакана, который держал в руке. Его вторая рука все ещё легко касалась её шеи — практически невесомо. — Завтра насыщенный день, поэтому ляжем спать пораньше. С утра поедем на винодельню, а вечером… — он многозначительно замолчал, ни на что не намекая, давай Мине самой додумать то, что, вполне возможно, он вообще не имел в виду. Она вопросительно на него посмотрела — в её глазах плясали чертенята. — Будем играть в шахматы? — нарочито невинно поинтересовалась она.***
Шёлк ее короткого халата приятно холодил кожу, прилегая к телу. Минако проснулась посреди ночи, как оно обычно бывает от плохого сна, который ты не запоминаешь, но остатки неприятных ощущений, эмоций страха и безнадёжности тлеют в сонном сознании. Ужин прошел слишком быстро за оживленной беседой и постоянным обменом колкостями — Кунсайт, который до этого неизменно словно бы держал себя в руках, заметно расслабился, и позволял себе намного больше, чем раньше. Может, это было вызвано его возросшим доверием — ведь чем больше проводишь времени рядом с человеком, тем больше ему находишь возможным открыться. Так или иначе, в итоге Мина ушла спать в хорошем настроении, предвкушая замечательный день: Кунсайт проводил ее, поцеловал и… не стал делать ничего предосудительного. Но Минако, которая была уверенна, что проспит до утра, проснулась посреди ночи от жажды («или неудовлетворенного «хочу»», промелькнуло на задворках сознания) — и это было ожидаемо, учитывая, что она почти в одиночку выпила целую бутылку шампанского. То, что она могла сохранять трезвый рассудок, выпивая столько, не означало, что похмельная жажда так же обходила ее стороной. В большой обеденной было тихо и темно — на столе стоял графин с чистой водой и пара стаканов, весь дом мирно спал — она знала по собственному опыту, что любой шорох в это время суток в нем был хорошо слышен и различим, и она не хотела разбудить кого-нибудь ненароком. Минако плеснула себе ровно на половину и выпила всю воду практически залпом. Прислонившись бедром к столу, все еще держа в руках хрусталь, она огляделась — в лунном свете, в котором теперь глаза отчетливо различали предметы, это дивное место казалось нереальным. Несмотря на то, что Минако не помнила, что ей конкретно снилось, она невольно связала это с тем домом, в котором находилась — большая вилла, выдержанная в классическом стиле, модным (и не потерявшем своей актуальности даже сейчас) в то время, в которое эта недвижимость приобреталась, стены которой хранили, судя по всему, прорву воспоминаний, не могла не наталкивать на мысли о прошлых поколениях семьи Кунсайта, сыновья которых точно так же приводили в этот дом своих девушек, жён и любовниц. Мина чувствовала себя… на чужой, враждебной ей территории, несмотря на то, что персонал был услужлив и добр, а сам Кунсайт делал все, чтобы она не чувствовала себя… лишней. Едва она поставила стакан с четкой целью налить ещё воды и прихватить его наверх, как на плечо опустилась чья-то рука, чьё тепло было особенно выражено — тонкий шёлк давал прочувствовать это полностью — Минако вздрогнула от неожиданности и легкого испуга и полностью развернулась. Кунсайт стоял перед ней, слегка улыбаясь, и судя по его виду, он даже не ложился. — Полуночничаешь? — вкрадчиво спросил он. Мина кивнула — испуг постепенно отступал от неё, и она почувствовала себя намного свободнее. От Кунсайта исходил приятный аромат остатков одеколона, который смешивался с запахом виски, хотя пьяным он не выглядел — Минако была уверена, что после того, как Кунсайт проводил ее наверх, он пропустил ещё пару порций. — А ты? — тихо задала она вопрос, наблюдая, как Кунсайт с легким нежеланием убирает руку. — Дорабатывал, — просто ответил он. — Я же тебе говорил, у меня, в отличие от остальных, нет выходных. — То есть ты меня отправил спать, а сам?.. Он едва слышно засмеялся. — Именно. Когда она проследила за его взглядом, то неожиданно — слишком резко — вспомнила, что стоит перед ним в одном практически невесомом халатике, трусиках и шелковой майке, которая так же едва-едва прикрывает её тело. Кунсайт, видимо, тоже обратил на это внимание, или позволил ей заметить, что он обратил на это внимание. Вполне возможно, он это заприметил сразу же, как только ее увидел, но не стал смущать. Её с детства приучали, что она не должна появляться на глазах не одетой полностью. Выход в коротком халате даже к завтраку считался предосудительным — не по «правилам хорошего тона». Она еще помнила, как мать отчитывала Кэйто, который мог появиться к столу одетым в домашнюю футболку, или как отчитывала саму Минако, которая могла прибежать растрепанная, и гувернантка появлялась вслед за ней, беспомощно разводя руками. Сама мать, на которую Минако смотрела с детства, как на божество, всегда была безукоризненно идеальна — начиная голосом, который практически никогда не повышался, и царственной осанкой и заканчивая внешним видом — даже в прическе матери каждая прядь лежала идеально, а в укладке — волосок был к волоску. Единственный вариант, когда мать позволяла себе вольность — длинные шелковые халаты по утрам и свободно лежащие волосы — был, когда они находились за границей — путешествуя или проживая в поместьях, купленных семьей. Но на званых ужинах и благотворительных вечерах, даже на тех, что были «для своих», где по большей части собирались друзья семьи, чтобы немного отвлечься от суматохи, мать все равно блистала. И при всем при этом ее внешний вид всегда был «уместен», она никогда не казалась вычурной или «некстати», носи она костюмы от Chanel или вечерние платья от именитых домов, сшитые на заказ. И, самое главное — у неё получалось это с невероятной легкостью: ей не нужно было стоять часами в гардеробной или перед зеркалом, чтобы добиться желаемого результата. Она всегда очень ценила время и никогда не тратила его попусту. И так было во всём — даже в том, как она говорила, роняя слова, как жемчужины, с ювелирной точностью. Будучи женой влиятельного человека, у нее был целый ворох обязанностей, и несмотря на то, что она никогда не участвовала в управлении компании напрямую, обладая недостаточным процентом акций, ее день всегда был расписан поминутно. И даже будучи общественным деятелем, благотворителем, коллекционером и меценатом в одном лице, она никогда не забывала про своих детей, которые, по признанию самой Минако, иногда вели себя отвратительно, и на ее новость перед ужином о том, что день прошел замечательно, получала в ответ что-то вроде: «что, Ван Гог по скидке на Сотбисе *?». На это мама всегда улыбалась, называла их любимыми язвами и спрашивала, как прошел их день, внимательно слушая и не перебивая. Немного погодя к ужину присоединялся отец, если был не в командировке, и все они вместе приступали к трапезе. Даже когда мама плохо себя чувствовала или была невероятно уставшей — она не позволяла себе выглядеть неопрятно. Единственная болезнь, против которой она не смогла бороться, и переломила непреклонность этой женщины в стремлении выглядеть, как королева (которой она была в некоем смысле), сожгла ее быстрее, чем семья успела заметить синяки под глазами. Хотя конечно же, это было некое преувеличение. И самое паршивое было, что она до последнего держалась так, словно вот-вот выздоровеет — в этом была вся госпожа Айно — что бы ни происходило, по ней никогда нельзя было сказать, что дела шли плохо. И можно было сказать даже наоборот, чем хуже становились дела, тем сильнее она этому сопротивлялась. Но, возвращаясь в настоящее, Минако действительно не ожидала спросонья, что наткнётся на Кунсайта — поэтому, по ее мнению, у неё было оправдание. И, не растерявшись, она призывно, слегка нахально улыбнулась: — Нравится? — Мина сделала глоток воды. Кунсайт хмыкнул — в его усмешке виделась угроза особого толка. — Какого ответа ты от меня ждёшь? — он сложил руки под грудью. — Очевидного. — Мне ответить словом или действием? — наклонившись к ней, Кунсайт предостерегающе улыбнулся. Его рука сжала шёлк одеяния и машинально пошла вниз, оголяя плечо и часть груди. Мина шумно выдохнула, когда его пальцы прошлись по обнаженной коже — воздушно, практически неощутимо — и вопреки этому ее кожу словно опалило пламенем: так сильно, что Минако вздрогнула. — А что подразумевает действие? — встряхнув волосами, шепотом спросила Мина. Она, конечно же, знала, но не стала сдаваться просто так. Замерев, она смотрела на его лицо — словно высеченное из благородного камня — Кунсайт вновь сощурился, не отводя взгляда, в то время как его рука продолжила движение ниже — и уже была у её локотка: шёлк легко, мягко скользил, оголяя кожу — часть майки съехала вниз, и Кунсайт мог видеть, как тяжело вздымалась её грудь — возбуждение и азарт смешивались в Минако с невероятной лёгкостью — и это его заводило в той же степени, что и её. Младшая Айно вышла у своих родителей невероятной — Кунсайт подозревал, что она хладнокровно прошлась по чувствам не одного мальчишки и молодого человека. Её красота была не оружием, а скорее опасным бонусом, который она использовала лишь на половину в силу своего возраста. В двадцать пять, вполне возможно, это станет орудием массового поражения. Если Диамант все ещё не выдал свою сестру замуж раз и навсегда — у него были все шансы стать зятем не раз и не два. Минако знала, что красива. Она не знала, НАСКОЛЬКО это может быть выгодным, потому что ей не приходилось использовать эту красоту для достижения цели или чтобы что-то получить. У неё и так было все. Она прильнула к его руке, как обычно ластится кошка — Кунсайт понимал, что чем дальше он продолжает это, тем больше шансы того, что все произойдёт на обеденном столе — Минако заводилась с полуоборота — вспыхивала, как спичка, от его прикосновений — и горела, горела, горела. Его тело тоже начало реагировать — даже слишком резко для его обычной уже нереально искушённой, а потому сдержанной сознательности. С другой стороны, чего он ждал: перед ним сидела красивая полуобнажённая девушка, практически готовая и согласная — опусти он руку чуть ниже, получил бы этому неопровержимые доказательства, но он… не сделал этого. Не потому, что не хотел — а потому что мозг возобладал над разумом. Он должен был ее не переносить, равно как она ничем не должна была отличаться от своих братьев — их воспитывали по одним и тем же канонам, в одном и том же ключе. Единственная причина, по которой Минако пока еще не стала беспринципной, циничной, вопиюще наглой с точки зрения бизнеса женщиной — ее держали от этого так далеко, как это было пока возможно. Ступи она через год на эту тропу — а она обязательно ступит, раз уже не почивала на Лазурном берегу, исправно заканчивала Университет, и сама говорила о том, что ее ждёт дело ее семьи — и она с огромной долей вероятности превратится в то, во что превратились Диамант, Кэйто и — чего уж душой кривить — сам Кунсайт. Но пока она была так далека от всего того, что облачало сердце в камень, а совесть — в пыль, что ему претила сама мысль о том, на что он ее обречёт своими действиями и планами. Он понимал, что не хочет рушить ее жизнь. И что она, в отличие от братьев с запятнанной совестью, не заслуживала и толики того, что их ждало. И при всем при этом он не мог ей простить, что она «по ту сторону баррикад». И она ему нравится. И он её хочет. Прямо сейчас. На чертовом столе. Эта девушка-практически-женщина порождала в нем столько внутренних споров и противоречий, что он с трудом разбирался в них сам. Нефрит мог сколь угодно пытаться выудить из него хоть какие-то объяснения — это было бесполезно. Потому что он и сам не мог до конца их сформулировать во что-то понятное. Ему стоило невероятных усилий убрать руку, лишаясь наслаждения от соприкосновения с нежной кожей. Кунсайт поцеловал ее — стараясь хотя бы немного унять собственное «хочу», но едва она ответила — понял, что это было ошибкой. Минако мягко ухватилась руками за его широкие, мощные плечи, будто старалась удержаться на ногах, и сжала их. Он мог чувствовать её тепло даже сквозь одежду, тем более, что Мина стояла перед ним практически обнаженная, благодаря его фривольным действиям. Мина дернулась, и халатик сполз и со второй руки — он теперь держался на честном слове и ее локтях — захоти она — и могла бы вообще его снять лишь одним движением. Это все стремительно приближалось к той точке, после которой даже Кунсайту, тому, кто обладал железной выдержкой и просто адским самообладанием, было бы невероятно трудно остановиться. Отстранившись от Минако волевым усилием, он сдержанно поправил её халатик, стараясь не смотреть на грудь и ключицы, и, взяв ее аккуратно за подбородок, заставил посмотреть ему в глаза. — Минако, — хрипло обратился он к ней едва слышно, — иди спать. Он прищурился — голубые глаза Айно — такие преданные, лучистые, восторженно-нахальный взгляд которых заставлял чувствовать его себя виноватым: она ведь действительно доверяла ему, не зная всей правды. Минако было сложно назвать глупой наивной девочкой — она скорее все ещё слишком сильно верила в людей, будучи совсем молодой. И Кунсайту она тоже верила, полагая, что его намерения — исключительно мужского толка. — Может, я хочу пойти спать с тобой, — её зрачки были расширены до предела — и сама она была возбуждена до предела, и в отличие от Кунсайта, которому возбуждение практически никогда не мешало мыслить здраво, мысли её скорее проходили на густой, плотный туман. — Тебе кажется, — тихо произнёс он. — Завтра нас ждёт насыщенный день, я тоже сейчас доделаю кое-что и пойду спать. Она сузила глаза — Минако пыталась понять, что им руководило в тот момент, когда он отказывался. Но она не нашла ответа на свой вопрос: Кунсайт оставался непреклонным, хотя было очевидно, что он был напряжен и возбуждён так же, как и она. Минако не была дурочкой, чтобы не заметить очевидный факт. Девушка заправила выбившуюся прядь за ухо и легко поцеловала его: — Спокойной ночи. Постараюсь не потревожишь твой покой хотя бы во сне. Обернувшись напоследок, чтобы одарить его полу-лукавой улыбкой, она исчезла на втором этаже. Кунсайт проводил её взглядом и выдохнул. Едва она ушла, мужчина напряжённо вздохнул, потёр руками лицо, словно спасаясь от наваждения, и нервно подошёл к окну. Если бы Мина знала, каких усилий ему стоило сказать ей «нет», она бы ушла абсолютной победительницей. Он чувствовал свою вину — не потому, что он действительно был в чем-то виновен, или он боялся, что не может дать ей того, что она хочет — он понимал, что она влюбляется в него, в то время как если бы она знала все то, что знал он, ей нужно было бы избегать его всеми правдами и неправдами. Но вместо этого она верила и доверяла ему, и вместе с тем это доверие было слишком интимным. Кунсайт знал, что такое доверие нельзя обманывать, если человек тебе симпатичен. Он расстегнул ещё одну пуговицу на рубашке — мышцы на его руках напряглись, когда он оперся обеими руками об стол и устало склонил голову. Минако ушла и оставила его наедине с мыслями о ней — о том, как шёлк соскользнул с её плеча, как шумно и интимно она выдохнула, едва его рука коснулась её кожи, как её повело — от того, как сильно она захотела его… Все было бы так просто, если бы она не была Айно. — Черт побери… — тихо проговорил он и сжал стакан, едва удержавшись, чтобы не разбить его об стену — Кунсайту подумалось, что все летело в бездну.***
Ожидание казни всегда хуже самой казни — Кунсайту, которому всегда приходилось выступать в роли палача, а не жертвы, вопреки всему эта простая истина была хорошо известна. Он шёл в свою спальню — уставший, мрачный и обозленный — в первую очередь на самого себя. Проходя мимо ее спальни, он едва удержался от того, чтобы не нарушить покой девушки. Он знал, что она наверняка не спит. Все, что происходило, выходило за рамки. Нет, не так — уже вышло за них. И все это вышло за них, потому что он это допустил — своим потаканием, своим попустительством, своим… …нежеланием говорить ей «нет». И это нежелание рождалось из… Кунсайт знал, вообще-то, откуда оно рождалось и чем было вызвано. Мина не выходила у него из головы. У него, конечно, не сносило крышу при виде неё, как по обыкновению сносило у двадцатилетних парней, завидевших симпатичную девочку, но при этом, едва она появлялась в поле его зрения — все его внимание сразу же приковывалось к ней. Она не умела по-другому — будь то дань её воспитанию, тому, как ее растили, тому, чему она научилась — и Кунсайт был уверен, что он не один такой. Он подмечал в ней малейшие детали: невероятно тонкую талию; хрупкие запястья, на одном из которых она обязательно носила тонкий бриллиантовый браслет; благородно выпирающие ключицы, длинные смоляные ресницы; большие глаза цвета знойного неба, чувственные губы; стройные, едва заметно подкачанные ноги, на которых услужливое сознание сразу же воображало черные кружевные чулки, и то, как он касается внутренней стороны ее бедра… при всем при этом, Айно никогда нельзя было бы назвать пошлой красоткой: ее красота была классической и благородной, обладавшей невероятной статью. Она воистину была дочерью своих родителей, которые передали ей свои лучшие гены, и что бы Кунсайт ни думал по поводу её семьи — отрицать очевидное он не смел, ведь это было бы попросту глупо. Но Бог, если он был (и в чем Кунсайт откровенно сомневался), кроме царственных черт одарил Айно другой, более ценной вещью — она была иной, отличной от своих братьев ровно в той степени, в какой было достаточно, чтобы Кунсайт не не переносил ее, как не переносил её родственников. Причины этой глубокой презрительности лежали в трех плоскостях: личной, семейной и сугубо фундаментальной с точки зрения того, как нужно вести дела. Все, что делали Айно на протяжении десятилетий — столетий (!) — своего господства — это забирали то, что не принадлежит им. Оставляли после себя выжженную пустошь. Нарушали любые законы честного ведения дел. Они брали, отнимали, поглощали, буквально грабили (!) — и всё никак не могли насытиться. И это Кунсайта раздражало так же, как и его отца. Как и его деда. Как и его прадеда. Единственные, кто выжил в этой мясорубке Айно под названием ««разделяй и властвуй», накапливая несметные богатства, и чахни, как Кощей Бессмертный над ними», и продолжали достойно давать отпор претендовавшей на монополию семье, была семья Кунсайта, которая точно так же на протяжении столетий не давала им окончательно зарваться и быть единоличными владельцами всех богатств земных недр на территории всей страны. Айно воплощали в себе вечно голодных демонов, которые никогда не могли насытиться. Правда, в этой семье демонов умудрилась родиться такая, как Минако. И наверное, она единственная, к кому он испытывал щемящее желание защитить, а не разрушить. И презирать ее он попросту не мог. К Диаманту, ясное дело, Кунсайт испытывал прямо противоположные чувства — про таких, как он, Кунсайт говорил «следовало убить во младенчестве», хотя бы ради того, чтобы не делать несчастными десятки людей, которые пострадали от его действий. Своим непомерным эго, которое позволяло теперь уже старшему Айно распоряжаться чужими судьбами, как фантиками от конфет, он причинил столько боли окружающим, что эту боль невозможно было искупить. Некоторые вещи Кунсайт не мог ему простить даже спустя десять лет. Еще в то время, когда они едва ступили на увлекательную тропу под названием «студенчество», и Кунсайт, и Диамант поняли — у них не то, что не выйдет быть друзьями — они в сторону друг друга не смогли бы смотреть без неприязни. А Минако… Ей было достаточно улыбнуться, чтобы он об этом забыл. Кунсайт не был идиотом, он хорошо знал поведение женщин и благодаря возрасту и опыту видел, что она влюблена — искренне и неподдельно, и по телу его совести по-тихоньку начинало проводить когтями предательское чувство вины. Черт побери, думалось Куну, ему шел четвертый десяток, а он мучился из-за двадцатилетней девушки, которая так непредусмотрительно умудрилась родиться в семье Айно — которая была готова тебе сегодня отдаться и не просить ничего взамен — услужливо озвучило мысль уставшее сознание. Он зашел к себе в спальню, машинально, почти на автомате, как робот, снял часы, расстегнул запонки, снял рубашку — еще недавно сквозь ткань он мог чувствовать тепло её ладоней. А ты сам-то хотел её? Глупый вопрос. Конечно хотел. И взял бы — прямо там, на столе, если бы не чувство того, что так с ней нельзя. Вполне возможно, что Минако на него обиделась, когда он остановил все это безумие своим собственным волевым решением — ибо она на такое волевое решение в тот момент очевидно была не способна, но он бы оскорбил еще больше, если этого бы не сделал. Вероятно, то, что это было бы оскорблением, она поняла бы много позже. Кунсайт наклонил голову из стороны в сторону, разминая затекшие мышцы — он признал, что ему требовалась разрядка. — Черт возьми… — прошипел мужчина, проводя рукой по задней поверхности шеи. «Ты сведешь меня с ума», — невольно подумалось ему, но вслух он тихо озвучил самому себе другое: — В следующий раз черта с два я стану себя сдерживать…