Невинный океан наивных ромашек

      Что-то не укладывается в голове — я серьёзно докатился до ведения дневника? Мне всегда казалось это чем-то чересчур детским, каким-то болезненным, будто человеку больше некому рассказывать о том, что творится у него в голове. Хотя стоит признать — в моменты, когда поговорить совсем не с кем, это не то чтобы помогает, скорее, — единственный способ избавиться от эмоций и приглушить мысли, разрывающие плоть изнутри. Раньше из подобного состояния меня вытягивали картины, но я не рисую уже на протяжении нескольких лет: наверное, потому что слишком часто предаюсь мучительным воспоминаниям об отце.       Я уже не тот тринадцатилетний мальчик, что не мог дать отпор пьяной матери, применившей по отношению к нему физическую силу. Слабость очень быстро переросла в нечто вроде агрессии, проявляющейся даже без повода лишь потому, что человек мне крайне неприятен. Я не полезу в драку с обидевшим меня незнакомцем или каким-нибудь недоноском из института, ведь тогда, наверное, попытаюсь обойтись парой словечек, но мать — это тот самый человек, на которого мой принцип не распространяется: я в буквальном смысле готов заплатить за её устранение. Мне даже не важен способ избавления: лишь бы он был максимально мучительным. Если по какой-то причине я бы её любил и всё равно бы переживал продолжающиеся из года в год, пускай уже и не физические, но психологические пытки, может быть, мне бы и захотелось в силу своих чувств убрать её быстро и безболезненно, но, к счастью, Вселенная спасла меня от страшно трудного выбора, потому мне абсолютно всё равно на дальнейшую судьбу матери.       До сих пор не могу понять, что в ней нашёл отец, будучи молодым. Возможно, она и привлекательна чисто внешне, но совершенно не мать! Чем он только думал, решаясь на такой важный шаг?! Это же очевидно, что у неё полностью отсутствует материнский инстинкт: её поведение идентично действиям подонка, избавляющегося с помощью пакета и водоёма от только что родившихся щенят. Применение физической силы по отношению к кому-либо без веской на то причины — серьёзное психическое отклонение. Я пойму, если человек расплачивается тем же или его жизнь под угрозой, но кулак по морде, как «единственный» способ решения вопроса не блещущего умом человека, никогда не будет мне понятен.       Вынув потасканные жизнью проводные наушники из ушей, убираю их обратно в карман любимой хаотично разорванной голубой джинсовки, что купил в первый день пребывания в городе. На самом деле, если уж смотреть на жизнь с материальной точки зрения, учитывая при этом все негативные обстоятельства, то я сразу же поднимаюсь с одной из последних ступеней чуть ли не на самую первую. «Миром правят деньги» — совсем не преувеличенное выражение. Ни один африканский ребёнок не откажется от них. Уверен, что многие со мной поспорят, услышав это, так как дети в той же самой бедной Африке больше нуждаются в ресурсах или, может, в уютной кровати и крыше над головой, но ведь это всё можно получить с помощью денег. Вода, еда, дом — всё возможно достать по звону расстёгивающегося кошелька. Бойфренд матери хоть и отвратительный человек, в чём я уверен с момента нашей первой встречи, однако он чертовски богат: богат и влиятелен настолько, что оплата студенческой визы и обучения в одном из авторитетных и находящихся на слуху университетов даже не потревожит его банковский счёт, а получение гражданства, о котором я писал для дневника ещё вчера на ноутбуке, — пока сегодня не купил полноценный блокнот, где на черновой странице дополнил предыдущий набросок, — займёт лишь несколько месяцев. Но я не собираюсь стоять на коленях, выпрашивая деньги, и выполнять его указания. Пока он об этом вовсе и не думал, поскольку в первый же день в Нью-Йорке беспричинно выдал мне карманные, если эти 3 тысячи долларов можно таковыми назвать. Почти все я потратил на нужды и дневник, что мне всё же не хочется вносить в эти потребности, но он — единственный адекватный собеседник, потому стоит над этим задуматься.       Тёмный, слегка пожелтевший и намекающий на раннюю осень сосновый лес сменил небоскрёбы и жилые районы, а вместо машин в пробке на светофоре перед нами пустая дорога, кажется, в никуда. Синоптики обещали сильный ливень, что очень заметно по затянувшим закат чёрным тучам, из которых вот-вот полетят ледяные осенние капли. Холод и дождь нравятся мне куда больше, нежели жара и солнце. Да, находиться на свежем воздухе, наслаждаясь греющими лучами, — одно удовольствие, — но я бы, наверное, сделал всё, чтобы получить разрешение на постройку хотя бы совсем маленькой хижины в одном из заповедников в горах, где часто идут дожди, а зимой необходимо греться возле камина, укрывшись пледом. Такая уютная атмосфера не только вдохновляет, но и частенько напоминает о любимых вечерах детства. Главное — как можно дальше от матери. Ненавижу её постоянные взгляды и раздражающее любопытство — очень надеюсь, что она не спросит о дневнике. К счастью, мне удалось исписать несколько первых страниц так тихо, что она даже и не заметила этого, увлёкшись новым айфоном последней модели, что недавно ей подарил её обожаемый мужчина. Изначально планировалось распечатывать листы со своими мыслями и вклеивать их в дневник ради экономии времени, что я всё-таки собираюсь делать, но мне было настолько скучно всю эту дорогу, что уже от обычной музыки становилось плохо, потому я решил внести финальный штрих в ранее написанный текст.       Сидя на задних местах, стараюсь издавать как можно меньше звуков, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Хочется поскорее избавиться от всего этого шмотья, распахнуть окно, лечь лишь в одних трусах под одеяло и заснуть под гремящий вдалеке гром и приятный звук свежего дождя, бьющего по металлическому отливу под окном. Я знал, к чему сегодня готовиться, потому предпочёл для каторги классические и неизменные чёрные кроссовки, не став обувать купленные в начале недели ботинки на платформенном каблуке. Чёрные джинсы в обтяжку уже давно помялись и скатались на сгибе ног, а застёгнутая доверху чёрная рубашка явно пропахла всем, чем только можно: отвратительными директорами, чьи кабинеты заполнены сигарным дымом, не исключая шкафы и тумбы; позором из-за матери, что постоянно не давала мне высказаться о наверняка купленном ею диагнозе; в конце концов этой идиотской машиной, в которой я нахожусь с самого утра, будто это катафалк, а меня всё никак не могут довезти до грёбаного кладбища, хотя после смерти я предпочитаю быть кремированным.       — Та-а-ак, Крис, улыбочку! — точно гром посреди невозмутимого Тихого океана; словно гул, отбивающийся от стенки к стенке внутри мусорного бака из-за бесконечно стучащих по нему ног; как леденящий душу звон разбивающейся бутылки пива, слышится в гробовой тишине до смерти знакомый протяжный голос матери — настоящего злодея из моего собственного фильма ужасов, что пожирает меня сумасшедшим взглядом, дополняя его широкой улыбкой в 32 новых белоснежных зуба, каждый старый из которых я запомнил на всю жизнь с той самой судной ночи. — Я решила вести профиль с фотографиями нашей небольшой семьи. Хочу, чтобы все знали, что у меня самый красивый мальчик.       — Почему ты произнесла всего пару слов, а у меня уже слишком много вопросов? — нахмурив брови, скрестив руки на груди от прошедшего из-за волнения по коже холода и разъярённо заглянув ей в глаза, недовольно шиплю я. — Во-первых, почему я должен улыбаться? А во-вторых, с каких это пор мы — семья? — на её лице что-то непонятное: то ли она грустит, то ли уже хочет купить десять бутылок пива, сложить их в пакет и смачно ударить им по моей голове, повторив её самый любимый день в жизни. — Просто не нужно меня фотографировать, — опускаю взгляд на рукава куртки, чтобы не создавать с ней долгий зрительный контакт.       — Твоих вопросов куда больше, чем одной просьбы матери, — как по расписанию, в разговор встревает ярый защитник сбежавшей из дома сумасшедших, сидящий на водительском сиденье автомобиля своей же собственной марки. Поднимаю голову, пристально уставившись в его затылок.       — Сколько прозвучало странностей в её просьбе, столько было и вопросов к ним, — не собираясь молчать, тут же выкидываю я, на что получаю неодобрительный взгляд через зеркало над передними сиденьями.       «Место и время, Кристофер, место и время!» — несколько раз, будто загадываю желание, прокручиваю в голове эту фразу, пытаясь себя утихомирить. Сколько бы я ни обещал себе молчать и не реагировать на подобного рода провокации, сколько бы ни делал глубоких вдохов, чтобы успокоиться и не сорваться, — моя мать, что уже после того дня ею называться не может, моя чёртова мать, которую я ненавижу всем сердцем, постоянно вынуждает нарушать порядок и вытаскивать из тёмного ядра⁷ маленьких демонят, что так и мечтают избавиться от неё, избавиться таким образом, чтобы она запомнила это, запомнила так, как я запомнил едкий запах горячей крови, стекавшей по спине, как я запомнил стачивавшиеся о мокрую плитку ногти, как я запомнил день, лишивший меня семьи раз и навсегда.       — Дорогая, — поглаживая крупной ладонью её обнажённое колено, совершенно не к месту вылезающее из-под очередного нового, короткого чёрного платья с оборками на рукавах, отвратительно произносит брюнет, — сфотографируемся вдвоём, когда будем дома. Крису наверняка куда интереснее вести свой дневник.       — Дневник? Дорогой, о чём он? — лучше бы Кевин молчал. Теперь мать выведет меня из себя окончательно. Этот мудак проговорился специально! Как он вообще…       — Нет, — строго, чуть ли не криком, обгоняю её досаждающие расспросы.       — Мне просто интересно, — пытается оправдаться та, всё ещё пронизывая меня грустным взглядом, который никогда и никаким образом не повлияет на отношение к ней.       — С каких это пор ты мной заинтересована? — контроль над эмоциями целиком и полностью потерян: теперь меня не остановить. Что на меня нашло? Глаза, прямо как молнии в ночном небе, яростно перемещаются с одного объекта на другой. — Помнится, ты лишь бухаешь в незнакомых компаниях, а затем возвращаешься вся заблёванная домой и избиваешь своего сына, — мне точно нужно поучиться держать себя в руках.       — Прекрати… Ради твоего же блага… Не начинай, Крис, — он еле сдерживает себя, стиснув зубы и сжав руль обеими потемневшими от прильнувшей крови руками, что так и стремятся втащить мне. Кевин ещё никогда раньше не применял силу и не ругался со мной, но что-то мне слишком хочется увидеть его внутреннего демона, которого я почувствовал в первый же день нашего знакомства.       — Иначе что? Что будет в таком случае, Кевин? — демонстративно, убеждаясь, что меня видно всем и каждому спереди, усаживаюсь на середину позади них, опираясь локтями на спинки передних сидений, специально раздражая его этим ещё сильнее. Внутренний голос, заглушаемый тёмной слизью, окутавшей поток моих мыслей, в буквальном смысле умоляет остановиться, но его слышно точно так же, как люди слышат мои словесные попытки вернуть свою же адекватность, избавиться от лживого диагноза. Челюсть брюнета нервно и недовольно двигается при надавливании зубов друг на друга, а всё тело сильно напряжено, что можно понять по взбухшим на руках и лбу венам. — Может, ты ударишь меня и пойдёшь по стопам любящей матери? — с ненавистью в голосе, но с широченной улыбкой, поглаживая ту по плечу, шепчу я, будто никто не должен об этом знать.        Автомобиль рывком останавливается посреди дороги, из-за неожиданности чего я едва ли не вылетаю из задней части в лобовое стекло, успев обхватить спинку сиденья матери. Вот они — распахнутые прямо передо мной железные врата сердца ада. Осталось только дойти до самого конца и встретиться с правителем.       — Если бы ты не нервировал свою маму, она бы никогда не сделала того, что сделала, — удивлённо оглядываю сначала его, а затем мать, которая уже успела опустить лицо, услышав слова своего защитника.       — Подожди, ты сказал, что Я нервировал её? И что именно она сделала, если я виноват? — моя злость переходит все границы. Неужели мать и вправду солгала? — Что эта сука наврала обо мне? — из уст совсем невольно вырывается слово, которым я ещё ни разу не называл мать при ком-либо, кроме своих мыслей.       Кевин, как никогда до этого, резко меняется в лице. Его и так ядовитый взгляд становится куда более едким, а моё сердце начинает биться в несколько раз быстрее. Дыхание учащается. Буш грубо отстёгивает ремень безопасности, почти отрывая его с корнем, и высвобождает мощное тело из оков преисподнего трона. Уже через секунду я слышу дождь слева от себя и чувствую неприятный морозец за распахнутой дверью, что Кевин сжимает за самую верхушку.       — Выходи, — спокойно, но в то же время с вызовом сквозь стиснутые зубы приказывает тот, однако я продолжаю сидеть на месте, невидимо схватившись за рюкзак, в котором ношу найденный после переезда маленький нож для подобных случаев. — Даже не смей его достать, — неожиданно для меня и совсем непонятно для матери звучат слова о том, о чём знал, как мне думалось, только я. Он рылся в моих вещах?       — Ты… — не успеваю произнести и двух слов, как тот хватает меня сильными ручищами за воротник куртки и грубо выбрасывает из автомобиля на мокрый, неприятно режущий асфальт.       Острый край дверцы машины точно оставил на теле внушительных размеров царапину, пока я летел по воздуху в его руках, словно туша, что швыряют на обработку. Значительно похолодало: звукоизоляция в машине отлично скрыла сильный ливень, больно бьющий по крайне чувствительному лицу, всё ещё соприкасающемуся с твёрдой поверхностью. Я пытаюсь встать, но Кевин делает это за меня, отчего с целью самозащиты впиваюсь недавно подстриженными ногтями в венистые руки кареглазого хищника, на боль от которых он специфически реагирует, гневно ударяя меня спиной прямо о бок своей же дорогой машины. Через всю замёрзшую плоть под промокшей одеждой проходит ноющая боль. Почему все так любят мою спину?! Безумно хочется ударить его в ответ, но я прижат так крепко, что не могу и пошевелиться, не считая головы, которая буквально за пару секунд полностью вымокла под дождём. Кажется, после меня останется глубокая вмятина. Дверь по-прежнему открыта, и мы оба слышим, как мать собирается выйти из автомобиля, но Кевин не позволяет этого сделать и, пока мамаша долго убирает сумку с колен, нажимает на кнопку закрытия дверей, чтобы та не вышла. Мне совсем не по себе от того, что мы одни. Если бы здесь присутствовала мать, она бы всё-таки вмешалась, будь в его действиях что-то действительно лишнее. Хотя иногда мне кажется, что она бы даже позволила кому-либо меня убить, оправдавшись в конечном итоге необходимостью в самообороне.       — Ты слушаешь и не перебиваешь, — громкий ливень бьёт по ушам, фары мгновенно гаснут, и, перед тем как мы погружаемся в кромешную тьму, его жуткие глаза меркнут, подобно выключающейся лампочке, таящей в темноте. Мокрые волосы неприятно падают на глаза, кроссовки заполнились водой. Нас будто накрывает невидимый купол, под которым мир становится совсем другим.       Крича о помощи от окутавшего всего меня непонятного страха, понимаю, что нахожусь в совершенно безвыходной ситуации. Невозможно перекричать такой сильный ливень: гром делает своё дело да поблизости ни единой души. Я пытаюсь понять, как быть, но всё будто подстроено, спланировано: звукоизоляция в машине на случай моего вопля; мать, которая никогда не защитит; отсутствие какой-либо помощи. Кевин полностью руководит ситуацией, потому мне только и остаётся смотреть в его неразличимые в черноте глаза перед собой и чувствовать тёплое дыхание, смешавшееся с моим бешеным страхом.       — Я никогда не обижу тебя, — до дрожи спокойным голосом, прижавшись вплотную ко мне, тихо шепчет тот на ухо.       Зловещий неторопливый бас перебивает даже оглушительный ливень. Возможно, мне уже кажется, но он прилип настолько мерзостно близко, что я чувствую буквально каждую часть его крупного тела, даже те участки, от ощущения которых мне не совсем приятно. Громадные мускулистые ноги сжимают бёдра, пах прижат к моему, из-за чего чувствую напряжение, неловкость и в то же время дичайший страх неправильно среагировать. Наши сердца бьются друг о друга: его — в одном спокойном темпе, а моё так, будто вот-вот выскочит, раздробив грудную клетку.       — Мне лишь хочется донести до тебя одну мысль, — сильная горячая ладонь обжигает холодную шею, воспламеняя текущую по венам кровь; убийственно медленно водит по кадыку большим пальцем, слегка надавливая на него.       Я не чувствую боли, но внутри происходит что-то совсем непохожее на привычные мне ощущения.       — Я не боюсь тебя, Крис, и сделаю всё необходимое для твоего укрощения, — на секунду перестаёт хватать кислорода, отчего я вцепляюсь в его твёрдое плечо, будучи ещё прижатым к автомобилю, так крепко, что, наверное, делаю ему очень больно.       Из-за необъяснимого внутреннего чувства мне приходится сжимать его настолько сильно, что я выжимаю всю воду из мокрой тонкой кофты.       — Если услышу от тебя ещё хотя бы раз оскорбление в сторону матери, я обещаю, — раскалённый, плавящий Дьявол прижимается настолько плотно к моей извивающейся от жары плоти, что я запрокидываю голову назад от ощущения чего-то щекочущего чуть ниже живота и максимально сдавливаю его плечо, словно пытаюсь сломать, хотя это не так.       Освободившейся от теперь уже полностью несопротивляющегося тела рукой Буш обвивает моё посиневшее от мерзлоты лицо и приближается к нему своим столь близко, что я чувствую кожей мягкие пылающие губы, медленно перемещающиеся с щеки к моим собственным полуоткрытым устам.       — Обещаю, — я на пределе, — что этой сукой, — наши дыхания смешиваются в одно, создавая витающий в воздухе аромат горячего кофе со льдом, — которой ты назвал свою мать, — если он не остановится, я задохнусь, — станешь ты, — совсем выходя из-под контроля над своим же собственным телом, издаю скулящий стон, тяжело выдыхаю, вставая на носочки от почти незнакомого мне чувства, и в буквальном смысле заваливаюсь всем размякшим, зажаренным телом вместе с головой на Кевина, пребывая в приятном, но в то же время в каком-то порочном упоении.

*

      Возвращаясь медленным шагом с общего собрания учеников, при этом аккуратно перешагивая грязь, я иду самым коротким путём, чтобы не попасться на глаза и без того с презрением обходящих стороной наш дом соседям. И пусть даже спустя пару лет после смерти отца в нашем почти что призрачном районе редко кто выглядывает в окно и бывает на улице, сегодня осторожность всё же не помешает. Будучи на домашнем обучении в течение нескольких лет, я до сих пор умудряюсь побывать в мусорном баке за школой. Хотя я уже настолько к этому привык и сумел выработать иммунитет, что и не пытаюсь сопротивляться, а буквально сам прошусь как можно быстрее меня туда засунуть, чтобы приехавший мусоровоз раскрошил жалкое тело вместе с подобным ему мусором. Теперь это происходит не каждый день, поскольку я учусь дома, но общее собрание учеников проходит где-то раз в две-три недели, потому я просто вынужден одеваться в самую ненужную одежду и не брать ценные вещи, чтобы вернуться домой в сохранности, но лишь с грязным тряпьём на себе. С недавних пор меня перестали пинать, ведь теперь это весомые доказательства издевательств, которые раньше в нашей школе считались недостаточными для наказания, так как до этого директор категорически отказывался устанавливать камеры видеонаблюдения по всему периметру территории, а словесные обвинения не рассматривались, по крайней мере мои. В любом случае всё это очень скоро закончится — когда мне не придётся ходить в школу летом, а после ещё одного года обучения я каким-нибудь образом съеду от матери, чтобы никогда больше в жизни её не видеть.       Приблизившись к родному району, замечаю, что из дома нашей соседки-старушки выносят мебель и погружают в массивные рекламные грузовики. В лужайку воткнут знак о продаже дома. Время летит так быстро… Не уверен, что она умерла, но именно такая мысль пришла в голову изначально. Это заставляет поразмыслить о жизни и смерти, чем я часто люблю заниматься после гибели отца. Боюсь, что в один момент меня просто-напросто убьют или я стану случайной жертвой какого-нибудь теракта или несчастного случая. Не думаю, что мой конец близок, да и не особо верю в судьбу, но мысль о неожиданной смерти заставляет напрячься. Хотя это странно, что меня не волнует остроконечная люстра в комнате, которая может упасть на голову, пока я буду сидеть за письменным столом. Отец явно не видел дня своей смерти заранее.       Бесконечно размышляя в голове о глубоком, совершенно не замечаю, как быстро дохожу до своего дряхлого дома, за несколько метров от которого пахнет чем-то невероятно вкусным и неожиданным, потому что такое бывает крайне редко. Мать почти никогда не готовит — отец делал это в одиночку. Но если вспомнить, что она ничем особым и не занималась в своём детстве, то её бесполезность вполне можно оправдать. Ну хоть знает, как бить своего сына. Может, пришла попрощаться переезжающая старушка или какие-нибудь риелторы, желающие продать нам этот дом или узнать, не являемся ли мы её близкими людьми, которым нужно передать имущество в наследство по завещанию? Помню, отец часто здоровался с ней и помогал донести продуктовые пакеты до кухни, когда мы гуляли на общей площадке возле её дома, но, чтобы у них была тесная связь, — нет, не думаю.       Бесшумно заходя вовнутрь, убеждаюсь, что запах исходит всё-таки от нашего дома. На секунду забываю о грязной одежде из-за внезапного ступора, но слыша вопящую с кухни мать, что просит меня спуститься вниз через пару минут, мигом разуваюсь и лечу в свою комнату, чтобы незаметно переодеться и убрать одежду. У матери часто возникают вопросы по поводу всего на свете, потому грязные вещи я прячу в пакет в шкафу, чтобы потом закинуть их в стиральную машину самостоятельно, оправдавшись тем, что забыл о них. Мать наивна и верит всему сказанному. Иногда я думаю, что она и не покупала диагноз, а сам врач допустил ошибку, потому та доверяет ему, но затем я возвращаюсь к здравомыслию и вспоминаю о шраме на всю спину, на который не смотрю с того самого дня, если не получается случайно, когда вытираюсь после душа, и всё же убеждаю себя в том, что она — самый настоящий изверг. Сейчас бы мне душ не помешал, но мать не просто так приготовила всю эту кучу еды — наверняка что-то планируется, раз она позвала меня. Переодеваясь в самую простую домашнюю одежду, слышу несколько шагов за дверью — матери и чьи-то ещё, которые не приходилось слышать в этом доме ранее. В спешке натянув на себя серые мешковатые штаны, туго завязываю их и поправляю волосы перед зеркалом, надеясь, что в них нет мусора или грязи, прилипшей к светлым прядям.       — Крис, мы зайдём? — как обычно радостным голосом спрашивает мать, а я понимаю, что сейчас начнётся очередная серия моего «любимого» фрик-шоу.       Не решившись сесть на кровать в ожидании незваного гостя, встречаю вошедших в комнату блондинку и достаточно привлекательного мужчину в чёрном деловом костюме, держащего её за руку, стоя. Сегодня мать надела короткое обтягивающее красное платье, которого я никогда до этого не видел, а в её мелких ушах сияют большие бриллиантовые серьги. Светлые волосы стали куда пышнее и кудрявее, чем они были утром, будто она сделала завивку. Брюнет же ведёт себя подозрительно сдержанно, осматривая мой внешний вид, чем в то же время занят и я. Впервые не догадываюсь, что в действительности передают его почему-то пугающие карие глаза. На правой руке отлично сидят золотые часы, попадавшиеся мне на рекламных страницах модных журналов у мужчин, чем-то схожих с ним. Передо мной типичный бизнесмен. Казалось, тишина будет продолжаться вечно, но я всё-таки услышал его тёплый и в то же время чем-то доходящий до самых потайных страхов внутри меня голос.       — Крис, — он отпускает ладонь матери и уверенно подходит ко мне, протягивая правую руку со сверкающими на опускающемся за окном солнце часами, чтобы пожать мою. Движение его тела, мимика, голос — словно он владелец этого дома, хозяин моей комнаты и души.       Мне неловко, но я стараюсь смотреть ему в глаза, протягивая миниатюрную ладонь без каких-либо аксессуаров на запястье и пальцах в ответ. Он пожимает её, и я замечаю во взгляде удивление от моей постоянно холодной кожи, что не скажу о его согревающей, прямо как голос брюнета. Так странно чувствовать тепло другого человека. Близость как таковая была у меня лишь с отцом. Я никогда не позволял матери обнимать меня, даже просто-напросто прикасаться.        — Меня зовут Кевин Буш. Можно просто Кевин, как тебе угодно, — с одной стороны, он не кажется отталкивающим, наоборот, даже притягивающим, но это может быть прикрытием, на которое отлично ведётся моя мать. Я не глупый парень и никогда таким не был, потому сразу понял, что это явно не какой-то там риелтор, а её новый ухажёр, ведь иначе зачем ей так наряжаться да и откуда эти серьги.       — Можете объяснить, что происходит? — момент и вправду чересчур неловкий, потому я без всяких отрепетированных церемоний решаюсь перейти к самому главному.       Моя комната заполняется раздражающим смехом матери, и брюнет возвращается к ней, обнимая одной рукой за талию и прижимая к себе. Я всё по-прежнему стою на одном месте прямо под люстрой и совсем не против прямо в этот самый момент принять на себя удар.       — Джул показывала твои работы, но, думаю, ни одна из них не подойдёт под интерьер моего нового офиса в Нью-Йорке, хоть у тебя определённо есть талант, — прозвучало слишком критично, хотя, наверное, это был комплимент.       Я часто реагирую на критику очень резко и воспринимаю каждое слово близко к сердцу. Иногда кажется, что отец должен был чаще критиковать меня за работы, нежели всё время хвалить.       — Эту я вижу впервые, — с недоумением в шёпоте, будто самому себе, проговаривает он и подходит к рабочему столу, над которым висит та самая картина, что мне часто хотелось просто-напросто сжечь, чтобы не вспоминать о боли.       Её я называю «Экспонат Номер Первый» — это выражение отец часто использовал после прочтения одного из своих любимых романов, который теперь и для меня является, пускай и не лучшим прочитанным произведением, но бескрайне дорогим. «Лолита» Набокова — в первый раз я читал её с детским непониманием написанного, во второй — уже со слезами на первой строчке четвёртого абзаца первой главы⁸. Мне удалось осилить её полностью лишь через год или два после гибели отца. Тогда я откинул все задние мысли и окунулся в историю, которой по-настоящему восхищался мой отец. «Как тебе мой «Экспонат Номер Первый», Крис?» — интересовался он, звуча очень странно при описании нового судна таким непонятным образом. Со временем я стал привыкать к этому именованию, затем и сам начал использовать его для описания одного из своих шедевров. Его «Экспонат» убил, а мой понемногу уничтожает.       — Чёрный океан, — Буш без разрешения проводит пальцем по полотну, а внутри моей грудной клетки образуется самый настоящий режущий ком из эмоций. Ещё никто так бесцеремонно не прикасался к самому сокровенному. — Чёрные скалы. Вижу, тебе нравится этот цвет, — он обводит камни указательным пальцем прямо по контуру, изучая большой тихоокеанский круг, а затем указывает прямо в самый центр, на голубую лагуну, надавливая на мой ком, который вот-вот разорвётся. Это то самое внутреннее чувство, когда сердце бьётся максимально быстро, а дышать становится всё труднее без особо понятных причин. — Безвкусица, — отходя в сторону от стола, резко и холодно выкидывает тот, разбивая меня на тысячи осколков жестокой и наглой критикой. — Это единственная картина с морем да и та, которая поставила под сомнение твой талант. Наверное, тебе не стоит увлекаться маринизмом — это определённо не твоё, — бодро произносит тот с улыбкой на лице, словно не сказал ничего особенного, что могло меня обидеть.       — Кхм, что? — я пытаюсь сдержать невольные слёзы, поскольку эта картина — моё всё, но это получается с большим трудом.       Стараюсь не смотреть вниз, иначе слёзы вытекут и все их увидят, хотя, наверное, покрасневшие стеклянные глаза уже говорят о моём состоянии. Во мне часто борются две стороны, и сейчас я поддался эмоциям. Если этот незнакомец знает одно лишь название стиля в художественном искусстве, это не говорит о его умении конструктивно критиковать чьи-либо работы. Так, скорее, и есть, ведь картина отцу — моя самая лучшая, если брать в счёт лишь авторское мнение.       — Я не хотел тебя обидеть, Крис, — ох, ну спасибо на этом, мистер Мне-честно-и-откровенно-похуй-как-вас-там-зовут! — Джулия рассказывала о твоей проблеме и об отце. Наверное, тебе очень тяжко, — я уже захотел скорчить гримасу, но быстро передумал. — Эта картина… — он делает паузу и с отвращением на лице мотает головой, после чего окидывает меня отчитывающим взглядом и поворачивается к матери. — Она явно связана с отцом, а потому от неё нужно избавиться, — сразу после своих слов этот мудак переходит все границы дозволенного. Брюнет молниеносно возвращается к картине и пытается снять её, но я вбил гвозди прямо в холст, потому они прошли сквозь стену. Заметив это, он всё равно не остановился. — Джул, принеси, пожалуйста, гвоздодёр, — на этой фразе моё терпение лопнуло, и, заметив развернувшуюся к двери мать, я в буквальном смысле взорвался.       — Кто, блять, этот кретин?! — уже не вынося его чрезмерной наглости, кричу я на всю комнату, отталкивая мужчину в сторону, что у меня, чего я не ожидал, получается без каких-либо усилий. — Мне, по правде говоря, плевать на вас и на ваши отношения с моей матерью, так как с ней нас ничего не связывает, а ваше никому ненужное мнение никаким образом не влияет на моё личное об этой картине, но, если вы думаете, что можете так просто влезть в чужую жизнь и диктовать свои правила, вы конкретно ошибаетесь, — я еле сдерживаю слёзы из-за напряжения от удачной попытки выговориться на одном дыхании и участившегося сердцебиения. Ещё чуть-чуть и все увидят мою слабость.       — Кевин, давай дадим Крису время переодеться? — она спокойно берёт его за руку, и, к счастью, тот не вырывается. — Дорогой, переоденься во что-нибудь более повседневное и… умойся, — совершенно безразлично, как, впрочем, и всегда, выкидывает мать напоследок.       Как только те выходят из комнаты, я удивляюсь, что всё-таки сдержал слёзы. Этот человек совершенно ничем не отличается от моей матери в тот роковой день. Он такой же моральный урод, решивший строить из себя царя в чужой развалившейся семье, думая, что у него получится всем завладеть. Картина, которую я нарисовал для отца, и вправду значит для меня слишком много, чтобы кто-то без разрешения мог просто дотронуться до неё. Плевать, если это прозвучит инфантильно и истерически. Это единственная и самая последняя работа, что посвящена отцу, потому я не позволю какому-то там бизнесмену с якобы кричащим именем, о котором я даже ничего не слышал, отнять у меня это. Если он и вправду думает, что у него получится хоть каким-то образом оказаться в этой семье, то он сильно ошибается, а если всё же у меня больше нет никаких вариантов, то ему не понравится неподчинение его тираническим приказам, до которых мне совершенно нет дела. Я с самого начала почувствовал не ту атмосферу, царившую в комнате. Никогда не ошибаюсь насчёт плохих людей после ситуации с настоящим нутром матери.       Открыв окно нараспашку, делаю глоток свежего воздуха, а слёзы всё же выходят наружу из-за усилившегося ветра. На лице появляется улыбка, грустная улыбка от воспоминаний при виде того самого фонаря, что светит каждую ночь — даже в ту самую, когда я осознал, что у меня больше нет матери. С какой-то стороны, я и вправду должен отпустить всё связанное с отцом — об этом задумывался и я сам, — но, если моменты, проведённые с ним, — единственные за всю жизнь, что вызывают положительные эмоции, у меня нет выбора. Всё ещё есть предчувствие, что когда-нибудь мне удастся убежать от этого вечного кошмара и вернуться хотя бы эмоционально в те дни, когда отец жил и проводил всё своё время со мной. Я чувствовал себя любимым, каждый день ощущал тёплые объятия своего светловолосого счастья, слушая его успокаивающий сладкий голос, пока он читал мне сказку на ночь. Он был моим всем. Он был моей жизнью, которую так нечестно отобрали. Смотрю в зеркало, а в глаза сразу же бросается отражаемая в нём картина за спиной. Когда-нибудь, когда меня полностью отпустит, я отправлю её на выставку в качестве урока для других. Нельзя сдаваться, нужно идти к своей цели, пускай иногда это бывает очень трудно. Всё ещё есть надежда, хоть и небольшая, но всё же надежда, что я, будучи птицей в клетке, открою её и улечу туда, где моей душе будет спокойно, где я почувствую себя живым, туда, где начнётся настоящая жизнь, где рай окажется на Земле, а ужасное забудется навсегда.

*

      Открываю глаза от резкого скачка. Пытаясь быстрее прийти в адекватное состояние, понимаю, что всё ещё нахожусь в машине, но не совсем осознаю, приснилась ли мне ситуация с Кевином под дождём. С каждой секундой я возвращаюсь к реальности и вспоминаю, что перепалка посреди дороги действительно произошла: я насквозь промок и лежу на большом, взявшемся буквально из ниоткуда полотенце, что впитывает в себя влагу. Кевин постарался, чтобы его кожаный салон не изгадился. Последнее, что я помню, пока не впал в сон, — восстановившийся слух, вернувший на первый план громкий ливень. Как мне удалось вырубиться? Волосы до сих пор мокрые, а в одежде совершенно некомфортно находиться из-за тяжести и неприятной сырости.       Принимая сидячее положение, меня сразу же замечают с передних сидений. Я никак не комментирую это и лишь смотрю по сторонам в поисках рюкзака в надежде, что его не взяла мать, пока я был в отключке. Воссоздавая в голове всё происходившее во время грозы, в память ударяет и то прошедшее через меня до странности приятное чувство. Это невозможно правильно описать словами. Я не вправе отрицать — ощущение было самым наиприятнейшим, потому оно точно возникло не из-за страха, который и вовсе пропал. Когда Кевин прижался ко мне, внутри всё зашевелилось, кровь вскипела. Эта близость довела до чего-то необычного, чего раньше я никогда не испытывал. Неужели я… Нет!       Полностью пробудившись, зачёсываю волосы назад и максимально выжимаю из них воду, вытираясь доступным краешком полотенца. Вдали, сквозь дождь, медленно проявляются яркие огни, исходящие от большого объекта. Из-за сильного ливня трудно понять, но, скорее всего, мы уже совсем близки к цели. Удивительно — никто не разговаривает со мной даже после пробуждения. Мать и вовсе будто спит, не отреагировав на громкий кашель. Её же возлюбленный иногда посматривает на меня через зеркало заднего вида, но я не подаю каких-либо признаков — словно меня это никак не волнует. Хотя на самом же деле всё это крайне странно… Случившееся хочется поскорее выкинуть из головы, но в то же время я не в силах это сделать.       Стеклоочистители максимально быстро смахивают капли с лобового стекла, и перед нами показывается огромная изысканная усадьба, подсвечивающаяся несколькими сильными прожекторами, благодаря которым можно разглядеть не только фасад здания, но и его окружающую территорию. Прямо по центру расположился достаточно большой фонтан, внутри которого стоит небольшой куб из белого мрамора с уверенно застывшей на нём скульптурой девушки. По обе стороны здания растут тёмно-зелёные сады, а сама территория окружена высоким забором. Перед выделяется массивным балконом прямо между третьим и вторым этажами, а широкие окна закрыты шторами, через которые совсем незаметно просачивается яркий свет. Подъезжая чуть ближе, заостряю внимание на центральном входе: высокие стеклянные двери, подобные французским окнам⁹, за которыми можно разглядеть свисающую с потолка длинную спиральную люстру из блестящих бриллиантов.       — Возьми пакет с одеждой, — грубым голосом нарушает тишину Кевин и глушит машину.       Недолго осматриваясь вокруг, нахожу его у себя в ногах. Мы остановились у входа так, что небольшой козырёк накрывает правую часть автомобиля, потому я вылезаю прямо под него, чтобы не промокнуть куда сильнее. Чем только думал этот идиот, когда вытаскивал меня под ливень, зная, что мы едем не прямиком домой, а в институт, где в первую очередь будут смотреть на внешний вид?! Буш берёт мою мать под руку, и я поднимаюсь вслед за ними по широкой мраморной пятиступенчатой лестнице без перил. Позолоченные, если не золотые, ручки дверей переливаются под любым светом. На секунду кажется, что Кевин привёз нас не в институт, а в какой-то музей или особняк миллиардера, где проходит светский раут. Заходя вовнутрь, мать пропускает через себя ощутимый холод, что Кевин сразу же улавливает и накидывает на её плечи сухую чёрную кожанку, которую он, скорее всего, взял на всякий случай.       Голову всё равно не покидает мысль о том, что всё случившееся будто должно было произойти. Какой нормальный человек возьмёт с собой запасную одежду, если знает, что ему не придётся переодеваться? А как объяснить возникшее буквально из ниоткуда полотенце?       На входе нас встречает лысый охранник средних лет в самом настоящем бронежилете. Его внешний вид, мягко говоря, напрягает. В чехле на поясе кроется пистолет, а суровый взгляд доводит до мурашек.       — Добрый вечер, — таким же серьёзным, как и его вид, голосом произносит тот, но при этом на десерт оставляет полную натянутой вежливости улыбку.       Мы вынужденно здороваемся в ответ. Мужчина неспешно заходит за своё рабочее место в виде стойки, на которой стоит прозрачная ваза-аквариум с конфетами внутри, и быстро вводит что-то на клавиатуре. Пока тот роется в бумажках на столе, я осматриваюсь вокруг, но не замечаю ничего нового и необычного, кроме кончика той самой люстры и лестниц с двух сторон прямо по центру, под которыми расположился длинный, словно бесконечный, тёмный коридор. Вход очень безопасный, если учитывать наличие бронированной машины и турникетов.       — Мне необходимы ваши документы, — мать недолго копается в чёрной сумочке и достаёт паспорта. Мужчина записывает данные в массивную тетрадь в клетку и окидывает меня подозрительным взглядом, пока я всё ещё пытаюсь узнать ответ на волнующий меня вопрос о стоимости люстры. — Вы на поступление? — мать сразу же, нервничая без причины, отвечает на его вопрос, после чего нас незамедлительно пропускают за турникеты. Любопытно поднимаю голову и от искреннего удивления разеваю рот, поражаясь длине бриллиантового светила, которое хоть и не стартует с последнего этажа, но свисает с потолка второго. Лестницы ведут на второй этаж, где располагается небольшой балкон с диванами, а затем к широкой арке чуть подальше от него. — Кабинет директора в конце левого коридора.       — Не подскажете, где уборная? — задаётся вопросом Кевин, и мужчина указывает на двери мужского и женского туалетов в коридоре справа от нас. Буш тычет пальцем на пакет, и я молча следую переодеваться. Только сейчас заметил, что он уже сменил одежду, пока я спал. Мне хоть и всё равно на мнение матери, но ради уточнения своей теории о её личности я слегка заинтересован в том, что она думает на этот счёт. Были ли у неё вопросы? А если и были, что на них ответил её промокший до последней нитки покровитель?       Уверенной походкой по мрамору, который здесь абсолютно везде и к которому я начинаю постепенно привыкать, дохожу до мужского туалета и захожу вовнутрь. Мать и Кевин ушли в другую сторону, а потому я могу не волноваться, что кто-то неожиданно сюда ворвётся. Если же у охраны есть право на нарушение личного пространства, то придётся переодеваться очень быстро. Нет, я могу устроить лёгкий концерт с салютом недовольных обвинений, но меня настолько сильно измучили все эти часы с Бушем и невыносимой ложью матери, на которую мне приходится миленько улыбаться, что хочется как можно скорее закончить с этим поступлением. Надеюсь, здесь мы и оборвём цепь бесконечных поездок. Так ещё эти кислые рожи директоров, что удивляются людям, подающим документы в самый последний момент… Ну уж извините! Научитесь хотя бы делать вид, что вы уважительно к нам относитесь…       Первое, что бросается в глаза в такой же роскошной уборной, — огромное зеркало во всю стену возле опять-таки мраморных умывальников. Наверное, владелец этого заведения имел какую-то серьёзную и необычную цель, раз сделал всё это для студентов. Заметив своё отражение, ужасаюсь от увиденного и быстро принимаюсь поправлять хаос на голове, но делаю только хуже. При взаимодействии с водой мои светло-русые волосы с золотисто-белыми корнями превращаются в тёмно-русый цвет, а подходящую мне укладку заменяет прилизанная верхушка. В уборной этого института есть буквально все удобства. В любом случае это лишь туалет, потому никаких душевых кабин я здесь не наблюдаю, но студентам зачем-то предоставили два мощных фена, одним из которых я сразу же принимаюсь сушить мокрые волосы. К сожалению, времени у меня мало, а потому этот процесс занимает всего пару минут. Кое-как уложив всё ещё немного влажные волосы назад, осматриваю предложенную одежду. Неужели это тот самый пакет с купленными в понедельник вещами, что я никак не мог найти по приезде домой? Бред!..       Не прячась в тесных кабинках, приступаю раздеваться прямо напротив зеркала, не совсем с удовольствием осматривая тело в надежде, что к моему весу не прибавилось несколько лишних цифр, а на боках и животе не появился дополнительный жир. Мне не всегда нравилось то, как я выгляжу. Это по-прежнему странно, хоть и не совсем глобально, но в раннем детстве я был обычным худеньким мальчиком, а вот с переходом в более старший возраст, который для меня начался с 10-ти лет, вес стал увеличиваться и очень даже серьёзно. Помню, как стоял на весах и видел цифру в 187 фунтов, однако тогда меня это не совсем заботило. Всю жизнь меня волновало именно лицо, да и по-прежнему я в нём очень сильно сомневаюсь. Сейчас же вес моего тела составляет 139 фунтов, поскольку в лет так 12 я стал куда меньше есть и стремительно расти, хотя иногда с ростом почти в 6 футов я чувствую себя мелким, когда стою рядом со сверстниками или даже с парнями, что младше меня на пару лет.       Окончательно сняв с себя мокрую рубашку, кладу её на пол и достаю из пакета тёмно-серую футболку со свободными рукавами. Сбоку от себя слышу звук открывающейся двери: в уборную заходит незнакомая девушка с длинными русыми волосами темнее моих влажных. Пока я глупо прикрываюсь от неловкости, та, остановившись на одном месте, осматривает меня с ног до головы и без всяких церемоний подходит к зеркалу, не обращая дальнейшего внимания на чужое присутствие. Не зная, что делать в такой неловкой ситуации, отворачиваюсь и в спешке натягиваю на липкое от воды тело футболку, чтобы хоть как-то скрыть наготу.       — Если ты думаешь, что я буду за тобой подглядывать, то не надейся — у меня есть парень, — наши взгляды пересекаются в зеркале на пару секунд, а затем она переводит его обратно на себя, подравнивая контур алых губ. — К тому же мне не совсем нравится смазливый тип парней, так что… — окончательно распределив помаду по всем губам, — тебе не о чем волноваться, — даже не знаю, как на это реагировать.       В тоне русоволосой слышится больше насмешка, нежели грубость, да и мне совсем не обидно от её слов. Тёмно-красное платье, заканчивающееся чуть выше колен, подчёркивает пышные формы незнакомки, а завершают минималистичный образ переливающиеся шпильки с ремешками такого же цвета. Я не имею права судить чей-либо внешний вид, но всё это бордовое чудо выглядит крайне комично и нелепо, нежели сексуально и притягательно. И дело как раз-таки не в сногсшибательном теле, а именно в том неудачном образе, что она подобрала для подобной погоды.       — Но тебя… кхм… совершенно не волнует, что это мужской туалет? — не убирая аппликатор, та глядит в потолок, будто раздумывает об ответе на мой невероятно трудный вопрос.       — Ты новенький? — теперь она полностью оборачивается и закрывает прозрачный тюбик, убирая его обратно в маленькую чёрную сумку, расположившуюся на свободной поверхности возле раковины. Странный вопрос. Если я и новенький, то что? — Ладно, вопрос, наверное, очень трудный…       — Да-да, — перебивая её, — я новенький, но меня ещё не зачислили, — с лёгкостью подпрыгнув, она усаживается возле сумочки, закидывая ногу на ногу.       — Ах, вот оно что… Так тот красавчик — твой отец? — скорее, говорит о Кевине. — Кстати, твоя мама очень мила — моя с ней поладит.        Слушая громкую эмоциональную речь незнакомки, сразу отмечаю её болтливость, но в какой-то степени это мне даже на руку — не придётся находиться в неловкой тишине.       — Тот мужчина — бойфренд моей матери, — вникая в слова, девушка кивает, продолжая осматривать меня большими зелёными глазами. — А почему твои родители с ними поздоровались?       — Нет, парень, тут ты сильно ошибаешься, — скрестив худые руки на груди, с насмешкой восклицает та. — Это твоя мама начала разговор! Мои родители никогда бы не заговорили с кем-либо первыми. Ну, знаешь, замкнутые людишки… Потому мы и приехали сюда в самый крайний день.       — Получается, полные противоположности тебе? — мне удаётся пошутить и увидеть на её лице шикарную белоснежную улыбку, несмотря на то, что этот разговор становится каким-то бессмысленным и чересчур неинтересным. «Куколка, дай мне уже переодеться». Девушка закатывает глаза и резво мотает головой, опустив её вниз.       — Ты, конечно, забавный, но лучше не шути так с другими в этом институте, — мне уже захотелось задать вопрос, но та собирается ответить на него и без моего любопытства. — Я учусь здесь с колледжа; сама когда-то была новенькой и прошла через многое. Но, знаешь, мне конкретно повезло, что я влилась в компанию высшего класса, иначе бы ушла ещё с первого курса.       — Высшего класса? — спрашиваю я и улавливаю странное выражение лица, будто ей не очень приятно об этом говорить.       — Я правда не хочу тебя запугивать. Ты клёвый малый, но такие мальчики, — делает акцент на последних словах, — здесь долго не задерживаются.       — Почему? — что-то становится не по себе от этого места. Когда здесь тихо и пусто, всё кажется простым пансионатом для богачей, где каждому друг на друга плевать, но, если тут всё и вправду так ужасно, может, стоит потерпеть ещё денёчек в катафалке?       — Ладно, я расскажу, но лишь потому, что мне не хочется, чтобы это обернулось плачевно, как произошло со многими моими бывшими однокурсницами, — она делает глубокий вдох и приступает. — Ты же понимаешь, что это не обычный институт? Не простое здание для учёбы, сделанное по стандартам. Мы с тобой, то есть золотая молодёжь¹⁰, ведём себя весьма специфично, согласись. Высший класс — это все те, у кого есть авторитет в этом месте. Существует три варианта исхода событий, — улыбаясь, она показывает средний палец. — Первый и самый редкий — это состоять в этой тусовке, — вслед за тем поднимается указательный. — Второй и тот, в который вхожу я, — это уважение со стороны их участников, — демонстративно отворачиваясь к зеркалу, та показывает с помощью последнего большого пальца пистолет и направляет его на меня через отражение. — Третий — самый ужасный и неприятный, когда твоя жизнь становится кошмаром.       — Что ты имеешь в виду под кошмаром? — все эти вопросы явно её напрягают, но мне нужно знать хотя бы часть происходящего.       — Мы должны быть у директора. У нас с тобой общий приём, потому переодевайся быстрее, окей? — ненавижу, когда так нелепо пытаются уйти от разговора.       — Подожди, я… — успеваю лишь тихо пискнуть перед тем, как незнакомка со смехом вылетает прочь из уборной, оставив за собой лишь тёплый шлейфовый аромат корицы и далёкое звучание шумных каблуков.       Заинтересовав меня до невозможности, она просто ушла за дверь и даже не представилась. Неужели было так трудно договорить и дать мне понять, хочу ли я здесь находиться? Моя жизнь и так кошмарна — я бы не хотел, чтобы меня довели до точки кипения, после которой я в буквальном смысле взорвусь.       Полностью переодевшись, смотрю на результат в зеркале — совсем не годится под заведение. Да и вообще, как отметило это несуразное чудо, под этот институт не подхожу конкретно Я. Золотая молодёжь действительно существует? Вместо джинсов на мне надеты тёмно-серые пижамные штаны, а кроссовки по-прежнему немного мокрые, но у меня нет времени на то, чтобы сушить их. Покидая уборную, замечаю в конце коридора стоящих около кабинета, помимо Буша и матери, людей в костюмах и вспоминаю слова незнакомки о совместном приёме, причина которого мне не совсем понятна. Следуя уверенной походкой и скрывая внутри максимальное смущение от своего вида, я подхожу к кабинету в тот самый момент, когда над его входом загорается зелёный фонарик, а отец русоволосой девушки придерживает для всех нас дверь. Улыбаюсь темноволосому мужчине в старомодных очках и медленно вбегаю в кабинет за Кевином одним из последних, находясь в своём мирке и обдумывая все услышанные пару минут назад слова. Голова идёт кругом. Всё это кажется каким-то запугиванием или даже плохой шуткой, ведь она словно игралась со мной. Однако, если всё на самом деле так, как она сказала, может, уйти, пока не поздно?       В кабинете всё так же прохладно, как и на входе: видимо, они не поскупились на системе кондиционирования. Однако здесь куда темнее, чем в каком-либо другом месте института, в котором уже приходилось находиться. В моей новой комнате, которую ещё только придётся обустроить под себя, обычно так же темно в плане света, но здесь этот напрягающий мрак дополняют винного цвета стены и красное дерево, а также почти чёрные шторы, закрывающие окно, за которым всё ещё идёт дождь. Семья незнакомки садится за правый стол, потому мы занимаем левый. Осматриваясь, не замечаю в кабинете самого директора, а лишь чёрное кожаное кресло, повёрнутое к нам спинкой. В мёртвой тишине ставлю шуршащий бумажный пакет с мокрыми вещами на пол, издавая неприятный звук, из-за чего заливаюсь краской, но здесь этого, к счастью, не видно.       — Да-да, котик, у меня дела, — слышится женский голос, и кресло неожиданно поворачивается обратной стороной.       На нём сидит с виду достаточно молодая девушка с рыжими, плавно переходящими в бордовый цвет волосами. Одета она в строгий чёрный пиджак с расстёгнутой до груди белой блузкой под ним. Шея покрыта маленькими бликами от блистающего на свету настольной лампы рубинового ожерелья. Чёрный телефон с треском падает с высоты пяти сантиметров экраном вниз на почти пустой лакированный стол, а мисс Рубиновая-Бестия поправляет выпавшую прядь прямых волос, убирая её с помощью указательного и среднего пальцев назад.       — Миссис и мистер Уайт, — родители незнакомки молча кивают даме в ответ. — Элизабет! Как я рада тебя видеть! — обе улыбаются друг другу безупречными голливудскими улыбками. — Сегодня ты вновь угадала цвет, — она элегантно проводит длинными красными ногтями по рубинам, отмечая платье Элизабет такого же цвета. Теперь мне известно её имя. Весь их разговор кажется каким-то натянутым и наигранным, совершенно пустым. Здесь либо так принято, либо мне нужен отдых от матери. — Мистер Буш, очень признательна, что вы всё-таки заглянули в наш скромный уголок, — если она назвала этот дворец скромным, то я живу в багажнике сгоревшей машины. — Мисс Риччи, безупречно выглядите! — она называет мать по её девичьей фамилии, и я не совсем понимаю этого, так как буквально несколько дней назад она всё ещё была Голдман. — Вы хоть и не полностью подметили мою сегодняшнюю атмосферу, но и вправду шикарны в этом платье. «Moschino»¹¹ вам к лицу! — мать конкретно засмущалась, но Кевин тут же взял её за руку, чтобы та чувствовала себя спокойнее. — Кристофер Голдман, — теперь она обращается конкретно ко мне. — Кевин упоминал о твоём трудном характере, и я знаю о ситуации с отцом. Очень приятно с тобой познакомиться, я рада тебя видеть в нашем институте! — не зная, что ответить на это нечто, больше походящее на шутку, недовольно хмурю брови и предпочитаю кивнуть.       — Диана, мы действительно счастливы, что всё-таки смогли доехать до вашего уединённого райского уголка. Уверен, здесь Крис будет не только в безопасности, но и ощутит полный комфорт при учёбе, — странно, Буш знаком с ней? Знает ли об этом моя мать, которая всё ещё никак не может отойти от комплимента, что, видимо, тронул её до глубины отсутствующей души?       — Миссис и мистер Уайт, — она поворачивает голову в их сторону и прожигает строгим взглядом родителей Элизабет, наблюдающей за мной с такой ехидной ухмылкой, будто бросает вызов. — Вы уже знаете о нашем институте и о форме заполнения, потому прошу, — протягивает им два экземпляра, а затем — с улыбкой своей студентке, что с такими же приподнятыми кончиками губ забирает документ и приступает к его заполнению.        Между родителями Уайт и самой русоволосой есть огромное различие. Они одеты в строгие закрытые костюмы, что не скажешь о роскошном образе наследницы, длинные ноги которой приглянулись мне с самого начала. Между директрисой и родителями Уайт также существует пока что непонятная мне стена.       — Думаю, Крису нужно познакомиться с институтом. Покажете ему ролик? — решив не торопиться с договором, интересуется радостным и умоляющим голосом ребёнка зеленоглазая, и рыжеволосая, не теряя времени, сразу же включает на большом плазменном телевизоре что-то похожее на ознакомительную часть со слайд-шоу из фотографий института и мужским голосом за кадром.       «„Институт имени Дианы Вернер“ был построен в 1980-м году её величайшим отцом Гарольдом Вернером. Территориальное расположение учебного заведения, по мнению внука знаменитого немецкого аристократа своего времени, должно иметь существенную роль в создании. Главной целью Вернера было абстрагироваться от мира бедных и установить барьер, что позволит богатым существовать отдельно от них. В качестве территории был выбран отдельный участок недалеко от знаменитого озера Плэсид, что находится севернее от центра Нью-Йорка. Мистеру Вернеру показалось недостаточным сделать свой проект недоступным для низшего класса лишь по территориальному признаку, потому, по правилам бывшего и нынешнего директоров, студентами могут быть лишь те, что являются членами высшего общества и владеют предметами роскоши в большом количестве. Институт и сам Вернер выстояли критику со стороны общества, потому на сегодняшний день это закрытое учебное заведение является одним из самых дорогостоящих и презентабельных во всём мире, но в то же время уровень его известности значительно низок. Название института было придумано самим Гарольдом — он прозвал своё учебное заведение в честь единственного ребёнка. Сегодня институтом полностью владеет и руководит Диана Вернер. Со временем учебное заведение было реконструировано, дополнено и изменено в некоторых аспектах. В интерьер института добавлено большое количество редких декоративных объектов, а территория увеличилась благодаря вырубке леса. Установлена парковка на 250 машин, в шведский стол внесено множество блюд, в том числе и экзотические. Охрана территории увеличилась вдвое, добавлена парковочная площадка для вертолётов в нескольких милях от здания. Возведён высоконапряжённый забор по всему периметру территории. Инновационное оборудование в аудиториях заменяется каждый год. Пополнен состав высококвалифицированных преподавателей, увеличилась зона отдыха. Добавлены различные экскурсии во время учебного года. Имеются внеклассные спортивные секции и всевозможные кружки. Количество факультетов увеличено. Система оценки стала более строгой. Факультет объединяет в себе полный набор отраслей — после трёх лет обучения студент обязуется выбрать для себя одну направленность. Уменьшено количество групп. Напротив института расположен фонтан со скульптурой Дианы Вернер — цитата на табличке гласит знаменитую фразу отца, которой всегда придерживалась его дочь: «Если богатые люди убивают богатых людей, то им не составит труда объединить свои силы и направить их против бедных, разрушающих всю систему». Удачного обучения! Учёба должна приносить не только знания, но и комфорт!»       — …не только знания, но и комфорт. Что скажете? — выключая телевизор, радостно задаётся вопросом уверенно сложившая перед собой руки мисс Вернер, о которой так пышно рассказывалось в этом напыщенном мини фильме. Его звуковое содержание вызвало во мне одновременно еле сдерживаемый смех и злость. Куда я вообще, чёрт побери, попал? Не может быть, что весь этот абсурд существует.       Я противник дискриминации по какому-либо признаку, потому как у каждого человека есть право на что-либо, не противоречащее «адекватному» законодательству. Будь ты тёмным или светлым, будь ты американцем или китайцем, будь ты какого угодно пола и какой угодно ориентации — у всех нас должны быть равные права. Всё остальное, что не касается этого огромного минуса и вырубки бедного леса, меня полностью устраивает, не считая только слова Элизабет в уборной, которая конкретно меня напугала. Но что может произойти, если здесь есть удвоенная охрана?       — Нам с Джулией очень понравилось. Учитывая то, что с недавних пор я являюсь одним из ваших спонсоров, это лишь подтверждает мою заинтересованность, — такая новость от Буша и вправду стала для меня неожиданностью.       Я человек, любящий себя накручивать, потому в голове сразу появляется странная теория о том, что весь сегодняшний день был построен по его собственному плану. Он специально возил нас во все институты, в которые не вкладывает деньги, чтобы показать, как всё на самом деле безвыходно в этой ситуации. И только напоследок он решил остановиться здесь, будто желает иметь контроль над животным в клетке. Никаких бы сомнений и не было, если бы мы приехали сюда изначально, но сейчас всё кажется подстроенным. Мы мотались по всем институтам целый день, хотя он изначально знал, какой из вариантов будет беспроигрышным. В чём суть?       — Крис, так что ты скажешь? Может, у тебя есть ко мне вопросы? — задаётся рыжеволосая директриса со светящимися в темноте от приглушённого света лампы золотыми глазами. Поворачиваясь в сторону Кевина, улавливаю его серьёзный взгляд и заметные только мне кивки, заставляющие согласиться на обучение здесь, но затем смотрю на Элизабет, что отвлеклась от договора и нервно поглаживает матовые бордовые ногти, не смотря на меня.       — Знаете, мисс Вернер, думаю, мы поладим, пускай я не совсем согласен с вашей политикой, но, скорее, я бы хотел посоветоваться с Элизабет, если это не будет проблемой, — на удивление, просьба прозвучала крайне уверенно, потому Вернер обомлела от такого тона. Директриса, не имея причин мне отказать, взмахивает руками в сторону моей просьбы, а та кидает недоверчивый и непонимающий взгляд, мотая головой в знак неодобрения. Тогда я решаю спросить в лоб в надежде, что мой план сработает. — У меня есть вопрос о… — русоволосая с громким вздохом подскакивает со стула и хватает меня за руку, с улыбкой ведя за дверь и оставляя присутствующих в кабинете в лёгком недоумении.       Мы летим обратно в уборную. Её каблуки звонко стучат о мрамор, создавая эхо, а влажная резиновая подошва моих кроссовок неприятно скрипит при беге. Немедля заходя в туалет, та толкает меня вперёд и запирает дверь, вставая спиной к ней.       — Слушай, — она разозлилась, — эта рыжеволосая сучка и знать не знает ни о чём, что происходит по-настоящему, — и тут ко всем неожиданностям добавляется настоящее отношение Элизабет к директрисе. — Если ты хоть о чём-то ей проговоришься, то тебя убьют, будь ты даже не студентом этого места! — она пытается говорить тихо, но её эмоции на пределе.       — Я не собирался ничего спрашивать, мне нужна лишь правда, которую ты по неизвестным мне обстоятельствам пытаешься скрыть! Мне важно, чтобы я чувствовал себя в безопасности, — все эти уговоры её не радуют. Уайт сильно нервничает — это заметно по её постоянно двигающимся в разные стороны рукам, которые теребят то кольца на пальцах, то ухоженные ногти.       — Если ты решил манипулировать мной, то, поздравляю, со мной это, может, и прокатит, но другие этого не любят. Они презирают похожих на тебя людей, и, если ты будешь продолжать себя так вести, я тебе уже никак не помогу, — зеленоглазая делает глубокий вдох и с лёгкостью выдыхает, опуская руки.       — Мне не нужна твоя помощь, Спящая Красавица. Я наверняка лучше тебя знаю, каково это быть изгоем, — девушка не предвидела во мне такой буйной уверенности, которой я набрался за эти 3 года, потому та даже изменилась во взгляде, словно испугалась. — Мне просто нужно знать, на что я иду, а для этого необходима хотя бы минимальная информация обо всём, о чём мы говорили несколько минут назад, — я пытаюсь добиться от неё правды, но это очень трудно.       — Когда-то один человек взял на себя эту ответственность и помог мне, но я, в чём ты ошибся, знаю не понаслышке, как это чертовски неприятно и тяжко защищать чужую жопу, подставляя свою, — зеленоглазая пытается вернуться в прежний облик золотой суки, но я издаю надменный смешок.       — В таком случае тебе лучше перестать строить из себя дуру, — совместно применив на несколько секунд правило молчания, чтобы успокоиться, надеюсь, что она всё-таки заговорит.       — Не мне решать твою дальнейшую судьбу, но это только сейчас всё в этом месте кажется прекрасным. Всё бы ничего, если бы мои слова были преувеличением, — она успокаивается и подходит ближе, заглядывая прямо в глаза. — Дело в том, что порой здесь творятся ужасные вещи. Внешняя территория охраняется теми лысыми мужиками в спецодежде, но внутренняя принадлежит далеко не мисс Вернер, а охранники сюда даже не заходят. Да и всё бы ничего, если то, о чём я говорю, не происходило за пределами института.       — Но почему бы просто не пожаловаться на тот высший класс, который тут всем заправляет? — она мотает головой и устало подносит ладони ко лбу.       — Видишь, ты уже звучишь как те, кого они ненавидят! — заливаюсь краской, будто сделал что-то не так. — Такие попытки были. Кого-то из высшего класса наказывали, но… — она делает паузу и хватается за горло, будто ей трудно говорить.       — Элизабет, послушай, — кладу свою ладонь на её плечо, отчего она значительно удивляется. — Я хочу, чтобы ты рассказала тот максимум, на который у тебя есть право. Мне не нужна твоя защита; я хочу знать лишь то, с чем имею дело.       — Я не вправе, да и сама не до конца понимаю, чем они занимаются, но те люди, которые идут против них, чаще всего попадают в жуткие и случайные ситуации, — последнюю часть она берёт в кавычки. — Когда я была замкнутой, мне отлично повезло, потому что на таких первокурсников они редко обращают внимание. Если ты не подчиняешься высшему классу, то готовься к тому, что обычный спуск по лестнице может обернуться для тебя инвалидностью на всю жизнь. Я знаю, это звучит как выдуманная история, но люди способны на многое, — в страхе смотрю ей прямо в глаза и сглатываю, не зная, что ответить. — Крис, — она берёт меня под руку. — Когда я встретила тебя здесь впервые, то увидела себя на первом курсе колледжа, но твоё дальнейшее поведение выходит за рамки дозволенного первокурсникам. Ты можешь делать всё, что твоей душе угодно, но тогда ты пеняешь только на самого себя. Мне и вправду повезло, что моя бывшая подруга, которая уже покинула это место, встречалась с парнем из той тусовки, потому и я вошла в зону доверия. Мне не трудно тебе помочь, но ты должен следить за собой и своими действиями.       — Ты хочешь сказать, что здесь учатся убийцы? — она вырывается и недовольно отскакивает, хватаясь за голову.       — Чёрт возьми, пойми же ты наконец, что это сейчас не столь важно! Воспринимай мои слова, как хочешь лично ты, но многие студенты не доходят и до середины первого курса, не имея такой удачной поддержки и нужного поведения. Ну представь, будто это светский приём, на котором существуют особые правила, а у каждого человека есть свои права и обязанности. Одно неподчинение, один шаг в пропасть, — она издаёт ладонями громкий хлопок, — тебя словно и не было на всём белом свете. Ты меня понял? — прожигая недовольным взглядом, спрашивает та. Я, пытаясь переварить информацию, киваю в ответ, и мы покидаем уборную, немедленно возвращаясь в кабинет.       Придя слишком быстро обратно в рубиновую пещеру, я не успел всё тщательно обдумать. Родители и директриса разговорились между собой, а по моему возвращении замолчали.       — Ну как, ты показала ему нашу прекрасную зону отдыха? — с улыбкой на лице спрашивает Диана, которая и понятия не имеет о том, что здесь происходит.       Как же это ужасно, что владелец является таковым только формально, а по факту этим местом руководят совсем другие люди, создающие свои законы. Надеюсь, Кевин не знает об этом, иначе я нахожусь в ужасной игре.       — Да, мисс Вернер, ему очень понравились наши огромные мягкие пуфики и гамаки! — после разговора со мной Элизабет возвращается в свою прежнюю роль прилежной студентки и наигранно улыбается директрисе. С такой же улыбкой смотрит на меня, но отныне в глазах я читаю совсем не это.       — Крис, ты принял решение? — нетерпеливо спрашивает Буш, а я, погружаясь ненадолго в себя, обдумываю каждое слово русоволосой. — Ехать от дома около двух часов, но без пробок можно добраться куда быстрее, — я пропускаю мимо ушей все его слова. Мне без разницы, сколько ехать, во сколько просыпаться, лишь бы жизнь не превратилась в самый настоящий триллер или фильм ужасов, каким я порой живу в некоторых сценах.       — Думаю, я принял решение, — делаю паузу и смотрю в сторону Элизабет, которая в свою очередь обратила взгляд куда-то в пустоту, нервно кусая алые губы. Может, сейчас я совершу огромную ошибку, но я готов пойти на этот риск. — Мне всё понравилось, — мать и Кевин ликуют, Уайт совсем незаметно улыбается, а Вернер протягивает мне договор. — Но я бы хотел уточнить два момента.       — Не переживай, Крис, двенадцатый класс в нашем институте не имеет значения. Если ты его не закончил, то это пустяк, особенно учитывая факт того, что мистер Буш спонсирует наш институт, — она говорит это в шутку, но в ней есть значительная доля правды, отчего та становится мерзкой.       — Да, наверное… Но мне хочется обсудить диагноз в медицинской книжке. Вам его уже показывали? — мать вновь опускает голову, а Кевин с тяжёлым вздохом готовится к худшему. Рыжеволосая, понимая мои слова, кивает несколько раз и складывает пальцы в замочек, указывая взглядом на медицинскую книжку в руке матери.       — Я прочитала о нём в интернете и могу сказать, что ты просто пройдёшь специальный осмотр на действительность этого диагноза. Я и в самом деле не увидела в тебе чего-то такого, что бы как-то меня смутило; к тому же прошло 3 года с того момента, — неужели у меня появилась возможность избавиться от клейма?!       — То есть вы хотите предоставить Крису ещё один осмотр? — неожиданно спрашивает мать тоненьким недовольным голосом. Мисс Вернер уверенно кивает, а я поистине радуюсь внутри себя. — А что, если я не дам на это согласие?       — Почему? — подняв бровь, узнаёт директриса, а я уже приготовился внимательно слушать никчёмные доводы матери, вцепившейся в схватку не с тем зверем.       — Потому что этот диагноз мы выявили в самой лучшей клинике Канады! Я не уверена в специалистах штатов! — и тут мать медленно, отдалённо превращается в то самое существо, что запомнилось мне на всю жизнь. Кажется, будто она вот-вот накинется на кого-то. С одной стороны, та звучит словно ребёнок, пытающийся отстоять выдуманные права, но с другой — убедить кого-то — не проблема для неё.       — Мисс Риччи, данные в медицинской книжке Криса не совсем убедительны, как я считаю. Возможно, три года назад он и вправду проходил через трудности, но сейчас я в нём этого не наблюдаю. В нашем институте работают самые лучшие специалисты штатов. Вам совершенно не о чем волноваться.       — Но мне бы не хотелось этого!.. — мать никак не может свыкнуться с тем, что скоро все узнают о её лжи. Я ликую и готов к празднику, а она чуть ли не подпрыгивает на стуле, как это делают недовольные дети, у которых забирают телефон.       — Впрочем, это никак не помешает учёбе Криса. Он всё равно будет проходить различные обследования и тесты вместе с остальными учащимися — это одно из условий нашего института, — я улыбаюсь ей в ответ, не обращая внимания на мать, и приступаю к изучению и заполнению документов.

*

Первая часть договора о поступлении (заполнить только нужное)

Инициалы: Кристофер Голдман Мать: Джулия Голдман-Риччи Дата рождения: 10.01.2002 Возраст: 16 лет Место рождения: Канада, Ванкувер Место жительства: США, штат Нью-Йорк, Олбани Выбранная специальность (указать номер из списка): 6  6. Творческий факультет:       Включает в себя классы профессионального фотографирования, писательства, художественного искусства, актёрского мастерства и хора, литературы.       При поступлении на 4 курс проводится опрос о выборе основного класса с дальнейшим разделением на подгруппы.       Класс профессионального фотографирования направлен на изучение основ фотографирования, эстетики фотографии, обработки фотографии; финальный экзамен выбирается преподавателем.       Класс писательства состоит из основ писательского дела, правил орфографии и пунктуации, написания сочинений и статей; финальный экзамен выбирается преподавателем.       Класс художественного искусства включает в себя основы художественного искусства, рисование картин по теме недели; финальный экзамен выбирается преподавателем.       Класс актёрского мастерства и хора направлен на изучение основ актёрского мастерства и пения, постановку спектаклей, мюзиклов и выступлений; финальный экзамен выбирается преподавателем.       Класс литературы направлен на изучение мировой литературы и современных бестселлеров; финальный экзамен выбирается преподавателем. Тест «Или/Или» творческого факультета для личного досье (ненужное зачеркнуть): 1. Цветные фотографии или монохромные? 2. Фотографии людей или фотографии окружающего мира? 3. Низкая насыщенность или высокая насыщенность? 4. Детальное описание или краткое описание? 5. Писать на клавиатуре или писать ручкой? 6. Экшн или драма? 7. Рисовать картины большого размера или рисовать картины небольшого размера? 8. Рисовать в тёплых тонах или рисовать в холодных тонах? 9. Рисовать портреты или рисовать пейзажи? 10. Играть героя или играть злодея? 11. Играть жертву или играть убийцу? 12. Высокие ноты или низкие ноты? 13. Классическая литература или современная литература? 14. Бумажная книга или электронная книга? 15. При чтении видеть в голове образы героев или при чтении видеть в голове образы окружающего мира? С договором полностью ознакомлен и согласен с правилами внутреннего учебного распорядка: Кристофер Голдман

*

      Заполнив весьма странный, но быстро читающийся договор-анкету без каких-либо смущающих моментов, я протягиваю его директрисе, и она убирает два экземпляра в небольшой файл в папке первого курса института, а один отдаёт матери. Элизабет уже заполнила все документы за несколько минут до меня, и я узнал, что не буду учиться с ней на одном факультете. Уайт предпочла журналистику, поэтому мне всё же придётся справляться со всем одному. Как только у мисс Вернер звенит будильник, та поднимается со стула и поправляет воротник блузки.       — Миссис Уайт, мистер Уайт, — она вновь холодно кивает им, что делают те в ответ. — Мистер Буш, — пожимает ему руку, и кажется, это занимает вечность. — Мисс Риччи, — делает это очень быстро и нехотя, потому что недавно мать в буквальном смысле закатила истерику. — Элизабет, Крис, не забывайте, что завтра в 10 часов утра будет учебно-ознакомительный день, поэтому советую явиться — особенно тебе, Крис.       — Большое спасибо. До встречи, мисс Вернер! — Уайт наигранно прощается с директрисой, и мы все выходим из её кабинета. — Подождите меня у дверей, я договорюсь с Крисом о завтрашнем дне, — обращаясь к родителям, тоненьким голоском просит та.       Русоволосая хватает меня за руку и снова быстро ведёт к нашему уже привычному месту, однако на сей раз мы не заходим вовнутрь, стоя прямо под дверью.       — Слушай, завтра ты должен прийти сюда в обязательном порядке — нас будут знакомить с преподавателями, дисциплинами и со всем институтом полностью. Я приду вместе с тобой, но мы на разных факультетах, потому нас разделят. Если ты всё ещё хочешь жить, то запиши мне свой номер телефона, — она протягивает последнюю модель как у моей матери, и я быстро заношу своё имя в контакты. — Окей, жди звонка ближе к 10-ти вечера.       — Вечера? — задаюсь глупым вопросом, на что она приближается к моему уху.       — Сегодня вечером пройдёт закрытая вечеринка по случаю начала учёбы. Если ты хочешь влиться в доверие и, опять же, жить, тебе нужно на неё попасть и быть всё время в нашей компании, — я уже хочу задать вопрос, но она интуитивно перебивает, отвечая на него. — Да, в компании. Я говорю о своих подругах. Кто-то из них будет учиться с тобой на творческом факультете, потому тебе же будет лучше прийти, чтобы завтра нигде не потеряться.       — Ты не знаешь мою мать. Меня никто и никуда не отпустит! — уже повышая тон, восклицаю я, а та моментально затыкает мне рот.       — Если я не подкидываю тебе идей для побега из дома, это значит, что мы сделаем всё законным способом. Не спрашивай! Просто жди моего звонка и оденься так, как следует для вечеринки, — я в который раз хочу уточнить, однако она вновь перебивает. — Всё, ты всё понял. Будь умницей!       Быстрым шагом, цокая каблуками по мрамору, русоволосая направляется к своим родителям, что в это время разговаривают с Кевином и моей матерью, которую, к моему удивлению, Элизабет крепко обнимает на прощание, а затем точно так же и самого Буша, откидывая правую ногу назад. Заливаясь смехом, зеленоглазая говорит им что-то напоследок, после чего те подозрительно оборачиваются в сторону уборной, а семья Уайт покидает институт, оставляя меня в беспокойных раздумьях.