oh i see you're horny

Мы останавливаемся в молле. Это город в городе и как в любом небольшом городе в будний день около двенадцати часов здесь два с половиной человека. Мы с Нико садимся за один из кучи свободных круглых столиков, в белой краске которых отражаются люминесцентные лампы. Кларисса идёт заказывать еду на всех в «Макдональдс», лишь бы не видеть наши рожи. (У меня слюнки текут от одной мысли съесть что-то сладкое, масляное, солёное, пластмассовое, острое и просто дрянное. Заказать что-то, что с высокой долей вероятности убьёт твой желудок, является самым правильным решением, которое можно принять, покинув лоно правильного питания и здорового образа жизни. Кларисса впервые проявляет чудеса благоразумия за все те девять лет, что мы знакомы. Я это уважаю.) — Я бы хотел сказать спасибо. За то, что ты избавил нас от Минотавра. Кларисса. И я. Мы иногда ведём себя как кретины, — сбивчиво благодарю я и, подняв ладонь, уже увереннее предупреждаю: — Только давай без этих твоих «Мне было бы приятнее, если бы твоя благодарность была осязаемой». Да, понимаю, но — обломись. Как твоя нога? Её не нужно осмотреть? Эта самая нога — длинная, стройная, но при этом достаточно крепкая, чтобы через обтягивающие джинсы проглядывали очертания мышц — вытянута под столом и упирается внутренней стороной стопы в мой кроссовок. Его левая рука лежит на столе, а правой, упёртой в стол локтем, он держит заиндевелую банку колы. Прижимается к ней разбитой губой с такой пьяной и лёгкой улыбкой, будто он — кот, а банка — подушка, до треска набитая валерьянкой. (Он отказался от амброзии, когда я предложил, сказав, что «незачем тратить её по пустякам», так что пусть и дальше наслаждается своим видоном драного бродячего кота.) Дело наверняка в том, что он вымотался. Когда нагуляешься или заслуженно набьёшь кому-то морду, всегда чувствуешь себя немного пьяным и счастливым. — Ты такой хоро-оший, Персей, — хмельно, не переставая улыбаться, протягивает Нико. — Ты знаешь об этом? — Не зови меня Персеем. Перси. — Почему тебе не нравится твоё полное имя? — Потому что тому Персею всегда везло. А я застрял вместе с вами в чёртовом поиске. На миг прикрыв глаза, Нико усмехается неповреждённым краем рта. Я долго не могу сидеть без дела, поэтому, облокотив одну руку на спинку стула, принимаюсь перебирать пальцами другой по столу. Рассматриваю яркие вывески забегаловок, уходящие вдаль. Без людей они выглядят как заброшенный парк аттракционов, в котором зачем-то врубили электричество. — С моей ногой всё в порядке, Перси. Что с тобой? — А что со мной? — отзываюсь я, не смотря на него. — Ты сделал всю грязную работу. Кларисса сожрала мне мозги. Со мной всё отлично. — Ты такой красивый и один, — просто, без намёков, как общеизвестный факт, выдаёт он, но в его голосе слышится улыбка. — Что есть у Луки и нету у тебя? Я замираю, потому что много чего нету, в самом деле. Звания лучшего парня в Лагере Полукровок. Места в престижной академии. Аннабет. Подумав, поворачиваюсь к Нико и фыркаю: — Потрясного шрама в половину лица, очевидно же. — И всё-таки ты и без него самый красивый в лагере. Сёстры без ума от тебя. Каждый год не могут решить, кто разобьёт тебе сердце. — Ага, я обычно убегаю в поиск раньше, чем они передерутся между собой. Опустив банку на стол, Нико досадливо морщится. Несмотря на то, что рана на нижней губе неглубокая и уже покрылась бурой корочкой, она продолжает болезненно выделяться на его коже. Разве, как сын богини красоты, он не должен следить за своей внешностью? Мало того, что почти никто не купится на эту его бледность а-ля «Ходячие мертвецы» (кроме некрофилов, но это не то исключение, что я хочу с кем-либо обсуждать), так ещё меньше народа купится на этот потрёпанный видок. Когда я шесть лет назад разукрашенный загремел в детское отделение полиции, на меня посмотрели ровно одну секунду, прежде чем припечатать: «Неблагонадёжный». На Нико бы не смотрели и полсекунды. — Значит, ты в курсе. — Я живу в лагере уже девять лет, Нико. Я знаю всё, и даже больше. Пережил три смены правления в домике Афродиты. Почётный рыцарь Ордена «Устроил ночью у озера свиданку и не был сожран гарпиями». Даже Стоуллы не лезут ко мне своими приколами. Зато ты лезешь. Нико поднимает бровь, смотря на меня в упор. Его глаза всё так же пьяно блестят, но в остальном он выглядит почти серьёзным. Я говорю «почти», потому что с ним нельзя быть ни в чём уверенным на сто процентов. Также он выглядит почти ироничным, почти нормальным, почти как кто-то, с кем можно было бы зависать в молле и вне поиска. Много этих всяких «почти». — Тебе не нравится? Крутой вопрос. Нет, правда, прямо супер. — А что, есть варианты? — Множество, — вдумчиво соглашается Нико. — Ты напуган, не уверен, но в то же время заинтригован. Твоё сердце ещё занято, но с каждым днём оно становится свободнее. Ты принимаешь утрату, начинаешь смотреть по сторонам. Сейчас ты не знаешь, что чувствуешь, но я сын Афродиты, Перси, — я вижу тебя насквозь. И я готов подождать. — Хочешь разбить мне сердце? Не получится. В этот раз я посадил его на суперклей. Нико молчит пару секунд. А после низко и рассыпчато смеётся, как в домике Афродиты, и у меня ползут мурашки по рукам. В общем, меня клинит. Снова. Забейте. Чем дольше я с ним отираюсь, тем сильнее у меня едет крыша. Я просто надеюсь, что она не свалится в последний день поиска, потому что, знаете, мне будет её не хватать. — Я отменил это глупое правило. Зачем разбивать чужое сердце, если оно теперь принадлежит тебе? Тем более мы с тобой договорились. Я исполняю свою часть сделки, ты исполняешь свою. — Сделки? — хмурюсь. Нико улыбается краем рта — и эта улыбка настолько же пугающая, насколько и завораживающая, — и убеждённо напоминает: — Поиск заканчивается, и ты — мой. Ах, да. На что-то такое я и соглашался. Чёрт. Нужно было идти в домик Афродиты с нотариусом в противогазе, чтобы сразу предусмотреть все лазейки в этом дурацком договоре. Может, он бы спас меня, когда я решил, что ляпнуть первую попавшуюся шутку, чтобы меня отпустили с миром, — хорошая идея. А теперь, когда мама спросит, как я оказался в пожизненном рабстве, мне не останется ничего, кроме как пожать плечами и признаться: «Дошутился». Постучав пальцем по столу, серьёзно спрашиваю: — Допустим. Но зачем я тебе? — Ты мне нравишься, Перси. Твои морские глаза. То, как ты хмуришься и на твоём лбу появляется складка, и то, как ты сильнее улыбаешься правым уголком губ, — перечисляет он, ведя пальцами в воздухе, будто повторяя черты моего лица. — Твой живой (как будто бывает мёртвый, подумал я) голос. Каждый раз, когда ты, едва проснувшись, тянешься и скулишь, я думаю, какие звуки я ещё мог бы заставить тебя издавать. Твои непослушные волосы, которые хочется сжать и оттянуть, и эта седая прядь, которую вечно хочется поправить. Даже то, как ты пускаешь слюни во сне. — Я не пускаю... — автоматически вру я, но тотчас затыкаюсь. Щурюсь. — Только не говори, что всё это время ты следил за мной, пока я сплю. Он улыбается ещё шире, и от уголков его век расходятся смешливые морщинки. О нет, только не они. Уперев локти в стол, он пригибается ко мне и, блестя чёрными глазами, бархатисто, с увлечением шепчет: — Ты красив как итальянская скульптура. И я знаю несколько поз, которые лишь подчеркнули бы эту красоту. Ты бы стал бессмертным, как Давид, если бы я поставил тебя на колени. Сжал твои бёдра, как Плутон бёдра Прозерпины. Вжался бы в тебя, как Тесей в Минотавра. И ты забавный. Кто бы не захотел таким обладать? Меня слегка ведёт. Ведёт целенаправленно — к нему. Я сам не замечаю, как оказываюсь с ним чуть ли не нос к носу. Нико облизывает нижнюю губу, не отрывая от меня глаз. Взгляд у него такой, словно ему надоело ждать Клариссу и он решил, что я — отличный аперитив. — А у тебя, погляжу, богатая фантазия, раз ты так уверен, что я сдамся без боя, — ухмыляюсь я. — Знаешь, как говорят: за любовь нужно бороться. Ты успел убедиться, что сражения меня не пугают, более того, иногда сражаться мне нравится больше, чем побеждать. Особенно если противник силён и быть им поверженным — уже награда. Едва я придумываю, чем парировать, как красный поднос с едой грохается между нами. Момент рушится. Мы вздрагиваем и одновременно задираем головы. — Жрачка подана, салага, — скалится Кларисса, вытаскивает красную коробку из-за спины и, кидая её на мою часть стола, поясняет: — А это специально тебе от меня, карапуз. Нико вмиг теряет свой настрой начинающего сталкера-ловеласа. Он смотрит на красную коробку с жёлтыми дугами ручек, как смотрят дети на большой и красивый праздничный торт, когда родители ставят его перед ними. Неверие на его лице быстро сменяется нетерпением, желанием присвоить её себе и ни с кем не делиться. — «Хэппи Мил»? — с неуверенной интонацией констатирует он. Потом осторожно переводит глаза на меня и так же осторожно уточняет: — Можно я... заберу? Мы обмениваемся шокированным взглядом с Клариссой. И вот этот человек запудрил целому домику Афродиты мозги, украл у меня меч, победил Минотавра в одиночку и только что кровожадно загонял что-то про обладание сердцами и пытался расписать, как поставит меня на колени? Жесть. — Валяй. Я машу рукой, и мы меняемся обедом.