Игра Облака и Тени

Встретила запыхавшегося Занзаса и Скуало с девочкой на руках администраторша. Но первое, что пришло на ум об этой женщине — проститутка. Скайрини никогда не любил Шамала, признавал, как врача, как достойного специалиста, но терпеть не мог в качестве человека. Тяга к разным представительницам женского пола вызывала лишь отвращение, а рассказы о его гнусных похождениях ходили с такой же частотой, как и еженедельная газета. Девушка в короткой юбке быстро позвала начальника под грозным и устрашающим взглядом Занзаса. Скуало молчал, крепко прижимая к себе дрожащую Тецую, которая шептала что-то своими сухими искусанными губами. Даже если ей и не становилось хуже, долго она так не протянет. Шамал выскочил в коридор с веселой улыбкой, на которую Скайрини зарычал, словно зверь. У него Облако в критическом состоянии, а этот мужчина стоит и улыбается, не страшась дальнейшего гнева. Чумной доктор быстро оценил ситуацию, стал серьезнее, заметив ребенка на руках у офицера Варии, начал раздавать указания и аккуратно взял ее на руки, чтобы перенести в палату. Дальнейшие минуты ожидания растянулись в целую вечность для Занзаса, чья связь с Облаком становилась с каждой секундой сильнее. Она тянула его, сжимала сердце, не давая спокойно вздохнуть. Он сел на какой-то стул рядом со своим подчиненным, откидывая назад голову и скрещивая руки на груди. Суперби было странно видеть своего Босса в таком состоянии, когда тот просто смотрит вперед, не орет, не разносит свое окружение в щепки в порыве бесконтрольного гнева. Его Босс был уставшим и не скрывал этого. В Варии никто не показывал слабости, свои какие-то недостатки, ведомые гордостью или страхом перед Занзасом. Усталость, страх, потеря контроля над какой-либо ситуацией, невозможность выполнить поручение, жалость, обида, неподчинение — это слабости. Они не позволяли выжить ни в Варии, ни в их темном мире в целом, потому что их замечают, слабости вытягивают и держат на прицеле, чтобы в один миг уничтожить тебя. Это знали все, этого все держались, от того удивление так и выражалось лицом Скуало. — С ней все будет в порядке, — что его подтолкнуло к таким жутко ванильным словам, что обожают произносить гражданские, он не знает. Но Занзас на это отреагировал простым взглядом бордовых глаз. — Нет, — Скайрини ответил честно, так, как того требовала ситуация, хоть это и добавляло еще больше беспокойства. — Нет, не будет. Хотя бы из-за того, что мы забираем ее к себе. За сегодняшний день перед Скуало Босс раскрывался все с новых сторон, заставляя узнавать его практически заново. Как и сейчас. Занзас никогда не бросал своих подчиненных, ему никогда не было похуй на них, и от этого мечник пытается не улыбаться глупо. Потому что за стеной лежит девчонка, что станет Хранительницей в семье, где у каждого за спиной кровавая дорожка с трупами на обочине. Ломать детей не было их обязанностью, да и никто не хотел, вспоминая свое детство. Приносить беды, разбивать светлую картинку этого мира в наивных больших глазах. Это была привилегия предыдущего поколения, что не скупилось на сломанных детей, чего только стоит семья Савады. Но эту девчонку им придется забрать, дать в руки оружие, но, Скуало обещает себе, что искренне попробует сделать это не так болезненно. Они ждали, ожидание сливалось в одну непонятную массу, что постепенно заполняла легкие, не давая спокойно вдохнуть свежий воздух. Занзас прикрыл глаза, стараясь успокоить поднимающийся шторм Небесного пламени, что рвалось изнутри, разрывало его грудную клетку в панике. Страх потери вновь настиг Скайрини, а время, проведенное в одном положении, напоминало Колыбель. Темную, недвижимую, без лучика света, непроницаемую и замкнутую. Его семья, что считала его обычным злым сумасшедшим, была без него все это время, заставляя переживать. Даже захотев, он бы не смог отделаться от глупых мыслей о благополучии Варии, потому что пламя рвало и сжигало изнутри, пытаясь растопить лед его клетки. Страх, что он опоздает, что его выбросят из семьи или что выбросят кого-нибудь из них, заставлял скрежетать зубами в бессильной ярости. Скайрини никогда не признается, но он тогда пиздецки боялся. А сейчас было еще хуже, потому что он давно смирился с тем, что будет без Облака, от чего иногда внутри что-то скулило. Занзас оскалился на этот мир, зарылся в бумагах, крепче сжимая сердце в узах, что у него уже были, не нуждаясь в еще одном Хранителе. Но вот он, а точнее она — маленькая девочка, которую с самого детства мучила жизнь руками матери — появилась часа три назад в его жизни, сковывая новыми цепями, новыми связями и чувствами. Быть Небом ужасно, думает Скайрини, сжимая ладони в кулаки. И сейчас, только-только образовавшаяся нить, что тянула его к девчонке — Тецуе — могла оборваться. Мужчина глухо выдохнул, закрыв лицо ладонью, стараясь отогнать подальше все переживания, от которых здорово и умело отмахивался не просто последние года, всю жизнь. Сколько времени прошло они не знают, но вскоре из палаты вышел серьезный Шамал, почти угрожающе надвигаясь на варийцев. — Вы что, протянули ее по своему полигону? Откуда столько ранений и шрамов? Где вы ее вообще нашли, черт побери?! — Шамал провел несколько часов, находя все новые ушибы-порезы-шрамы на маленьком худом теле девочки, которой не дашь и десяти. И от этого возникали вполне логичные вопросы. — Здесь, в Токио, — Занзас посмотрел на Чумного доктора из-подо лба, выражая своим лицом всю необдуманность поступка врача, когда он решил накинуться на них с обвинениями. Тот слегка успокоился, поправив белый халат, устало вздохнул, вернув свой взгляд на Скайрини. — Мне нужно покурить, пошли на улицу и там все расскажу, — Шамал похлопал по карманам, проверяя наличие сигарет, а после ответил на невысказанный вопрос. — Сейчас с ней все в порядке, лежит под обезболивающими. Мужчина махнул рукой, подзывая Занзаса последовать за ним. Скуало же остался: дышать лишний раз дымом не было никакого желания. Они вышли на двор небольшой больницы, находящейся пристройкой рядом с частным домом. Шамал посмотрел на алое небо, что закатное солнце окрашивало в разводы фиолетового, красного и синего. Розовые облака медленно плыли по небу, умиротворяя. Он достал из кармана пачку сигарет, одну прикурил от зажигалки, сделал затяжку, выпуская струйку серого дыма. Скайрини тоже закурил, стараясь успокоить натянутые в струну нервы. — Я многих лечил, как гражданских, в начале, так и своих, — он усмехнулся. Потянуло его в сорок лет на рассказы что-то. — Много видел, даже слишком, сам пытал и убивал не раз. Но такого, — он вновь растрепал свои волосы, глубоко вздыхая в каком-то удивлении. — Такого еще ни разу. Ее определенно морили голодом. Глубокие порезы, трещины в костях, не зажившие ожоги, слава деве Марии, не сильный перелом ребер. А шрамы! — он всплеснул руками. — Их количество огромно, они просто-напросто перекрывают друг друга. Скайрини крепко сжал кулаки, стиснул зубы, а глаза его зажглись таким яростным пламенем, что казалось испепелят любого, на кого он посмотрит. Эта сука, эта чертова мразь, что посмела звать себя матерью, издевалась над ребенком всю ее маленькую жизнь, когда должна была если не носить на руках, просто любить и оберегать. Он попытался успокоиться с мыслью о том, что они ее забрали из этого ада и спасли от неминуемой смерти об асфальт. Но вслед за этим приходили перспективы на будущее, где будет все если не больнее, то сложнее и страшнее это точно. — Занзас, — Шамал глянул на мужчину, что прямо пылал своей злостью и гневом. — Где вы ее нашли, кто это? — Это мое Облако, — скрывать не было смысла, а зная такие обстоятельства врач должен был позаботиться о ней с большим уважением и ответственностью. Да и знания о пламени, что вложило всю свою силу в выброс и мольбу о помощи своей носительницы, а потому сейчас не чувствовалось, могло помочь. Чумной доктор закашлялся на такую новость, давясь едким дымом. Вариец же подумал, что это была не самая шокирующая новость. — Не задохнись, сейчас будет интереснее, — он говорил отвратительные вещи, на самом деле, но так его научила жизнь. Не относись он ко всему с таким пренебрежением, просто не выжил бы. — Это сделала ее мать. — Что?! — Шамал округлил глаза и подошел, вставая прямо напротив Скайрини. — Ты шутишь так ужасно, что ли? — Нет. — Мужчина всматривался в далекий горизонт, за которым скрывалось солнце. Его бордовые глаза пылали в жажде крови. — А что отец? — Не знаю. Его или нет, или он такой же ублюдок. — Занзас выплюнул эти слова, насквозь пропитанные ненавистью, что сомнений не оставалось. — Ох, дерьмо. — Шамал вновь перешел на место рядом со Скайрини и всмотрелся блеклые звезды, которые начали появляться на небе. Он стряхнул пепел, вновь втянул губительный дым, что приятно обжег гортань. — Она сейчас в стабильном состоянии. Я обработал и залечил все, что смог и заметил, шрамы убрать, к сожалению, может только Солнце и то только новые. Реабилитация ее тела будет недолгой, учитывая, что она пламенная. Но насчет психологической я не знаю, учитывая все, что ты мне сказал, будет чудом, если она не забьется в угол в ожидании новых побоев. Занзас порывисто затоптал окурок, стараясь вывалить на него хоть капельку того, что творилось у него внутри. Хотелось выпустить на волю Пламя ярости, чтобы снесло тут все под корень, хотелось убить мразь, что сотворила такое со своим ребенком, настолько изощренно, насколько бы додумалась его фантазия. Стать беспомощным в их мире, стать слабым — было губительно для всех. Если девчонка не выдержит все это, то просто не выживет. Видя состояние Скайрини, Шамал продолжил: — Но, я уверен, она все сможет. — Этих слов достаточно. Врач выкинул истлевшую сигарету в урну. Прохладный ветерок принес свежий воздух, унося горький дым. Он не будет упоминать о следах сопротивления, этого не надо, не будет говорить и о том, насколько удивился, увидев швы на худом бедре. Девчонка была если не сильной физически, то морально, что было намного ценнее. После этих слов он зашел обратно в здание, слушая глухие шаги Занзаса за собой. Скуало не сдвинулся с того места, где сидел до их ухода. Оставалось прождать еще часов девять перед тем, как они смогут отправиться обратно в Палермо. Вспомнилось, что они не ели уже полдня, да и отчеты по делу сами себя, к сожалению, не прочитают. Они разделились: Скуало отправился в один из офисов, где должен был оперативно собрать всех людей и отправить их в Италию, в то время как Занзас выпьет кофе и останется здесь, на случай того, что девочка очнется. Есть не хотелось, спать тоже. Прождав еще часа четыре под разговоры и байки Шамала, который за неимением какого-либо дела крутился вокруг Занзаса, тот готов был достать пистолет и прострелить ему черепушку. Но от этого порыва он себя удерживал, играя желваками и взбухшими венами на висках. Шамал не замечал этого, предлагая все новые кружки то с чаем, то с кофе, которые Скайрини закидывал в себя залпом в раздражении. Думать о том, что может туда добавить Чумной доктор — один из лучших специалистов по ядам и токсинам — не хотелось, а кофе был не самым дурным, что добавляло странного удовольствия. Скайрини грубо ухмыльнулся и задумался о смертниках, что, как и он, принимали напитки из рук тепло улыбающегося мужчины. Но это совершенно не мешало большой ладони сжимать кружки настолько, что те просто трескались и раскалывались, керамикой стучась о плитку и стол. Кажется, не достань Шамал в конце бутылку хорошего виски лишился бы всей пестрящей различными пятнами посуды. Янтарная горьковатая жидкость приятно обжигала горло, прошлась по всему телу изнутри, оседая где-то внизу пустого желудка. На Скайрини, учитывая его стаж в этом деле, алкоголь совершенно не действовал, даря лишь спокойствие. Возможно, его сжигало пламя, заботясь о своем ебанутом носителе, но Занзас был не прочь этим пользоваться, а потому лучшим подарком во все времена считал напитки с высоким градусом. У него в шкафу даже стоит коллекция отборного коньяка, что переливается в свете хрустальной люстры, заманивая к себе. Через еще где-то час или два пьянки, в течение которых ни вариец, ни Шамал не опьянели — врач тот еще химик и экспериментатор, его мышьяком вряд ли возьмешь, не то что спиртом — пришла та девушка, что встречала их. Оказывается, она была не администратором, а какой-то медсестрой. Сообщила, что Тецуя очнулась. Занзас быстро поднялся со своего места, откинул назад хвост енота, что из упрямства носил лет с шестнадцати, и быстро двинулся в сторону палаты, стараясь придать своему лицу не очень страшное выражение. Он провел по своему лицу рукой, отгоняя лишнюю вечную злость, и вошел в помещение, где на бледных простынях под таким же одеялом сидела девочка. Она испуганно смотрела на него, сжимая свои бледные пальчики где-то под ребрами. Вся в бинтах, что сливаются с ее кожей, с капельницей, входящей прямо в ее кровеносные сосуды. Глаза у нее были большие, невинные, не будь Занзас слишком черствым, назвал бы эти небесно-голубые омуты очаровательными. Тецуе было страшно. Последнее, что она помнила была очередная истерика ее матери, что давала пощечины, пинала в живот и выбивала весь воздух, кулаком ударяя ее в то, что называют солнечным сплетением, где-то туда, где диафрагма и ребра. Куроко помнит небольшой хруст, она помнит, как Итами подняла ее за волосы, как любила делать, и ей пришлось выпрямить немеющие ноги. Она держалась израненными ладонями за перила, стояла на дрожащих ногах из-за невыносимой боли в порезе на бедре, а потому не падала. Но, вновь и вновь, на мокрые от слез глаза приходил образ любимого папы, что говорил бороться. И она, из самых последних сил, отталкивала руки женщины. И упала вниз, теряя сознание в полете и прося прощение у отца, надеясь на конец ее мучений и встречу с Кайсо. Но сейчас она очнулась в незнакомом месте, что было похоже на больницу, в которой была после первого приступа матери в четыре. Куроко тогда запомнила оглушающую боль от ударов, крики отца, белый потолок и стены, врачей и капельницы. Но потом ей запретили кому-нибудь говорить об этом, не водили в больницу, не залечивали раны. Тецуя, когда проснулась, увидела бинты на всех своих ранах, почти не чувствовала свою левую ногу, был холодок от места, где была иголка с лекарством. К ней подошла странная девушка, что пыталась улыбаться и не смотреть на нее с жалостью, спросила как она себя чувствует и, услышав в ответ, что более менее нормально, тут же убежала. И привела этого мужчину. Он был высоким, ужасающим, у него были въедливые бордовые глаза, что смотрели на нее с беспокойством, которого Тецуя не понимала. У него на лице был шрам, а большие ладони то сжимались, то разжимались. Он был незнакомым — а незнакомцам нельзя доверять, учила мать — он был страшным и у Куроко все внутри сжалось, когда она подумала о самом худшем. Может, было бы лучше, если бы она просто умерла там? Но было что-то странное. Она еще раз сжала свои пальчики, прислушиваясь к себе. Рядом с этим мужчиной было тепло, было приятно. Доверяй своему сердцу, учил Кайсо. Вряд ли папа говорил о доверии незнакомым людям, Тецуя не собирается доверять ему. Но он ничего не говорил, не подходил к ней и не бил. — Кто вы? — голос был очень хриплым, сильно царапал. Тецуя схватилась за горло, что также было в бинтах, маленькими ладонями. — Меня зовут Занзас Скайрини, — он подошел к Куроко, садясь к ней на кровать. Он не знал как нужно общаться с детьми, тем более с теми, кто столько вынес. Он старался двигаться плавно и медленно, сел на дальний край, чтобы не вызвать еще больший страх в глазах напротив. — А как зовут тебя? — Я, — Тецуя запнулась, думая, стоит ли говорить этому Занзасу свое имя. Ситуация была странной: грубый низкий голос был будто родным, говорил на немного ломаном японском, а весь страх постепенно уходил. — Я Куроко Тецуя. — На ум пришел вопрос, который она обязана была задать мужчине, который вызывал в ней дрожь, ужас и панику. Она затряслась. — Где моя мама? — Она, — мужчина запнулся, что-то обдумывая, а Тецуя готова была вновь заплакать. Сейчас снова скажут, что она за дверью, что она опять придет к ней и заберет обратно. — Она больше не побеспокоит тебя. Девочка шокировано вскинула голову, смотря прямо в его глаза. Мама не придет. Итами больше не будет ее трогать. Казалось, она должна была печалиться, что больше не увидит маму, но внутри взорвался радостный фейерверк. Тецуя не знает, что будет с ней дальше, в какой детский дом ее сдадут или куда отправят, сейчас ей это не важно. Она коротко улыбнулась, забыв как это делается, потому что никогда не радовалась, никогда не была счастливой, только в детстве, только с папой. У Занзаса куда-то ухнуло сердце, когда он увидел печально-счастливую улыбку маленькой девочки. У нее не должно быть столько углов в улыбке, она не должна быть настолько маленькой и незаметной. В порыве сожаления, что не испытывал давно, даже не помнит когда последний раз, он положил свою руку ей на голову, почувствовав, как Куроко дернулась. Тецуя вновь испугалась, когда ощутила сильную ладонь на своих волосах. Она легко ее гладила. Но Куроко было страшно, то, что она не увидит больше Итами, не означало, что эти люди или кто-то другой не будут над ней издеваться, чего она до трясучки боялась. Она посмотрела в бордовые глаза, но увидела лишь непонятное сожаление, тепло и, наверное, поддержку. Стало легче, становилось постепенно менее страшно. — Сколько тебе лет? — вновь заговорил Занзас, интересуясь. В океанах Тецуи плескалось слишком много эмоций, а еще осмысления. Давно он не видел таких пронзающих глаз, что смотрели куда-то внутрь, прямо в душу, которой, к сожалению, у Скайрини не было. А может и была, но слишком отвратительная. — Восемь, — Тецуя не сопротивлялась тому, что ее рассматривали, привыкая к прикосновениям мужчины к своим волосам и высматривая в его колких глазах что-то необычайно важное. Сначала они показались ей ужасающими, злыми, но сейчас она вообще не видит там таких эмоций. А от ладони, что мягко поглаживает голубые волосы, идет только тепло и приятная тяжесть. — Куда меня отвезут? — Никуда, — Занзас удивился такой своеобразной ответственности маленькой девочки. Дева Мария, ей всего восемь, а она уже не доверяет людям, боится прикосновений и думает о своей будущей жизни. Скайрини не говорил, что у него под крылом ей будет намного легче и спокойнее, нет, но живя в гражданской семье столько натерпеться. На его слово Тецуя вновь вздрогнула, не сильно привыкнув к его рычащему голосу. — Ты поедешь со мной, в Италию, — смысла что-либо скрывать он не видел, пусть сразу узнает все, хоть это и трудно. — Но зачем? Зачем я вам нужна? — Куроко испугалась неизвестности. Радость от отсутствия матери приутихла, срывая пелену мимолетного счастья и открывая глаза на реальность. А реальность была сплошной неизвестностью и страхами, что когтями забирались в ее трепыхающееся сердце. Она подтянула ноги, обняла себя руками, все также не отталкивая руку мужчины. — Потому что ты нужна. Я давно искал тебя, — он подвинулся чуть ближе, хоть и понимал, что слова, которые он произносит очень жуткие и непонятные. Он всеми силами старался поделиться с ней теплым Небесным пламенем, что успокоило бы ее, отогнало страхи и позволило хоть на секунду ему довериться. Тецуя дрожала, понимая, что не имела другого выхода, но, хоть Занзас не был очень добрым на вид, в его глазах и прикосновениях читалась мягкая нежность и желание не навредить. — Я хочу, чтобы ты стала частью моей семьи. — Вы меня удочеряете? — Удивленно подняла брови Куроко. — Не совсем, — Скайрини хрипло рассмеялся. Становиться отцом он готов не был. Раскатистый смех прошел приятной дрожью сквозь тело Тецуи, но недоумение отразилось на ее лице, перекрывая страх неизвестности. — Я могу стать для тебя кем-то, схожим со старшим братом, и то вряд ли. Нас будут связывать семейные узы, которые никогда не разрушаться. — Он говорил со странной надломленной улыбкой, и Куроко чувствовала, будто он перед ней открывает что-то сокровенное и тайное, что-то, что никому еще не показывал. Слова и объяснения, которые он говорил были не совсем понятны, но, чувствуя в них искренность, Куроко перестала бояться, на мгновенье расслабляясь. — Я-я постараюсь не разочаровать вас, Занзас-сан, — хоть Тецуя и поверила, но все было слишком странно и непонятно. Этот человек, судя по всему спас ее от матери, привел в больницу и собирался о ней заботиться. А потому, привитая с рождения вежливость не дала просто так все принять, заставляя Тецую склонить голову. Кто знает, ее мама была иногда доброй, но всегда выходила из себя, когда к ней неподобающе обращались или не слушались. — Ох, черт, — Скайрини выругался, когда маленькая девочка вдруг начала тут поклоны ему выполнять, он уж точно не тот, кто такого достоин. Вспоминая что-то из кратких курсов по японской культуре еще со времен Конфликта Колец, он понял, что она сейчас к нему жутко уважительно обратилась. Он аккуратно взял ее за плечи и поднял, смотря ей в глаза. — Не надо, никогда не склоняй ни перед кем голову, поняла? — Он делится одним из самых важных правил в своей жизни с Тецуей, что заторможено кивает, когда ее представления о вежливости разбиваются о голые скалы у моря. — И называй меня просто Занзас, слышишь? По началу только так, а потом как захочешь, — Тецуя все кивала на это, пытаясь осознать с каким же человеком она будет в будущем жить. Странная непривычная внешность, ломанный японский, отсутствие вежливости. — Вы, — она запнулась, смотря на гневные глаза человека напротив, и исправилась. — Ты говорил о семье. Она у тебя большая? — Тецуя наклонила голову вбок, с интересом смотря на Скайрини. Детское любопытство взыграло в ней к этому человеку и к месту, куда ее отвезут в скором времени. — Очень большая, — Скайрини не знает, что его подталкивает открыто общаться с Куроко, наверное, ее большие понимающие глаза, совсем взрослые для восьми лет. Он стал вдруг таким мягким рядом с девочкой, что и не узнавал себя, оправдываясь тем, что не хочет ее испугать. — И очень шумная, — Занзас скривился, будто съел кусок неспелого лимона, а Тецуя лишь еще больше расслабилась. Шумная и громкая семья это, конечно, не то, что ей было знакомо или о чем она мечтала, но во всяком случае лучше, чем то, где она была до этого. Скайрини же заранее извинялся за такую ложь — семья Занзаса была не то что шумной, сумасшедшей. И он отчаянно надеется на оставшееся благоразумие ее членов. — Она покажется тебе странной. Тецуя на такое предупреждение лишь закусила губу, открыто смотря на мужчину. Доверяет она ему или нет сейчас не важно, хотя какая-то связь между ними есть. Она греет холодное от переживаний и боли тело Тецуи, тянет ее поближе к Занзасу, чьи движения немного рваные, но видно: он пытается стать мягче. А это подкупает соскучившуюся по ласке и теплу Куроко. В какой-то момент Тецуе пришло осознание на что это похоже. По глазам потекли прозрачные капли воспоминаний. Рядом с Занзасом она постепенно чувствовала что-то родное, что окутывало ее в теплый и крепкий кокон мягким одеялом, не давая окончательно упасть куда-то вниз. Было приятно, внутри что-то бабочками трепыхалось, тянулось поближе к странному, на первый взгляд страшному и ужасающему мужчине. Он смотрел на нее бордовыми глазами, в чьей глубине она видит беспокойство, сомнения и сожаления. Тецуя вытирает дрожащими руками лицо, пытается успокоиться и перестать плакать, когда бордовые глаза вдруг расширяются, Занзас начинает паниковать и спрашивать, что же случилось. А Куроко, словно слепой котенок тянется к нему, хватает рукав белоснежной рубашки, сжимая в своих пальчиках. Мамы рядом нет, ее ласково гладили по голове, излучая живое человеческое тепло, по которому она плакала и тосковала темными ночами. Девочка плачет и плачет. Она хватается за него руками, безмолвно прося не уходить, чтобы новый человек в ее жизни, что спас от ада, не покидал ее снова, чтобы остался с ней. Тецуя чувствует неловкие странные объятья, а глаза застилают слезы, но ей так тепло, как никогда раньше. Ее осторожно гладят по длинным волосам, а она тихо скулит и всхлипывает. Ласка, которую давно не чувствовала, странная нежность, стук чужого сердца рядом — все это разливается чем-то приятным и родным по всему телу, заставляя проливать слезы раз за разом. Объятья Занзаса, к которому тянулось все ее нутро, казались родными. Ее душа и все ее чувства в странном и неожиданном порыве хотели быть ближе к нему, хотели, чтобы Куроко шла рядом с ним и чтобы он никогда ее не покидал. Объятья были крепкими. Скайрини не знал, что делает, но аккуратно держал в своих руках дрожащую девочку, что сейчас захлебывается в слезах. Новоприобретенная связь — он и не помнит были ли схожие чувства к Скуало и остальным, наверное, были — давала ощутить отголоски эмоций, что переживала девочка. И эта тоска могла сжать сердце Занзаса в своих тисках, а потому он задавался вопросом, что же чувствует Тецуя, тоскуя по кому-то во много раз сильнее. Она долго плакала и выплескивала свою боль и тоску с отчаянием на, по сути, совершенно незнакомого человека. Но он казался родным. Его руки были теплые, а прикосновения легкие. В его объятьях она постепенно успокаивалась, засыпая после пережитых эмоций. Она свернулась калачиком в его руках, все также мертвой хваткой цепляясь за белую ткань. Объятья Занзаса напоминали родные объятья папы.