Быть хорошим братом, чтобы стать любимым братом

Лёжа в стенах унылой больницы, Шон не в состоянии просчитать необходимый план действий. Единственная навязчиво представляющаяся здесь возможность — это возможность для крепкого самобичевания. Отчасти, справедливого, ведь парню действительно есть, в чём себя винить — на момент пребывания в госпитале, он уже буквально просрал в своей жизни всё. Не опять, а снова. Брата, друзей, шанс сбежать и даже чёртов собственный глаз. А ещё время, очень много времени. Виной последнему, кстати, является собственный искалеченный организм, подло включивший режим комы. Парень спешно приходит в себя после разрушительных последствий неудачного ограбления, но он по-прежнему не в состоянии сбежать на поиски брата. Даже сделать хоть что-то полезное не так просто — Шон оказывается упрятанным в демоверсию тюрьмы. Различия с реальным заключением разве что в светлом интерьере и отзывчивом персонале вместо угрюмых стен и ещё более угрюмых надзорщиков. Хотя, даже тут без охраны не обходится, Шон ведь отныне причислен к опасным преступникам. «Смех и грех, блядь, — парня нервозно забавляет осознание того, что кто-то — кроме самого Шона, но ему можно — способен винить его в сложившейся ситуации. — Я далеко не так плох, как для себя решили эти законопослушные скоты.» Старший старается сделать глубокий вдох — спокойно, ничего теперь не попишешь, придётся играть по идиотским правилам. По крайней мере, пока не подвернётся хороший шанс их нарушить. Прикрываясь личиной послушного пациента, Шон всё сильнее ощущает, как в нём нагнетается отчаяние. До такой степени, что вот-вот, и собственное существование начнёт видеться бессмысленным. Причина? Угадывается, что навязчивые мысли о младшем брате заставляют разум Шона неумолимо надламываться. Регулярные напоминания самому себе, как Даниэль сейчас одинок, напуган и несчастен — разрушают. Ещё и вместо плана спасения в уме методично транслируются объявления о собственной никчёмности. «Потому что я хуёвый брат. На что я вообще рассчитывал? — парень болезненно жмурится, забывая, что теперь любое мимическое движение отдаётся в повреждённом глазе неприятным жжением. — Всё было ошибкой. С самого начала. Я, блядь, ошибка!» Тщетность жизни также подпитывается частыми визитами агентки Флорес, которой не надоедает обвинять старшего во всех бедах этого мира. В качестве обязательной программы, женщина упоминает с изрядной долей упрёка, что Даниэль в опасности — пропал и даже неизвестно, жив ли вообще. Будто бы парень сам недостаточно загоняет себя подобными мыслями. Конечно же, Шон уверен, что Даниэль жив и не сдастся полиции так просто — ведь старший сам научил его спасать в первую очередь самого себя. И парень категоричен по данному вопросу — этот ребёнок заслуживает спасения больше, чем кто-либо другой. «Я всё исправлю.» — завершив нудный разговор с агенткой, парень не шевелится третий час, сидя на краю кушетки. Перед его глазами в расфокусе всё, кроме представляющейся улыбки Даниэля. Еда в больнице будто бы с каждым последующим приёмом становится безвкуснее и через раз вызывает тошноту. Но это ничего — для поддержки организма Шону оказывается вполне достаточно собственных ярких мыслей. Парень теряется в размышлениях о брате, которые постепенно становятся очень реальными и заполоняют его разум. В голове постоянно возникает мечтательный образ того, как мальчик оказывается рядом с ним, вновь бодро хватает за руку и, по-детски размахивая их сплетёнными ладонями, ведёт Шона вперёд. Быть очаровательным ребёнком у Даниэля всегда получается лучше всего на свете, это точно. Неделя медлительно перетекает в следующую, и Шон с огромным стремлением утопает в мыслях, путая вымышленное с настоящим. У парня развивается неописуемое ощущение: Даниэль преследует его в стенах этой светлой комнаты, куда бы Шон ни повернул — мальчик маячит где-то за спиной. Это звучит пугающе, вот только Шона не пугает нисколько. Когда Даниэль рядом — пусть даже только в собственном воспалённом воображении — всё становится немного легче. Проходит назойливая боль под рёбрами, мешающая сделать глубокий вдох. Очередной день Шон проводит, безжизненно уставившись в выключенный телевизор. Участливый медбрат бросает такое множество сомнительных взглядов, что к концу вечера парень даже догадывается включить рандомный канал. Удерживая пульт ослабевшими руками, Шон прибавляет громкость. Картинка на экране причиняет боль новой порцией воспоминаний — весело скачущие мультяшки выглядят до тошноты знакомо. «Как на телеке в мотеле. Это было лет сто назад…» — со скорбью приходит на ум, и старший всматривается в пустующее пространство на кушетке рядом с собой. Воображение бесконтрольно рисует Даниэля, увлечённого просмотром этих глупых мультфильмов. И Шон бы вновь не упустил возможность обрушить щекотку на искренне заворожённого мальчика, перетягивая его внимание на себя. Из-за нахлынувших эмоций, сравнимых с ностальгией, парень даже ощущает слабый импульс попрыгать на жёсткой больничной кушетке. Шон подаётся вперёд и едва находит силы, чтобы протянуть руку за стаканом с водой. Дрожащий вздох, и он откидывается обратно на белые простыни. Просыпаясь, первым порывом Шон испытывает лишь желание уснуть обратно. Сегодня во сне он встретил родного мальчика среди осеннего леса. Красивого, лёгкого, улыбающегося — такое безмятежное выражение лица может быть лишь у ребёнка, свободного ото всех проблем. Шон завидует этой улыбке и благоговеет перед ней. И безумно хочет увидеть вновь. Всё же решаясь дать шанс реальности — ну хотя бы на несколько минут — парень совершает усилие, чтобы подняться. Принимая вертикальное положение, он бросает вымученный взгляд в сторону ванной комнаты и, пренебрегая правилами гигиены, раскладывает перед собой потрёпанный блокнот. Шон водит по бумаге ручкой беспорядочно, без разбору и без особой цели. На листах неуверенно вырисовывается силуэт Даниэля, его умиротворённая улыбка, а рядом — мелкий енот, убегающий в лес. «Интересно, он сохранил украденную с заправки толстовку? Наверное, выбросил, она такая потрёпанная.» Парень с нежностью рассматривает получившийся набросок — вообще-то, кривой и косой, но Шону кажется, что это лучший рисунок в его потерянной жизни. Плавно опускаясь обратно на кушетку, старший бережно кладёт блокнот рядом с собой и поворачивается на бок — достаточно на сегодня продуктивности, пора попытаться вернуться в сон. Прижимая руки к своей груди, Шон закрывает глаза и рисует в воображении солнечную поляну для пикников среди леса из прошлого. Новый день почти полностью проходит в полусне, ровно как предыдущий. Шон притягивает к себе обрюзглую подушку, мечтательно представляя, что он обнимает младшего. Парень не замечает, когда на улице темнеет. За сутки подушка успевает несколько раз пропитаться слезами и высохнуть. И, наконец, снова получается уснуть. В следующее бессмысленное утро Шона нагло вынуждают проснуться. Не хочется ни капли, парень тянется обратно сразу же, как только его будят. Но Джоуи настаивает: нужно заняться проверкой зрения — вернее, того, что от него осталось. Медбрат осторожен, чуть ли не трепетен в своих действиях, весело болтает ни о чём и с огромным успехом заставляет Шона отвлечься от ощущения липкого страха. В согревающей доброте работника так и мелькает что-то родное. Парню само собой представляется, как на месте внимательного Джоуи оказывается несносный младший брат — мальчик точно так же помогает обрабатывать раны, поддерживает, шутит невпопад. — Ты в порядке, Шон? — медбрат искренне беспокоится. Шон не заслуживает такой доброты. — Ты знаешь… Парень не отвечает и даже не слушает — его взгляд вязнет в пустоте. Он застывает сгорбившимся на кушетке, а перед глазами видит только мальчика, старающегося заразить своей шкодливой улыбкой. Стоит Шону задумчиво рассеять взгляд и погрузиться в мысли, как огромная часть его сознания начинает биться в агонии предчувствием: «Вот сейчас он точно появится! Подбежит, сядет рядом, как всегда. Он обязательно садится рядом, когда видит, что я грущу. Садится и просто прикасается так, будто насквозь меня видит и уже пятнадцать раз всё понял. Ну, где же он?» Джоуи сочувственно следит за омертвевшим взглядом своего непутёвого пациента и, не утаивая раздражённого вздоха, выходит из палаты больницы с тяжёлым желанием помочь бедняге. Ближе к вечеру, с небольшой паникой, Шона накрывает осознание, что он вот-вот сдастся. Ведь это не может длиться вечно, рано или поздно он опустит руки и позволит захлопнуть на них наручники. Да потому что, ну куда ему бороться? Где теперь вообще искать Даниэля? В итоге, ближе всего маленький засранец теперь в его собственной голове. И Шон отчётливо ощущает — сегодня во сне он снова встретит брата, сможет к нему прикоснуться, поговорить и ещё раз прикоснуться. Это радует, ведь по ночам стало так легко дышаться с тех самых пор, как парень позволил себе отчаянно выплакиваться на плече младшего, обнимая его вновь и вновь. — Посмотри, Шон! Здесь та-ак круто! Круче всего! — мальчик восторженно произносит до смешного банальные слова, указывая на закат в розовых тонах, и с тёплой улыбкой оборачивается к старшему. Святая простота. Его детский взгляд по-прежнему самый преданный и бесподобно наивный. — Это ты самый крутой, Даниэль, — Шон не замечает, как щемящее чувство в груди заставляет его проснуться. — Даниэль… — в глазах собирается влага, когда парень осознаёт себя в стенах осточертевшей палаты. Чувство опустошения разрастается от сердца, подбираясь тяжёлым комом к горлу. Шон вцепляется в подушку, которую отныне обнимает каждой ночью, и изо всех сил старается исчезнуть, перенеся всё своё существо только в сон.

***

Спасти парня, мечтающего затеряться среди собственного разума, может лишь настоящий Даниэль. И Шон чёртов везунчик, раз к нему до сих пор тянутся добрые люди с желанием помочь. Благодаря Джоуи парень узнаёт, где младший сейчас находится. В момент, когда спасение Даниэля из навязчивой идеи трансформируется во вполне осуществимую цель, Шон обретает контроль над самим собой. Осознанность и трезвость ума постепенно возвращаются, и парень вновь становится самим собой, за исключением, кажется, одного — совести. В тело выбрасывается значительное количество энергии, необходимое для движения вперёд. Всё вокруг снова не только имеет смысл, но и приобретает собственное предназначение — к примеру, те стариковские поручни в туалете слабо прикручены здесь далеко не просто так. «Вижу цель — не вижу препятствий.» — мимолётный семейный девиз, который прекрасно описывает Шона, гонящегося за возможностью. Охрана? Машина? Лекарства? Плевать. Парень не видит препятствий, когда приходит пора отыскать брата и вернуть его себе, во что бы то ни стало. Но прежде, чем сжать в объятиях родные плечи, приходится узнать, какова на вкус пустыня, обожжённая кожа и кулаки расистов. Возможно ли, что парень — лишь жертва обстоятельств и по-прежнему поступает правильно, делая всё, что в его силах? «Я ведь могу списать болезненную любовь к брату на тяжёлую жизнь? — преодолев немалый путь, Шон забирается в подобравший его у дороги грузовик. Дальнобойщик за рулём даже слишком славный, и парень не позволяет расслабиться своему измотанному телу, ожидая подставы. — Вроде, справедливо. И мы вряд ли выберемся, если будем следовать общепринятым правилам. Но оправдает ли это кражи? А угон машины у неизвестной женщины? Оправдывает? — Шон вглядывается в мелькающую желтизну за окном и ощущает, как его начинает потряхивать от ненависти к самому себе. — А нанесение увечий добрейшему медбрату в целой вселенной?! Сомнительно, нахуй, очень сомнительно!» Старший тяжело выдыхает и смаргивает пелену перед глазами — чувство вины с заметным успехом пытается водрузиться на плечи. В расплывающемся пейзаже Шон на мгновение различает понурый образ мальчика, прозрачный, походящий на галлюцинацию — чему парень бы не удивился, после столь долгой и безрадостной прогулки по пустоши. «Но ведь Даниэль важнее.» — сомнения вытесняются новым осознанием важности собственной цели и исчезают в освежающей прохладе огромной машины. Плечи парня утомлённо опускаются и растекаются по сидению, и Шон позволяет себе закрыть глаза, чтобы встретиться с братом в собственном сознании ещё раз.

***

Спустя пару тревожных снов и триллион вызывающих тошноту мыслей, Шон добирается до блёклой церквушки. Именно в этом «храме Божием» теперь необходимо отыскать младшего. Парень бы с куда большей охотой обозначил это место как дом лжи и лицемерия — всё же, у него сложились неприятные отношения с верой с самого малолетства. Часто взрослые, свысока глядя на него, заявляли, мол: «Вырастешь — поймёшь, дурень», но с ходом времени религиозность стала претить Шону лишь сильнее. Особенно остро это ощущалось в моменты, когда парень вспоминал, как жестоко всеми любимый «Спаситель» обошёлся с его семьёй. Нет, в такого мудака Шон верить категорически отказывается. Что же здесь мог забыть Даниэль? Неудачный вопрос, об ответе на который Шон мигом жалеет. Со злобой сдирая листовку с церковного стенда, парень сверлит взглядом уродливо слепленный снимок мальчика, изображённого в нелепом балахоне и с парящим на руке крестом. «Ну и мерзость.» Поднимаясь на второй этаж церквушки, старший вновь повторяет мантру о лицемерности набожных людей и неверности религиозных направлений. И ещё пару раз, чтобы не сойти с ума, когда он вынужден созерцать младшего брата в образе пай-мальчика. Белая рубашка, строгие брюки, отвратительнейшая стрижка под горшок. «В принципе, он даже с таким говном на голове выглядит мило, — стараясь успокоиться, думает Шон. — Но это же вообще не мой Даниэль.» Парень наблюдает, с какой покорностью младший, стоя на сцене перед кучей разомлевших фанатиков, выполняет приказы настоятельницы — по всей видимости, главной в этом бедламе. После открытой демонстрации телекинетических способностей мальчика, тело Шона обращается в озлобленный комок тремора. «Пиз-дец. — единственное возможное описание этого дешёвого представления. — Даниэль, ну что за? Раскрыть силы всем вокруг с такой лёгкостью? Я, нахуй, ничему тебя не научил?!» Шон бессильно отворачивается от ликующей под ногами паствы. Столько чувств сразу, и ни одно не приходится приятным. Зря парень вообще надеялся, что вырвать младшего из новой жизни будет просто — Даниэль оказывается не принцессой в беде, а новым, блядь, местным Иисусом. Хотя, всё равно же в беде. Опускаясь на пол, Шон утомлённо подпирает тяжёлую голову собственными коленями и несильно залепляет себе кулаком по затылку. Место паники в мыслях плавно вытесняет слёзное: «Кажется, он подрос…», и это осознание доводит старшего до полного разочарования — сколько же всего он пропустил в жизни брата! Не находя отговорки, чтобы задержаться в этом давящем месте, Шон устало поднимается на ноги. Нужно только забрать своего мальчишку домой и скорее оставить всё это позади. В очередной раз.

***

— Прости, Шон. — Даниэль странный. Напуганный, но послушный. И слушается он вовсе не Шона. — Лисбет права. Я хочу остаться. Просто… Уходи, Шон. Братья стоят так близко друг напротив друга, но между ними разверзается настоящая пропасть из непонимания. — Я твоя семья! — парень с остервенением пытается дотянуться до брата снова, в надежде просто схватить его за руку и увести за собой. Ведь обычно так это и работает. — Два мальчика — это не семья. — навязчиво вклинивается настоятельница Лисбет, стараясь загородить Даниэля. Женщина смотрит с нескрываемым презрением, и Шон догадывается, что она знает больше, чем ей следовало бы. Внутри сдвигается волна отвращения — но не к самому себе. Только к тем, кто смеет судить, не побывав в их шкурах. — Она манипулирует тобой! Неужели ты не видишь? Даниэль, это не ты! — Шон отчаянно надрывает голосовые связки, в попытке достучаться до брата. Как будто виной тому, что младший не слышит — недостаточная громкость голоса. — Даниэль искупает свои грехи. ВАШИ грехи! — Лисбет окончательно закрывает мальчика собой. В старшем закипает самая настоящая ненависть. Первое в жизни огромное желание свернуть человеческую шею голыми руками, прямо в этом «священном храме». Так иронично. — Советую тебе последовать его примеру. Парень нервно топчется на месте, примеряясь, как он накинется на главную фанатичку и раз и навсегда заставит её убрать свои руки от Даниэля. Будто бы это она хочет его защитить! Но жестокой расправе не суждено сбыться — по крайней мере, сейчас. Подоспевший вовремя ручной уголовник Лисбет вышвыривает Шона за забор злополучной церквушки, и парень удостаивается нового удара по лицу невесть за что. «Почему Даниэль не вступился? — мутно спрашивает себя парень, поднимаясь с сухой земли. — Нет, всё хуйня.» Шон с усилием откидывает застилающие разум сомнения. На плаву держит мысль: он отчётливо запомнил каждую секунду их встречи после долгой разлуки. Как мальчик цеплялся за его руки, извиняясь с самым искренним взглядом на свете. Обнимал и слабо тянулся куда-то к шее жалким и отчаянным жестом. Вот только Даниэль не бывал ни жалким, ни отчаянным. Его чертёнок всегда делал только то, что хотел — и старший старался способствовать этому. В минуту их долгожданной встречи было очевидно, что мальчик хочет остаться в его объятиях. Шон уверен, Шон видел, как подрагивали его пальцы и как настойчиво слезились глаза. Но почему-то слушал Даниэль не себя и даже не брата, а лишь безумно убедительную настоятельницу. И всё же, сквозь эту богоугодную одежду, ублюдскую стрижку и вынужденную послушность, это всё ещё был его Даниэль. Мальчик, который запутался. Вернее, которого очень искусно запутали. И будь Шон трижды проклят, если не вытащит младшего из этой золотой тюрьмы. Но необходимо торопиться. Парень чётко верит в одну истину: пока ты формируешься внутри клетки — клетка формируется внутри тебя.

***

На удачу, в команду по спасению младшего добавляется внезапно возжелавшая вернуться мать. Шон не сильно рад такой компании — обида даёт о себе знать, ядовито сочась в каждой брошенной фразе. Но ему сейчас впрямь может потребоваться любая помощь. Следует задвинуть все старые раны хотя бы на время, пока брат не окажется в безопасности рядом с ним. И поначалу Карен кажется тузом в рукаве в партии против Лисбет, но радость оказывается преждевременной. Даниэль даже не уверен, что это впрямь его мама. Не уверен, что вообще хочет узнать её. Когда мальчик только успевает переполниться этой неуверенностью? Братья вновь стоят в церкви друг напротив друга, и Шону кажется, будто он знает, что теперь необходимо сделать — добровольно положить себя самого на алтарь жертвоприношения. И молиться о том, что в младшем ещё остались чувства, которые не позволят Шону погибнуть во имя его спасения. Парню совсем не страшно делать шаг вперёд, подставляя лицо обезумевшим ударам охранника-уголовника. Его столько раз избивали, что синяки по всему телу перестали обретать какой-никакой уничижительный смысл. Это что, пистолет прислоняется ко лбу, в попытке заткнуть? А не плевать ли? Шон готов умереть прямо здесь, сражаясь за возможность снова занимать место в жизни брата. Пусть Даниэль видит и никогда не забывает — Шон рядом. Не отступится, не прекратит бороться. И ему даже не потребуется суперсила, чтобы вернуть себе родного человека. Младший мечется в нерешительности довольно долго. Но когда наступает осознание, что дуло пистолета с угрозой для жизни упирается в брата, повинуясь импульсам собственного тела, Даниэль отшвыривает от Шона опасного человека. Неконтролируемый порыв давно сдерживаемых эмоций заставляет горящие свечи позади мальчика разлететься по залу. Торопливо отмечая безопасность, он подбегает к старшему, спасённому от смертельного выстрела. Шон едва может держаться на ногах, и с младшего будто спадает гипнотический покров. Даниэль зол, по-настоящему зол, а вокруг стремительно разгорается пожар. Поддерживая израненного парня, семья двигается к выходу из пылающей церкви. Когда Лисбет преграждает им дорогу, у этой несчастной женщины нет и шанса на выживание — Даниэль выпускает всю ярость, постепенно заполняющую его с тех самых пор, как мальчик осознал каждую мельчайшую ранку на теле старшего брата. — Даниэль, что ты делаешь? — мать шокировано округляет глаза, перенимая панику от поднятой в воздух настоятельницы. Карен напугано тянет руки к сыну, но Шон строго останавливает её движение. Слова озвучиваются в бессильном крике. — Хватит! Прошу! — Он имеет право злиться. — сдержанно отвечает парень, внимательно оценивая каждое движение младшего. Главу церкви уродливо перекашивает под воздействием совсем не божественной силы. Её руки и ноги ломаются вместе с шеей. Карен наблюдает за приходящей смертью с ужасом. Шон же гордо смотрит на своего повзрослевшего брата — теперь он свободен. Лишь покидая пылающую церковь, в голову к старшему стучатся нервные опасение — что, если Даниэль начнёт считать себя монстром? Вдруг травмируется и никогда не простит себе… всё это? «Нужно поговорить.» — мелькает в мыслях, но садясь в машину на переднее сидение, старший почти теряет сознание. Он однозначно нуждается в отдыхе — такое количество ударов по голове просто не может пройти бесследно. Парень откидывается на мягкую спинку кресла и чувствует, как сзади его уверенно обнимают родные руки. Последнее, что помнит Шон перед тем, как уснуть: он протягивает ладонь, чтобы сжать пальцы брата в примирительном жесте. Шон не помнит — он дотянулся?

***

Семья останавливается в придорожном мотеле на ещё одну ночь, чтобы набраться сил перед предстоящим путешествием — Шону требуется отдых, да и Даниэль выглядит встревоженно. Мать оставляет братьев одних в номере, любезно предоставляя немного пространства, уходя за вкусностями к ужину. Когда Шон просыпается на, довольно удобной после больничной, кровати, первое, что он видит — щеночком прижавшегося к нему младшего брата. Даниэль размеренно дышит, распространяя по скудно обставленному помещению домашнее чувство спокойствия. Старший любуется умиротворяющим видом и мягко касается странно подстриженных волос мальчика. Стараясь насладиться этим привычным успокаивающим жестом, Шон замечает, что его самого это успокаивает ничуть не меньше. Осторожно прижимая к себе брата, парень вдыхает поглубже — так пахнет дом. Так ощущается безопасность и долгожданная свобода от эмоциональной боли. Растопленный светлыми чувствами, Шон наклоняется к Даниэлю чуть ближе и оставляет короткий поцелуй на лбу мальчика. — ШОН! — Даниэль резво распахивает глаза — притворялся спящим — и отпрыгивает от брата, едва не падая с узкой кровати. И это что, красные щёки? У Даниэля? — В чём дело, enano? — парень трёт глаза кончиками пальцев, нервно анализируя происходящее. От ласкового обращения румяные пятна расползаются по мальчику ещё дальше, до самой шеи, захватывая, кажется, даже выпирающие ключицы. Глубоко впечатлённый Шон против воли задаётся вопросом, не покраснел ли мальчик ещё дальше под одеждой. — З-зачем ты целуешь меня?! — Даниэль тупо смотрит Шону куда-то в кадык, пресекая возможность зрительного контакта. В его голосе прослеживаются нотки паники, пальцы беспорядочно перебирают края майки. Старшему хочется схватить мальчика за руки и хоть немного встряхнуть, заставляя сконцентрироваться на общении. На Шоне. — Даниэль, пожалуйста, успокойся. Я не сделал ничего плохого и ты это знаешь. — Шон несколько раз совершает размеренные глубокие вдохи-выдохи, не позволяя себе даже мысленно срываться на брата. Только не теперь, когда они едва успели побыть друг рядом с другом. Крадучись, парень подсаживается ближе к младшему и слабо обнимает его одной рукой, боясь спугнуть. «Иисусе, неужели теперь я вынужден бояться его спугнуть?» — горькая мысль заставляет Шона торопиться и нервничать, превращая плавные движения в резкие и нелепые. Но, ведомый благими намерениями, он всё ещё пытается держаться как можно ровнее и строже. — Она говорила, что, — с трудом складывая слова, Даниэль медленно подбирая подходящие. — Мальчики не должны целовать друг друга. Шон удручённо опускает лицо в свободную руку, осознавая, что он, вообще-то, ожидал чего-то подобного. И это не может не расстраивать. — Лисбет, да? — старший старается звучать с пониманием, но раздражение само прибавляется в тон ровного голоса. — Зачем ты вообще спрашивал её о чем-то таком? — Эй, я был напуган! — Даниэль отмирает и совершенно логично возмущается, всплёскивая руками. — Я даже думал, что ты умер! Мне так хотелось рассказать кому-то и я, я- — Я понял. Иди сюда. — мальчик с охотой направляется в широкие объятия Шона, остывая от предыдущих мучительных мыслей. Старший обнимает проникновенно и благодарно. Даниэль со смущением подмечает, что он уже готов с головой уйти в культ имени Шона и следовать всем его законам и правилам. Не важно, что говорила Лисбет. Шон — его семья. — Я пытался объяснить ей, что мы братья, а значит любим друг друга, — мальчик неуверенно прижимается к старшему крепче. — И значит это нормально. — Дай угадаю: её это не убедило? — с улыбкой озвучивает Шон, вспоминая, как он сам слабо купился на это умозаключение брата однажды. — Ага. Она сказала, что так ещё хуже! — сдвигая брови к переносице, Даниэль выражает своё однозначное несогласие по данному вопросу. — А ты сам в это веришь? — Я… не знаю. Шону не нравится эта выдрессированная неуверенность. Она неподходящая, нервирующая. Её хочется смять и выкинуть, как испорченный альбомный лист. — Тебе нужно учиться думать своей головой и не слушать людей вокруг. — парень заботливо треплет волосы младшего, немного отстраняясь. — Только ты знаешь, как для тебя лучше. — А я и знаю! — Даниэль ответно ослабляет объятия и поднимает на брата глаза, отражающие солнечный свет. — Мне лучше с тобой. Младший выдаёт откровенно радостную улыбку, но даже столько умилительная картина не способна сбить Шона с намеченной мысли. — И ты ведь всё ещё хочешь целовать меня? — мальчик снова пытается покраснеть, но Шон ловко перехватывает его взгляд, умещая и крепко фиксируя свои руки на его плечах. — Я прав? Не нужно смущаться. — Ну конечно же хочу! Я говорил тебе, это так приятно. Особенно когда ты такой крутой! — Шон нетерпеливо улыбается и вновь пытается потрепать брата по волосам игривым жестом. — Шон, я серьёзно! Спасибо, что не оставил меня там. — Ещё бы я тебя оставил. — вместо того, чтобы продолжать мучать братские волосы, Шон придвигается лбом к его лбу и доверительно прикрывает глаза. Мальчик удерживается от покраснений всеми силами. — Шо-он. — парень отзывается, но не отодвигается от младшего ни на сантиметр. — Мне неловко. — Почему же? Ну да, Шон ощущает себя провокатором. Конечно же, он прекрасно видит, что каждый раз, когда он приближается к лицу младшего, в воздухе нагнетается чувство совсем не братского напряжения, сопровождающееся учащённым сердцебиением с обеих сторон. Но парень упорно считает, что нужно дать хотя бы один шанс брату самому прийти к должным выводам. — Я уже сказал… — Даниэль нервозно сглатывает и старший отстраняется, чтобы пронаблюдать за движением кадыка на тонкой шее. — Потому что ты крутейший брат. Вот. — Ну понятно, — Шон в нетерпении закатывает глаза. — Я правильно понял, твои благодарные поцелуи так и рвутся наружу? — Угу. — короткий кивок и мальчик не уверен, всё ли он говорит, как надо. — Валяй. — старший преувеличенно весёлым движением откидывается на подушку, закидывая руки за голову. — Да, давай, я больше не собираюсь тебя останавливать. Заодно докажешь, что можешь думать своей головой, а не только хавать россказни настоятельницы. Чувствуя прилив уверенности благодаря явному вызову в голосе Шона, Даниэлю становится намного легче. Всё-таки, Лисбет была не права, когда удерживала его от брата. И она поплатилась. Значит ли это, что Лисбет также ошибалась и во всём остальном? И возможно — но лишь возможно — хороши именно те вещи, которые она так пропагандистски осуждала? Мальчик перебирается по кровати, опуская голову на плечо старшего. Шон радостно поворачивается к нему лицом и терпеливо ждёт, что его наградят поцелуем за все страдания, что преподнёс этот жуткий эпизод его жизни. Если существование без Даниэля вообще считалось за жизнь, разумеется. — В церкви ещё много странного говорили. — младший задумывается, припоминая все сложно перевариваемые фразы от прихожан. — Например? Шон без интереса прикрывает глаза, чувствуя в теле противно колышущуюся слабость. — Что религия — это опиум для народа. — с сомнением произносит Даниэль, понимая, что это выражение для него не более, чем набор букв — не имеет смысла. — Религия не лучше, чем бутылка для посадки. — сонно бурчит старший брат, добавляя недовольное хмыканье. — Я не понимаю ни одну из этих фраз, Шон! — мальчик скучающе обнимает брата одной рукой, задевая ноющие рёбра, и придвигается ближе, заворожённо оглядывая раны на усталом лице старшего. — Послушай, а ты, — лицо Шона становится более обеспокоенным и напряжённым. — Ты не жалеешь, что ты… убил её? Конец фразы бесконтрольно уходит в шёпот, слова об убийстве неприятно режут слух. Случившееся не казалось таким серьёзным, пока не было озвучено, но сейчас всё же приходится прочувствовать неоднозначность всей ситуации. — Нет, — после коротких раздумий, отрезает младший с завидным хладнокровием. — Больше она не сможет преследовать меня. Даже в моих кошмарах. По-моему, это здорово. — Это здорово. — эхом отзывается Шон, ощущая наступление невероятной лёгкости, которая приходит сразу за ответом Даниэля. Словно брат сейчас погладил его по затылку с тёплым: «Ты был прав», в придачу. Под воцарившееся молчание, парень вновь мирно закрывает глаза, становясь похожим на умудрённого жизнью волка, засыпающего после наполненного охотой дня. Даниэль пару секунд мнётся, не понимая, как подступиться, чувствуя остатки непонятно откуда вздымающейся вины за свои желания. Но Шон, как и всегда, приходит на помощь в трудную минуту — он приглашающе размыкает свои обветренные губы. Младший тут же вспоминает, как в последний раз он целовал брата по-особенному приятно, бархатисто-мягко, и бабочки в животе поглощают взбухающий комочек вины. Даниэль прекрасно знает, чего он хочет, а все эти сомнения — лишь искусственно взращённые в нём помехи. Их не так уж и сложно сломать. Особенно когда твой брат такой потрясающий. Мальчик не теряет времени даром, ныряя в податливый рот языком, и Шону кажется, будто брат успел где-то натренироваться — и вряд ли на батончиках шок-о-хруста. Поцелуй выходит мягким, несмотря на технично орудующий язык младшего. В нём больше нежности, чем страсти — переполняет чувство нужности, уверенности и ломящей долгожданности. Парень с энтузиазмом отзывается на любые движения Даниэля, осознавая самое дорогое удовольствие — ощущать брата здесь и сейчас, всем своим существом. — Ты горький. — мальчик задумчиво облизывает нижнюю губу Шона одним кончиком языка, повторно пробуя на вкус. — Курил. — старший равнодушно пожимает плечами следом за своей репликой. — Опять?! О нет, Шон! Ну за что я тебя только целую! Шон низко смеётся, притягивая мальчика обратно, и тот вовсе не сопротивляется новому прикосновению к губам, наполненному теплом. «Вот ведь дорвался.» — озвучивает в мыслях Шон, не подмечая — он это думает про себя или про брата. И, выкидывая из головы всё лишнее, сильнее прижимает мальчика к себе, позволяя поцелую стать более активным. Но в мысли ошалело врывается осознание того, что с его стороны этот поцелуй — не просто благодарность за то, что Даниэль теперь рядом и больше никуда не собирается уходить.