Складывал он и такие фигуры, из которых получались целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, — слово «вечность». Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков». Но он никак не мог его сложить.
Ганс Христиан Андерсен «Снежная королева»
Всё началось с запаха корабельного трюма. Влажного, тяжёлого, гнилостного, как от мокрой заплесневевшей тряпки. Таким ты пропитываешься весь, он въедается в кожу и лёгкие. Потом ещё долго не различаешь ни единого запаха кроме него. Были разные корабли и разные трюмы, сменяющиеся подземельями, клетками, цепями, верёвками. Раньше, совсем-совсем давно, была какая-то другая жизнь. Тогда можно было ходить, где хочется, есть, пока не наешься, спать, пока не выспишься. Но та жизнь осталась где-то далеко, в городе белом, как прибрежные скалы, забылась как сон. Её заслонил бег по чёрной бесконечной пустыне, погоня, подземелья и трюмы. Все они слились в одну неразделенную череду, которую так и не прояснившееся до конца сознание никак не могло осмыслить полностью, но этот трюм запомнился. Всё потому, что она пела. Тихо-тихо, так, чтобы слышали только мы втроём. Впервые за много дней она набралась сил, чтобы петь. Может, потому что понимала, что это конец. Мы не знали, но чувствовали: она запела не просто так, не просто так впервые заплакала. Корабль качало в такт песне. Казалось, это именно её слова катят волны. И хотелось, чтобы их сила разбила судно о скалы, ведь, как только корабль причалит к берегу, что-то изменится. Мы боялись изменений. Настолько сильно, что лучше было утонуть. Мы протянули к ней руки и обхватили её с двух сторон, прижались к ней крепко-крепко, будто хотели, чтобы она тоже стала частью нас, чем-то единым. Она обняла нас в ответ, продолжая петь. В трюме было холодно, так что мы едва чувствовали её тепло. В те тряпки, которые нам бросили, она завернула нас, не оставив себе ничего. Обычно нам не давали и этого, но на этот раз за бортом, кроме моря, была ещё и зима, такая же суровая и бесконечная, как шторм. Нам тоже хотелось заплакать, но мы заставили себя не делать этого, чтобы не быть наказанными. Раньше мы могли плакать из-за всяких мелочей вроде разбитой коленки или потерянной игрушки. Но это тоже было в другой жизни. В той жизни, где нас защищали стены Белого города, а мы ещё были разными. Песня вдруг изменилась, теперь она была не на эльфийском языке, а на другом, ещё более древнем. Мы не понимали слов, но знали — эту песню исполняют тогда, когда грядут беды. Мы прижались к той, что пела, ещё сильнее, надеясь защитить её от беды. Но мы знали, что не сможем защитить даже себя, мы слишком слабы. Таким было наше последнее хорошее воспоминание о матери.***
Трюм сменился подземельем. Сухим воздухом, которым невозможно дышать. Тёмными коридорами, расходившимся во все стороны, так что кружилась голова. Женский плач отдавался от стен, заполняя пустоту. Громкий, надрывный, срывающийся на крик и мольбы. Сколько нам тогда было? Так мало, что мы бы и не смогли посчитать годы. Цифрам нас никто ещё не учил. Мама плакала, кричала и отбивалась, рвалась к нам, но её оттаскивали. Мы не помним кто. В памяти остались лишь их руки, сильные, крепкие, загорелые почти до черноты. Одна из этих рук с размаху ударила маму по лицу, и она замолчала. Мы тоже рвались к ней, кусались, царапались. Нас держали сразу несколько человек, но и они справлялись с трудом. — Может, подождать ещё немного? — неуверенно спросил чей-то голос. — Смотри, какие они хилые, помрут быстро. Пусть ещё с матерью побудут. Эти недрэ без матерей мрут как котята без кошки. — Хилые? — переспросил грубый раскатистый голос одного из тех, кто держал нас. — Да они разлом пережили, ещё по пустыне бежали. Скит! Царапаются как морские соколы и кусаются как пустынные гадюки. Нам удалось высвободить одну ногу, извернуться и пнуть человека прямо в лицо. В спине что-то болезненно хрустнуло, но мы не обратили на это внимания. Одному из нас удалось вывернуться и побежать к маме. Схватиться за её истрёпанную одежду. — Держи его, придурок, что стоишь?! Новые руки потянулись к нам, но мы не хотели, чтобы нас трогали. Мы хотели остаться с мамой. В наших головах билась только одна мысль: «Отойдите. Не трогайте». — Нет! Рука отдёрнулась. Человек прижал её к груди, глядя на нас со страхом. Сквозь его пальцы на пол капало что-то красное. Кровь. Мы не знали, что у людей она такого же цвета. — Он чем-то ранил меня! — Да оттащи ты его уже, идиот! Сейчас вторая вырвется! Человек с раненой рукой судорожно схватился за что-то, висевшее у него на поясе. Воздух наполнился свистом. Мы обернулись на звук, и в ту же секунду вспышка боли обожгла нас. Мы закричали, хватаясь за лица. — Придурок! Сын канальной крысы! — заорал грубый голос. — Я сказал оттащить, а не портить! — Я не хотел так сильно… я не думал! — Твоя работа не думать, а выполнять! Ты даже этого не можешь! Голоса продолжали орать друг на друга, лаять и рычать как две сцепившиеся собаки. А у нас уже не осталось сил на крик, мы лишь тихонько скулили и плакали. Кто-то уволок маму в черноту коридоров, и мы остались одни с кричащими друг на друга людьми и болью, которая застилала глаза туманной кровавой пеленой. — Я только по одному попал, вторая-то чего орёт? — Мне почём знать, придурок? Они сразу были какие-то странные. Подержи её. Руки снова обхватили одно из наших тел, и оно безвольно обвисло на них, полностью лишённое сил. Другие руки подняли второе тело, грубо оторвав от земли, повернули голову, заставили смотреть человеку в лицо. — Да что б тебе сдохнуть… ты ему всё лицо рассёк. Ты хоть представляешь, насколько он подешевел? Мы почти не понимали слов. Из глаз текли слёзы, попадая в рану и вызывая новую едкую боль, от которой снова начинали слезиться глаза. Это был безвыходный круговорот. Но нам необязательно мучатся вместе, мы могли замкнуть эту боль только в одном из нас. Мы поняли это одновременно, и тогда наши мнения, наши желания разделились. Я хотел сделать это, замкнуть боль внутри себя, потому что если кто-то и должен страдать, то не сестра, а люди, ранившие нас и забравшие маму. Сестра была против, она думала, пока боль разделена, она слабее. Она думала, что мы сможем преодолеть её, вырваться и найти маму. И уже только одно это противоречие раскололо нас надвое.***
— Быстрее! — рычащий голос огромного человека отдавался от стен и потолка и обрушился на меня камнепадом. Меня с силой толкнули в спину. Я оглянулся, странное чувство, охватившее меня за мгновение до того, как я рассёк человеку с плетью руку, снова колыхнулось где-то внутри как волна. Толкнуло меня вверх, но… Огромная ладонь грубо развернула мою голову и опустила, напоследок сильно ударив по затылку. — Не сметь поднимать голову! Место шавки у ног хозяина, понял меня, щенок?! Не нужно было отвечать. На самом деле они никогда не требовали ни от кого из нас ответа. Точнее, так — они могли ударить как за любой ответ, так и за его отсутствие, поэтому мы с сестрой всегда молчали. — Чего так медленно тащишься? Как вырываться и других ранить, так силы есть, а как идти, так заумирал сразу, поганое ты отродье? — человек с раненой рукой ударил меня коленом. Я сделал несколько быстрых шагов, не удержался и упал лицом вниз. Неровные камни пола проскребли по коже, окропились красным. Рана всё ещё была открыта, и кровь закапала сильнее. Размазалась по лицу. Я бы не сдержался и закричал, но сил не было. Сорванные связки смогли выдать лишь что-то жалкое, похожее на скулёж. Сестра упала рядом со мной, закрывая от возможных ударов. Зря. Мне было легче, когда били меня, а не её. — Смотри-ка, защищает его, — противно рассмеялся человек с раненой рукой, и ткнул сестру носком ботинка. Мы по сравнению с людьми были такими маленькими, что им даже не приходилось высоко поднимать ноги, чтобы пинать нас. — Думаешь тебя кто-то жалеть будет? — пророкотал огромный человек. Его голос был всюду. — Вставай и иди! Не можешь идти — ползи. Не можешь ползти — ляг да сдохни, хоть другим мешать не будешь! И я встал, тяжело опираясь на руку сестры, и упрямо побрёл дальше. Я не собирался здесь умирать, нет. Я хотел жить. Жить хотя бы до того момента, пока мне хватит сил заставить этих людей страдать так же, как страдали мы с сестрой и наша мама. «Не нужно думать об этом. Они чувствуют это. Чуют твои мысли. Я не хочу, чтобы они сделали тебе ещё больнее», — звучал голос сестры в моей голове. «А если это я хочу сделать им больно?» — То странное чувство снова поднялось во мне, я мог бы снова ударить, если постарался. Это был первый раз после пробуждения, когда мы спорили друг с другом, мы просто забыли, что так можем. Теперь вспомнили, осознав, что внутри разлома сознания не слились окончательно. «Я просто хочу, чтобы ты был жив». — Её слова были похожи на просьбу, и я подчинился. Я тоже хотел, чтобы сестра осталась жива. И чтобы эти люди живыми больше не были.***
— И что же здесь произошло? Её голос появился в небольшой душной комнате раньше, чем она сама. Отдался от стен коридоров и влетел в открытую дверь. Она говорила не на человеческом языке, а на остром, резком языке офо. Затем раздались шаги, уверенная звенящая поступь подбитых железом каблуков. — Всего лишь небольшое эм-м-м… недоразумение, госпожа, — промямлил рослый мужчина, голос которого до этого был злым и грубым. Он тоже попытался говорить на офо, но у него выходило совсем криво и неправильно, будто слишком резкие звуки резали ему язык. Вместе с ней в комнату просочился и её запах. Удушающе сладкий и горчащий на языке, как аромат жжёных трав. Позже я узнал, что знать офо украшает себя ароматами так же, как знать в других странах украшает себя драгоценными металлами и камнями. — Небольшое, да? Она схватила меня за подбородок и развернула к себе. Тогда я впервые увидел её глаза, тускло-серые, густо подведённые чёрным, будто кто-то лишил их любого намёка на цвет. Её смуглая кожа в полумраке комнаты казалась почти чёрной, а волосы и вовсе сливались с темнотой. Единственный яркий проблеск — серебряная серёжка, болтавшаяся в треугольном ухе. Кончики её ушей были опущены, а наших, наоборот, подняты. Её цепкие пальцы сжались на моём подбородке ещё сильнее. Прикосновение чужих рук к коже всегда было омерзительным, но рана ухудшала всё в сотни раз. Офо повертела моё лицо из стороны в сторону, рассматривая рану таким взглядом, словно приказывала ей затянуться сейчас же. Но рана не слушалась. — От правой части лба, через переносицу и до мочки левого уха, — проговорила она. Только тогда я представил, где именно проходила рана, потому что горело всё лицо, отдавая в затылок и шею. — Глаз и висок чудом только не задеты. Это, по-твоему, «небольшое недоразумение»?! Она отпихнула меня так резко, что я упал, и тут же повернулась к мужчине. Забавно: такой огромный человек вжимался стену от страха перед такой маленькой женщиной. — Я их так долго ловила! — Её железный каблук звонко ударился о каменный пол, когда она обернулась. — Близнецы. С такими белыми волосами и цветными глазами. Они крайне хороши были. За них бы на аукционе дрались. И что теперь?! С каждым её словом человек всё сильнее вжимался в стену. Второй человек, который рассёк мне плетью лицо и ещё не проронил ни слова, готов был вот-вот упасть в обморок. — Но девчонка цела и… — Оправдания твои поганые мне не нужны! Ты столько моих трудов угробил! Я подумал, что странно называть погоню за тремя измождённым существами трудом. Сил сидеть не осталось, и я лёг обратно на лежанку. Рана всё ещё болела и горела так, словно прямо на неё лился кипяток. Сестра прижалась к моей спине, и стало немного легче. Но я боялся, что боль может перетечь к ней. Этот страх был даже хуже боли. — Это не я, хозяйка, это он! — Человек указал в сторону другого человека, того, что был с плетью. — Я не хотел, я просто выполнял приказ! — С людьми ненавижу работать, вы все беспробудно тупы, — вздохнула она. Люди ничего не ответили ей, лишь продолжили понуро молчать. Она обратила свой тусклый взгляд на человека с раненой рукой. В здешнем свете трудно было различить, но, кажется, он побледнел. — Они тебя ранили, говоришь? — спросила она, и в конце слова перешли в протяжное шипение. — Мальчишка, хозяйка, только он. Он что-то сделал. Что-то вроде… ну… магии. — Магии у недрэ не должно быть. Люди ей не ответили. Помолчав какое-то время, она вдруг щёлкнула каблуком о каблук. В повисшей тишине лязг железа был особенно резким и неприятным. Две фигуры в тёмно-серых плащах вышагнули из темноты дверного проёма. Я не успел заметить, когда они появились, не слышал шагов. Они возникли из ниоткуда, и мне это не понравилось. Сестра плотнее вжалась в мою спину. — Избавьтесь от них, — приказала женщина, неопределённо махнув рукой. — Зачем же избавляться, хозяйка? — промямлил большой человек, совсем вросший в стену. — Пусть дешевле, но их всё равно можно продать. — Я не о недрэ говорю, — сказала она, не отводя своего пустого взгляда от меня и сестры. Две фигуры в тёмных плащах направились к людям. Те начали о чём-то просить, умолять, в панике переходя с одного языка на другой, так что я совсем перестал разбирать их слова. Мне было неинтересно. Я смотрел только на фигуры, теперь я едва-едва слышал шаги их босых ног по каменному полу, видел, как их руки поднимаются, выскальзывая из серых рукавов. Их кожа была того же цвета, что и у нас с сестрой. Я понял, что будет дальше. Понял и прижал сестру к себе, закрывая ей уши. Я и сам собирался зажмуриться, но не смог. Люди бросились бежать, но не успели. Их собственные тени вдруг стали чернее, плотнее, зашевелились под ногами. Они всё росли и росли как два дымных столба спереди и за спиной, пока наконец не приобрели чёткую форму. Это была пасть. Люди закричали. Их крик отдался от стен комнаты и унёсся вглубь туннелей. Так же, как крик нашей матери. Пасть сжалась. Мучительно долгую секунду я смотрел в лица, искажённые немым криком и ужасом осознания собственной смерти, а потом всё исчезло. Не осталось ни теней, ни крови, даже две фигуры в серых плащах куда-то пропали. Остался один только звук — стук сердца где-то в горле, лихорадочно быстрый. Я прижал сестру ближе. Она ничего не видела, но слышала и понимала. Она боялась, я чувствовал, как она дрожит от страха в моих объятьях. Мои руки тоже тряслись от сковавшего тело холода. Я не сразу тогда понял, что и сам боюсь. Но я испугался не теней, не страшной пасти, не криков. В ту долгую секунду, глядя в лица людей, отнявших у нас мать, причинивших нам боль, осознавая, что они мучительно умирают, я почувствовал удовлетворение. — Отпусти её. Встань, — отчеканила женщина. Ей не нужно было кричать, как люди, чтобы слова звучали приказом. И я повиновался. Я разжал заледеневшие руки и с трудом поднялся с лежанки, сестра встала рядом. — Вы язык мой понимаете. Хорошо, — кивнула она. — Ты правда людей ранить умеешь? Я уже и не помнил, когда кто-то, кроме матери, разговаривал с нами и, более того, хотел, чтобы мы отвечали. Но я не знал, что ответить. Не знал, как ранил человека. Не знал, смогу ли сделать это снова. Но мне хотелось попробовать. Я внезапно подумал о том, что мог бы стать таким же, как те недрэ, что управляли тенями. Я мог бы получить эту силу. Я… понял, что эти мысли пугают сестру ещё больше, и запретил себе думать об этом. Меня могли ударить за любой ответ, поэтому я молча кивнул, ожидая наказания. Но женщина ничего не сделала, только перевела взгляд на сестру. — А ты? Ты тоже, как он, умеешь? — Не знаю, — тихо ответила сестра. Не лучший ответ, за него тоже можно было получить сильный удар. Но женщина снова не ударила. — Вы странные дети, — женщина чуть склонила голову, при этом серёжка в её ухе едва слышно звякнула. — Вы знаете, кто я? — Хозяйка, — ответила сестра за нас обоих. — Вы умные дети, — она удовлетворённо кивнула. — Идите за мной. Она снова махнула рукой и направилась к двери. Нам ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться. Мы вышли за ней в кромешную тьму туннелей, ориентируясь лишь на железный стук её каблуков.***
Потом снова был корабль — нас перевозил. С острова на остров или сразу на материк, мы не знали. Но впервые мы плыли не в трюме. Госпожа заперла нас в маленькой каюте, сказав, что, если попробуем бежать, тени тут же съедят нас. Но мы не собирались. Трюм или каюта, верёвки или тени, вокруг всё равно были лишь зима и море. И волны, набегая одна на другую, бросали корабль то вниз, то вверх. «Думаешь, мы больше никогда не увидим маму» — тихий голос сестры в моей голове сплетался с шумом моря. Сестра и так знала, о чём я думаю, потому не спрашивала, просто хотела удержать меня в сознании. Она боялась, что я могу уже не очнуться. «Никогда». «Думаешь, твоя рана не заживёт». «Не заживёт». Рана так и не перестала болеть, было жарко, и голова кружилась, не хватало воздуха. Саму же рану будто жгли раскалённым железом. Я думал, что эта боль теперь останется со мной до самой смерти. Я думал, что она же меня и убьёт. Это были медленные, полусонные мысли. Сознание качалось вместе с волнами, каждый раз падая всё глубже вниз. Мне не хотелось, чтобы боль переползла к сестре. Я думал, что, может, если умру, то и боль умрёт со мной. Сестре было страшно от этих мыслей. «Если я не умру, то хочу научиться управлять тенями», — подумал я, с трудом удерживая себе в сознании. Мне не хотелось оставлять сестру в одиночестве здесь. «Мне не нравится эта сила, она пугает». «Меня пугает то, что я не могу защитить тебя». «Может, бывает какая-то другая сила, не такая… жестокая?» — спрашивала она с надеждой. Но я ничего не ответил. Мне казалось, что любая сила жестока уже по своей природе.***
— Господин мой, — сказала хозяйка, — это те, кого я вам показать хотела. Мы так и не успели понять, куда прибыли, на остров или на материк. Из-под тусклого серого солнца хозяйка быстро увела нас в тёмные туннели. Мы долго шли за лязгом её каблуков, пока не вышли в округлый зал с высоким куполообразным потолком. Там нас уже ждали. Хозяйка подтолкнула нас вперёд, ближе к кому-то, кто тоже был закутан в тёмно-серый плащ, тень под капюшоном оказалась настолько чёрной, что невозможно было рассмотреть лицо. Тонкая фигура осмотрела нас с высоты своего роста, но ничего не сказала. Хозяйка молча стояла за нашими спинами и ждала. Кажется, ей было страшно. Тишина висела над нами и давила на голову. Мне было сложно стоять на ногах, рана жгла, и меня качало на волнах её огня. А потом фигура ударила меня. Полоснула чем-то невидимым прямо по ране, даже не двинув рукой. Я рефлекторно ударил в ответ. Я сделал это даже раньше, чем закричал от боли. Будто всегда отвечал на удар ударом. Всё было почти так же, как в прошлый раз. Воздух будто уплотнился, сжался в тонкую леску, и ей, как плетью, я и полоснул врага. Я ожидал, что фигура сейчас, как и человек до неё, схватится за руку, из которой закапает кровь. Но крови не было. Не было вообще ничего. Моя леска, крохотное, но острое лезвие, не достигло цели. Оно распалось, снова став воздухом. Фигура нагнулась ко мне, и я увидел лицо, скрытое под капюшоном. Это было одно из самых красивых лиц, которое я успел увидеть. Но в тонких чертах его было что-то опасное, что-то пугающее. Кожа этого существа оказалась почти серой, лишь едва-едва сохранившей намёк на прежний коричневатый цвет. Один глаз этого существа тоже заволокла бесцветная серость, зато второй сиял ярким желтовато-зелёным светом. Я смотрел в это лицо и не мог оторваться. Странная, неправильная мысль вдруг поразила меня. Это существо, как бы оно ни было искажено серостью, раньше было таким же, как мы. Оно было недрэ. Оно тоже принадлежало тому народу, который называли низшим, слабым. Но офо, признавшие лишь силу, кланялись ему и звали господином. Всё потому, что у этого недрэ была сила, которой не было ни у офо, ни у нас. Я знал, что в голове сестры родилась та же мысль, что в моей собственной: «Я хочу такую силу». — Мальчик почти мёртв, — сказал недрэ. Голос его был тих и странно мелодичен. В том, как он произносил грубые слова офо, угадывалась напевность эльфийского. Сестра вздрогнула и заслонила меня собой. Между этими действиями не было перехода. В первое мгновение она стояла рядом, в следующее — уже передо мной. Она переместилась, не сделав и шага. — То не угроза была, девочка, — недрэ не испугался, даже не переменил позы. Хотя хозяйка, судя по тому, как лязгнули её каблуки, дёрнулась назад. — Отойди, и я его вылечу. Это был не приказ, не угроза, но и не просьба, а нечто слишком безразлично-спокойное, чтобы приобрести конкретную форму. Но почему-то этим словам хотелось подчиниться. Сестра сделала шаг в сторону с абсолютной покорностью. А потом настороженность вернулась к ней. Она посмотрела на недрэ, готовясь в любой момент снова переместиться. Рука недрэ потянулась к моему лицу, я ожидал, что пальцы дотронутся до краёв раны, что снова придёт боль, но ошибся. От руки потекло желтовато-зелёное свечение, заполняя рану теплом, не обжигающим жаром. Я чувствовал, как рассечённая кожа срастается, но не мог перестать ждать боли. Я всё ещё слышал свист плети в воздухе, материнский плач, крики людей. Невозможно было просто оставить всё это, забыть. Я не чувствовал нас отмщёнными. На лице недрэ на мгновение отразилось что-то похожее на неудовольствие. Я ждал, что меня ударят, но недрэ, видимо, не собирался прикасаться ко мне. — Ты крепко в боль свою вцепился, — сказал недрэ, глядя на него своими разными глазами. — Может, это и хорошо. Память о боли — тоже память. В его словах прозвучала странная неожиданная тоска, словно у него самого не осталось и этого. Потом он поднялся и посмотрел за наши спины на хозяйку. — Они пока не нужны. Слишком малы, энергия Моркета велика для них. Пусть тебе служат. Но помни, ты их лучше должна беречь, чтобы потом они моей госпоже послужить могли. — Моркет меня да помилует, они шри-наа’ир пригодиться могут?! — не сдержавшись, почти вскрикнула хозяйка. В языке офо было много слов, для обозначения разной степени подчинённости. Позже я узнал, что «шри-наа’ир», означает «госпожа моего господина» или «госпожа всех господ». Если бы мы с сестрой могли спросить, то спросили бы: кто это? Недрэ, стоявший перед нами, управлял теми, кто управляет тенями. Но был кто-то ещё. Та, кто стояла над ним, была ещё сильнее. Где-то внутри нас зарождалось желание увидеть её и прикоснуться к её силе. — Да, они могут пригодиться. Если забота твоя раньше их не убьёт, — бросил недрэ, удаляясь куда-то в туманную тьму.***
Дни во власти госпожи потекли медленно, как вода в заболоченной реке. Её большой дом стоял недалеко от побережья, в крохотном городке, прячущемся от пустынного солнца в тени высокой чёрной скалы. Дом был сделан из того же чёрного камня и одной своей стеной срастался со скалой. Госпожа как-то говорила, что дом питается её силой. Врала. Скала была мертва уже сотни лет, как и чёрные пески этой пустыни. Даже солнце, восходящее над ними в мутном мареве песчаной бури, казалось чёрным и неживым. Сам дом тоже был мёртвым. За день он успевал прогреться, и воздухом внутри него становилось почти невозможно дышать. За ночь же выстывал так, что мы часто просыпались, трясясь и стуча зубами от холода, и больше уже не могли заснуть. Как переживали это другие, мы не знали. У хозяйки было много недрэ, но все они жили не в доме, а в пристройках рядом с ним. Днём эти пристрои раскаялись как печи, а ночью почти покрывались льдом изнутри. Поэтому недрэ часто менялись. Мы быстро поняли, как это происходит. Сначала появлялся кашель, почти незаметный, редкий, такой бывает, когда надышишься песком. Потом он усиливался, становясь надрывным. Дальше можно было засекать время. Больше месяца никто не продержался. Они исчезали так тихо, будто их никогда и не было, таяли вместе с холодной ночью. А когда чёрное солнце вновь поднималось над пустыней, на их место приходил кто-то другой. Мы с сестрой и сами болели так, но нас вылечивали. Хозяйке это очень не нравилось, она ругалась и злилась, что ей приходится тратиться на докторов для недрэ. Но после каждой нашей болезни в маленькой тёмной комнате становилось больше одеял. Но мне всё равно не нравились ни болезни, ни особенно — доктора. Иногда это были офо, иногда люди, разницы никакой. Все смотрели на нас презрительно, прикасались с опаской и отвращением, будто наши тела уже начали разлагаться. Они явно считали, что лечить недрэ — ниже их достоинства. Хозяйка обращалась с нами намного лучше, чем с другими недрэ, потому что ей приказали. Она почти не била нас, а если и била, то только руками — не плетью или железными каблуками. Она никогда не натравливала на нас тени, хотя мы ещё не раз видели, как она так избавлялась от неугодных. Сама она не умела управлять тенями, но она управляла теми, кто управлял. Двое недрэ, появляющиеся по щелчку каблуков хозяйки, не жили в доме. Они нигде не жили. Их лица всегда были скрыты капюшонами. Они никогда не издавали ни звука. Их никогда не видели спящими или принимающими пищу. С каждым годом их руки становились всё серее, словно что-то забирало их цвет. Понаблюдав за ними какое-то время, мы пришли к выводу, что они не просто нигде не жили, они не жили в принципе. Они существовали. И с каждым годом их существование всё меньше являлось жизнью. Остальные недрэ в этом не слишком отличались от них. Большинство работали на плантации за городом. Здешние земли были мёртвыми, они не могли давать урожай. Поэтому недрэ ходили к реке, что текла сквозь пески, и собирали ил, что впитывает частички её жизни. Из той же реки они брали воду, чтобы поливать растения. Это был долгий монотонный труд. Недрэ, которым повезло чуть больше, работали в доме. Они мыли и чистили все бесчисленные его комнаты. Хозяйка не использовала и половины из них. Но одним из её развлечений было выбрать случайную комнату и проверить, насколько она чиста. Если она находила где-то песок или пыль, она била всех недрэ без разбора. Иногда попадало и нам. Время от времени хозяйка тоже заставляла нас заниматься уборкой, носить воду для дома или что-нибудь ещё, на что хватало её фантазии. На самом деле она не знала, что с нами делать, как со слишком хрупкой и дорогой вещью. Чаще всего мы просто крутились рядом с ней, выполняя её сиюминутные желания. Другие недрэ были добры к нам, как были добры к любым детям своего народа. Когда никто не видел, они заговаривали с нами, а работники кухни даже могли чем-то нас угостить, хотя мы и так ели дважды в день. Но они все смотрели на мои шрамы. С сочувствием и сдержанным любопытством, с жалостью, но смотрели. Мне это не нравилось, и я начал прятать лицо под капюшоном, хотя сестра говорила, что мне нечего стыдиться. Но я не стыдился. Эти шрамы были чем-то слишком личным для меня, в них были запечатлены чувства, которые я не хотел кому-то показывать, делить с кем-то. Даже с сестрой. Наша жизнь в этом доме была лучше и легче, чем у других недрэ, даже тех, кто управлял тенями. Одно только упоминание «госпожи всех господ» оградило нас от большинства тягот существования нашего народа. И я всё чаще думал о том, кем же она могла быть. О той тайне, которую она могла знать. Тайне подчинения всех нас. Чем же мы с сестрой могли быть полезны такому существу? Ответ крылся в магии, которой хозяйка заставляла нас заниматься. И она очень злилась, если мы долгое время не представляли ей сколь-нибудь значимых результатов. Проблема заключалась в том, что ни хозяйка, ни мы сами не знали ничего о магии. — Вы глупы, ленивы и бесполезны, — звонкая пощёчина заставила меня упасть на пол. — Вы, жалкие крысёныши, зря доброту мою используете. Я не ударил её в ответ, даже не попытался выпустить нити. Такой уровень самоконтроля, с моей точки зрения, уже был результатом. Но у меня не было права на точку зрения. Магия, та, что хозяйка купила у какого-то настоящего мага, всё равно не позволила бы нам навредить ей, как не позволяла и сбежать. Эта магия вросла в наши тела вместе с тонкими железными кольцами, которыми хозяйка проколола нам уши. Но соблазн попробовать перерезать её шею всегда был велик. — Простите, хозяйка, мы в следующий раз лучше постараемся, — сестра в мгновение ока оказалась между мной и хозяйкой, стоя на коленях и склоняясь так низко, что белые волосы её накрыли собой пол. Хозяйка наступила на них. Сестра не вздрогнула, даже когда рука хозяйки схватилась за волосы с другой стороны и потянула вверх. Мне хотелось отбросить руку хозяйки, сделать что угодно, только бы навредить ей. Пусть даже это будет стоить мне жизни. Но я не мог. От одного только удара у меня в голове всё смешалось так, что я с трудом понимал, где верх, а где низ. Я бы до омерзения слаб. — Думаю, волосы твои слишком длинные, — сказала хозяйка, убирая ногу и собирая волосы в один пучок над головой сестры. Потом хозяйка достала нож и отсекла половину. Мне показалось, что она полоснула по моей коже. Зажав белые пряди в руке, она сказала: — Я каждый день часть буду отсекать, пока вы результат мне не покажете. Когда волосы кончатся, кожу срезать начну. И она ушла, бросив пряди сестре в лицо. Было понятно, что это вовсе не пустая угроза. Тогда мы действовали наугад, вслепую пробуя то одно, то другое, ранясь собственной магией. Сестра всегда старалась в два раза больше меня. Она продолжала работать, когда я уже падал без сил. Я мог лишь лежать на полу, без возможности даже пошевелиться, израненный собственной магией, и наблюдал за ней, ненавидя своё бессилие. Сестра всегда помогла мне. Научившись чему-то сама, она всегда думала, как приспособить это для меня. Я же мог лишь тенью следовать за ней. В тот раз сестра научилась перемещаться вместе с небольшими предметами. Я смог с помощью нитей оставлять царапины на камне. Хозяйка не удовлетворилась полностью и всё же срезала ещё часть волос сестры, но сказала, что на следующий день этого не сделает. Волосы сестры были ниже пояса, но когда получилось представить хозяйке результат, они едва-едва доставали до основания её ушей. Но даже несмотря на такие моменты, в чёрном доме мы жили неплохо. Иногда хозяйка уплывала на несколько дней или недель, тогда мы были предоставлены себе. Но всё равно никогда не чувствовали, что по-настоящему одни. Запах духов и благовоний пропитал каждый угол этого дома, так что казалось — хозяйка всегда здесь. Стоит за твоей спиной. Смотрит. Было и ещё кое-что, не дававшее нам почувствовать себя спокойно — голоса. Они возникали иногда, когда около дома или прямо в подвале появлялся серый туман. Он сочился из трещины в камне или из песчаной воронки. Вместе с туманом сочились и голоса. Впервые, когда услышал их, я долго стоял рядом с туманным столбом, поднимавшимся из дыры в песке, и вслушивался. Всё пытался понять, что же они говорят. Я так сосредоточился на смысле слов, что не заметил, как сам чуть не упал в туманную бездну. Сестра оттащила меня в последний момент. С той поры голоса возвращались снова и снова. Иногда их было сложно отличить от ветра, а иногда они завывали так громко, что я не знал, как укрыться от них. В такие моменты сестра что-то рассказывала мне, пытаясь заглушить голоса. Обычно просто пересказывала сюжеты материнских песен. Сама она голосов не слышала. И никто другой тоже. Но пугало не это, а то, что в голосах было что-то особенное, что-то столь же притягательное и отталкивающее, как и в той тени, что перекусила напополам людей, отнявших у нас мать. Я чувствовал странную связь с этим туманом, которой не было у сестры. Я знал, что голоса зовут меня к себе, что я должен быть с ними там, во тьме. Там моё место. Сестра запрещала мне думать об этом. Она говорила, что всегда будет светом, который отгонит от меня люблю тьму. Я старался ей верить.***
Мы не знали, сколько лет провели в чёрном доме. Мы ощущали время лишь через изменения, происходящие с теми, кто окружал нас. Менялись недрэ, служившие в доме. Серела кожа тех, кто управлял тенями. В чёрных волосах хозяйки тоже появлялись серые пряди. Сами мы тоже менялись, но так медленно и плавно, что почти не замечали этого. Мы давно поняли, что хозяйка стареет, пока мы растём. Мы поняли, что старость убьёт её раньше, чем нас. Это было приятное знание. Другие же наши знания всё так же давались через труд, боль и угрозы. Но сестра значительно увеличила расстояние своих перемещений и научилась перемещаться вместе с кем-то. И если бы не чужая магия, приковавшая нас к хозяйке, мы бы могли сбежать и найти тот Белый город, который едва помнили из жизни до чёрного дома, туннелей и корабельных трюмов. Мне нравилась магия сестры. От неё веяло тем чувством, которому я не знал названия, но оно тоже ассоциировалось с жизнью до. Моя же собственная магия была не такой. — Я хочу понять, нити твои насколько остры, — сказала хозяйка, приведя нас в один из пристроев. Она провела нас до лежанки, на которой мучилась в бреду лихорадки измождённая болезнью недрэ. — Отрежь её руку. Я посмотрел на хозяйку, мне казалось, что я не понял смысла её слов. Наверно, на моём лице отразился ужас. Я разрезал по её приказу вещи разной прочности, но она никогда не приказывала резать кого-то живого. — Режь, иначе я руку сестре твоей отрежу, — пальцы хозяйки сомкнулись на рукояти ножа. В голове всё загудело. Будто сотни и сотни волн разом врезались в гулкое полое дерево. В этом гуле мне чудились отзвуки голосов из тумана. Я не знал, насколько правдива её угроза. Мы с сестрой были для чего-то нужны, но насколько целыми? Я не мог просто ослушаться хозяйки и ждать, что будет. Я не мог рисковать сестрой. Я не мог ослушаться. — Быстрее, — хозяйка схватила руку сестры и оставила на ней глубокий порез. Сестра даже не вздрогнула, зато я дёрнулся как от удара. Казалось, хозяйка вскрыла шрам, перечёркивающий моё лицо. Я снова посмотрел на недрэ, лежащую передо мной. Её измождённое лицо с впалыми щеками и запёкшейся кровью в уголках рта было совсем немного, но похоже на лицо нашей матери. Гул в голове становился всё громче, безжалостней. Я слышал в этом гуле чей-то плач, чей-то далёкий болезненный вой. Меня закачало, и я с трудом удерживался на ногах. Я не мог сделать этого и не мог не сделать. Нож хозяйки глубже вошёл в руку сестры. Она закусила губу, из глаз всё же потекли слёзы. «Она всё равно умрёт, — сказал я себе. И натянул нить. — Или она, или сестра». Нить быстро рассекла плоть, почти дойдя до кости. Одно лёгкое движение, которого я почти не почувствовал. Мне казалось, что это будет сложнее. Это должно было быть сложнее. Но тут недрэ очнулась и закричала. Такого надрывного, исступлённого крика я не слышал никогда. Её глаза широко распахнулись. Она смотрела на меня с чистым, бесконечным ужасом. Так не смотрели на людей, бивших ногами или кнутами. Нет. Так те люди, что отняли у нас мать, смотрели на хозяйку и её тени за секунду до смерти. — Быстрее. Я подумал о сестре, о ране на её руке, о том, что хозяйка всё ещё держит её. Это невозможно было остановить, только закончить. И я перерубил кость. Крови было так много, что её запах перебил даже удушающий горький аромат жжёных трав. Я тонул в кровавых волнах, захлёбывался ими и чужим криком. Крик недрэ мешался с воем голосов из тумана. Они были во мне, прямо в моей голове, и рвали меня на части своей ненавистью. Я чувствовал, как огромная чёрная трещина открывается между рёбер, как, делая вдох, я затем выдыхаю туман. — Заставь её замолчать теперь. Мне не нравится, как она кричит. Гул в голове почти заглушил слова хозяйки. Я готов был упасть на пол. Рухнуть в кровь и грязь и умереть рядом с этой недрэ, только бы всё это кончилось. Только бы сестру отпустили. Только бы она не смотрела на это. Пожалуйста. Если в этом мире есть боги, почему они не помогут мне? Почему они отворачиваются? Если я настолько противен им, то они могли бы помочь хотя бы сестре. Неужели одна связь со мной делает и её недостойной? Другая нить перерезала недрэ горло, легко и просто, будто это делал кто-то другой. Крови стало ещё больше. Часть брызнула на меня. Я ощутил её кислый металлический привкус во рту. Теперь мне казалось, что я утонул. Что меня утянуло на такую неизмеримую глубину, из которой я уже никогда не выберусь. — Хорошо. Но в следующий раз не заставляй меня тебя торопить. В следующий раз. Значит, будет следующий раз. Это был второй раз, когда хозяйка похвалила нас. Я ненавидел её похвалу. Она развернулась и вышла, лязгнув обитыми железом подошвами. У моих ног всё ещё лежала недрэ, её жизнь растеклась по полу нервным пятном, коснулась пальцев моих ног неприятным теплом. Я был вымазан чужой, только что отнятой жизнью, будто заклеймён ей. Я поднял глаза от истекающего кровью тела. И увидел их. Недрэ. Таких же, как я. Хозяйка не зря приказала сделать это прямо на глазах у них. Теперь они тоже смотрели на меня с ужасом. С большим ужасом, чем на тех, кто управлял тенями, чем на саму хозяйку. Потому что мы, я и эти недрэ, были разными. И это было ужасно. Я развернулся, поскользнувшись на крови, чуть не упав, и выбежал из пристроя. Мне было страшно взглянуть в глаза сестре и увидеть в них то же выражение. Ужас и отвращение. Я с особенной ясностью понял — моя магия была ужасной. Я сам был ужасен.***
— Думаю, вы готовы, — сказала хозяйка, перед тем, как выпустить нас из чёрного дома, увести из города в тени чёрной скалы к самому побережью, где морские воды были темны от чёрного пустынного песка. Мы шли — я, сестра, хозяйка и её тени — и чёрное утреннее солнце, ещё не горячее, совсем безжизненное, висело в сером небе. Волны медленно накатывали на берег, я смотрел на них и думал, что не готов. Как бы хозяйка ни собралась изменить нашу с сестрой жизнь, я не был готов. Потом снова потянулись туннели, бесконечные как пустыня. Мы следовали за звоном железных каблуков в темноте, который привёл нас в уже знакомый круглый зал с куполообразным потолком. В этот раз он был лучше освещён. На колоннах, выраставших из серых каменных стен, висели чаши, наполненные белым огнём. Он превращал зал в пылающий круглый контур, оставляя середину тёмной. Из темноты была выхвачена и часть потолка, и мы увидели, что купол, насколько хватает глаз, испещряют неведомые письмена. И хоть смысл их был неясен, от переплетений символов тянуло магией. Древней мёртвой магией. Как и в прошлый раз высокая стройная фигура, затянутая в серый плащ, ждала нас. Но на этот раз рядом с ней стояла ещё одна фигура, такая же серая, но низкая, ещё более худая. Из-под её капюшона свисали пряди светло-серых волос, а около ног клубился туман. Тот самый, вместе с которым приходили голоса. Хозяйка склонилась перед этими фигурами, ведь они были её господами. Но мы с сестрой стояли прямо, заворожённые завихрениями тумана. Когда вторая фигура двинулась к нам, хозяйка попятилась назад, так тихо, что её железные каблуки ни разу не лязгнули о камень. Остался только запах горелых трав, как напоминание о том, что она всё ещё здесь, за нашими спинами. Фигура же замерла прямо напротив нас, так что можно было поднять голову и увидеть её лицо, скрытое под капюшоном. Но мы стояли, глядя в пол. — Смотри на меня, — сказала она, та, что звалась госпожой всех господ. Та, что была госпожой господина нашей госпожи. Третьей. Она обратилась к нам как единому существу, и мы синхронно подняли головы. Она не была похожа ни на кого, раньше виденного нами. Она не была ни человеком, ни недрэ, ни офо, ни тенью. И одновременно была всеми ими в равной степени. Она говорила на офо, мелодично растягивая гласные. Её чёрная кожа была гладкой как камень. А светло-серые волосы почти доходили до пола. Когда она говорила, в её голосе слышались отзвуки чужих голосов. Когда она смотрела, под кожу пробирался холод. Глаза её были туманно-серыми и холодными, неживыми, как чёрная скала и чёрный дом хозяйки. Но когда она посмотрела на нас, посмотрела в нас, всё переменилось. Туманно-серый начал быстро темнеть, а вот чёрные зрачки, наоборот, светлели и вытягивались, пока не превратились в две белые тонкие щёлочки. Как свет из едва-едва приоткрытой двери. А потом на её лбу распахнулся третий глаз. Огненно-красный с чёрным прямоугольным зрачком. Он был больше похож на огранённый камень, чем на настоящий глаз. Но зрачок двигался и смотрел. И от одного этого взгляда перехватывало дыхание. — Ты здесь не должен стоять, — проговорила она, когда я встретился взглядом с красным глазом. Я был уверен, что голос её сейчас — такой же, как голоса из тумана, слышится лишь мне одному. — Ты энергией для камня должен был стать. Но не стал. Она тебя удержала? — Серые глаза посмотрели на сестру, но красный всё ещё глядел на меня не отрываясь. — Интересно. Я вам благодарна, — теперь её голос слышали все, и эхо, вторящее ему, отдавалось от круглых стен зала, — я нечто новое сегодня узнала. Я не оборачивался, но знал, что глаза хозяйки сейчас удивлённо расширились. — Ты хорошо мне послужила, я и тебе благодарна, — обратилась она к хозяйке. Я всё же бросил короткий взгляд за спину, чтобы увидеть, как удивление сменяется благоговейным восхищением и гордостью. — Потому я их у тебя не заберу. Они всё ещё твои слуги, но помни, что и мои тоже. Я буду учить его, а её нет, но ты о них одинаково заботиться должна, потому что они ещё слишком целое, чтобы порознь быть. Если что-то с ней случится, я узнаю. И разгневаюсь. Хозяйка упала на колени, не скрывая счастливой улыбки, на глазах её почти выступили слёзы. — Я буду их беречь как вашу собственность, как мне ваш великий дар, о шри-наа’ир, — говорила хозяйка, и аромат её духов окутывал меня с головой. От хозяйки тянуло жжёными травами и безумием.***
Повелительница теней не была злее или добрее, чем хозяйка, она просто была другой. — Я всех здешних земель хозяйка, я всех, кто повелевает тенями, хозяйка, но не твоя. Жизнь твоя наполовину твоей сестре принадлежит, наполовину — тьме, но не тебе и не мне, — говорила она, когда я впервые пришёл к ней один. — Но ты мне должен подчиняться, потому что я эту жизнь в любой момент могу отнять. Так она стала моей госпожой. Не госпожой всех господ и не хозяйкой. Она многое знала о магии и об энергии, о тумане, о Моркете, о мире в целом. И она делилась этим со мной. Знания накрыли меня как штормовая волна и тянули всё глубже и глубже в зияющую чёрную пропасть разломов. Я начинал понимать, как устроен Моркет. Он не был чистой энергией вроде тьмы или света. Он был чем-то вроде огромного сотворённого кем-то заклинания. Это заклинание можно было обратить в любую форму, нужно было лишь иметь возможность подчинить его, иметь связь с ним. Чем прочнее связь, тем большую часть Моркета ты можешь подчинить себе. Но для создания этой связи нужно было пожертвовать частью собственной энергии и заменить её туманом. Чем больше себя ты отдашь, тем больше получишь взамен. Это казалось мне справедливым. Я готов был жертвовать, мне казалось, что с этой силой однажды я смогу обрести свободу. Но госпожа сказала, что пока мне это не нужно. Пока я не овладел собственной магией до конца. Я старался преуспеть в своём обучении, старался не только оправдать, но и превзойти ожидания госпожи. Повторить каждый её урок не дважды, а трижды. Продолжать, пока силы не иссякнут совсем. С течением времени я всё яснее и яснее понимал смысл вязи символов, выбитых на потолке купола. И этот смысл всё сильнее пугал меня. — То прошлого дела, — говорила она, когда я вглядывался в черноту, скрывавшую большую часть магических формул. — Магия эта уже мне службу сослужила, земля эта уже всё, что у неё было, мне отдала. «Почему тогда мне так страшно?» — спрашивал я сам себя, глядя вверх на купол, который, казалось, вот-вот накроет меня. — Потому что магия эта тебя должна была забрать, — говорила госпожа, то ли читая, то ли угадывая мои мысли. Госпожа и правда не была добрее хозяйки, но зато была умнее и могущественнее. У госпожи было две тени, сотканные из плотного моркетского тумана. Она управляла ими, не давая приказов как хозяйка, ей было достаточно одной лишь силы воли. Я много думал о том, как могла быть устроена эта магия. Могла ли госпожа проговаривать приказы мысленно? Но это было бы слишком долго. Её тени двигались быстро и легко. Словно их дёргали за невидимые ниточки. После я задумался о том, мог ли я сам так использовать и свои нити? Мне казалась невероятной сама мысль о том, что я могу приказывать кому-то. Но госпоже не было дела до того, что кажется мне невероятным. Она сказала, что управляет тенями не с помощью нитей, но я должен управлять именно так. Она была довольна тем, что я додумался до этого. Так управление стало моей новой целью. И если я достигну её, то смогу возвысится над самим собой. Возвыситься над теми, кто причиняет мне боль. Над хозяйкой. Госпожа говорила мне, что я должен сделать, говорила как. Но когда я догадывался сам, она была довольна. Ей не нужно было наказывать меня за неудачи, собственная магия делала это за неё. Моркетская тьма почти выпивала меня, когда я пытался ухватить туман и контролировать его. Собственные нити резали руки. Госпожа лишь молча наблюдала за этим и никогда не вмешивалась. Иногда за моими занятиями наблюдал и тот недрэ, которого хозяйка звала господином. Он тоже не вмешивался и ничего не говорил. Я был рад тому, что он молчал. Я всё ещё помнил, что его слова имеют странную, пугающую силу. Чаще за нами наблюдал кто-то третий, глядя из темноты, он никогда не показывался. Огоньки его любопытных глаз горели из чёрного проёма коридора, но стоило посмотреть на него, как он тут же исчезал. В какой-то момент я понял, что привык к этому невраждебному присутствию. Несмотря на кажущуюся неуловимость, его трудно было не заметить. В полутёмном каменном зале, испещрённым символами мёртвой магии, этот третий казался неуместно живым.***
То, что шло время, я понимал по тому, как отрастали волосы сестры. Хозяйка отрезала их, но они снова росли, и так по кругу. По тому, как в волосах самой хозяйки становилось всё больше серых прядей. По количеству вещей, которым учила меня госпожа. Она рассказала мне о том, что у каждого живого существа есть аура и что, манипулируя аурой, можно управлять и самим живым существом. Аура была похожа на трепещущее пламя, окружавшее каждого. Со временем я научился видеть её у всех, кроме госпожи. Ещё госпожа рассказала, что, если уничтожить ауру, умрёт и её носитель. Но если отделять ауру от носителя постепенно, заменяя её моркетским туманом, то можно создать нечто особенное. С помощью этой магии она связывала тех, кто управляет тенями, с Моркетом. С помощью этой магии она создавала и сами тени, заменяя всю их ауру на туман. Сам процесс создания я видел лишь несколько раз. Неважно, кто должен был стать тенью, офо, недрэ или человек, всё всегда происходило одинаково. Госпожа погружала руку в их ауру, в живое трепещущее пламя, и вырывала часть. Иногда больше, иногда меньше. На это шли добровольно, ведь заменив часть ауры моркетским туманом, получаешь способность управлять тенями. Связанных с Моркетом несложно было узнать, один их глаз всегда становился мутно-серым, будто терял цвет. Многие из них оставались подле госпожи и служили ей, но кто-то отправлялся наверх, чтобы, как она говорила, смотреть и слушать. Другие же постепенно сами становились тенями, не совладав с силой. Чем больше в тебе Моркета, тем больше эта сила, но меньше того, что делает тебя собой. В тенях уже не было ничего от тех, кем они были когда-то. Я не понимал, что вообще держит их в этом мире. Отделение ауры, видимо, было довольно болезненно, потому что будущих теней погружали в подобие сна с помощью трав, от которых у меня болела и кружилась голова. Но даже во сне они стонали от боли, а лица их страдальчески искажались. Зато они не кричали и не дёргались. Однажды госпожа сказала мне, что я должен сам создать тень, что это несложно, что я знаю, как это делать. Я действительно знал. Но от запаха жжённых в курильницах трав перед глазами всё плыло. Небольшая полутёмная комната была заполнена туманом и белёсым дымом. Я задыхался. Не видя ничего, кроме ауры будущей тени, я протянул к ней руку. Она была неестественно яркой, жёлто-зелёной, казалось, она обожжёт мне пальцы, как только я прикоснусь к ней. Она что-то напоминала мне, была смутно-знакомой, но я не мог вспомнить. Запах жжёных трав разъедал мои мысли. Комната качалась, меняясь с каждой новой волной белёсого дыма. Я снова был в пристрое среди недрэ, передо мной лежало безжизненное тело в луже собственной крови. Я вытянул руку вперёд, едва коснувшись ауры. Она обожгла меня волной страха и злобы. «Не трогай меня!» Слова повторялись и повторялись, чужие страх и злость жгли меня всё сильнее. Но я не мог остановиться, ведь госпожа смотрела на меня. В голове всё смешалось. Тело недрэ дёрнулось, сжалось на грязном полу пристроя, зажимая рану, оставшуюся вместо её руки. Она кричала и просила не трогать её. У неё было лицо моей матери. Запах крови слился с запахом трав. Я глотал его, чувствуя на языке вкус железа и пепла. Что из этого происходило в реальности? Что из этого происходило сейчас? Я не мог отличить. Чужая аура жгла мне руки так сильно, что, казалось, с них давно должна была слезть вся кожа. Почему будущая тень так сопротивлялась? У неё не могло быть столько воли. Госпожа говорила, что каждый сам делает этот выбор. Я плотнее сжал нити ауры и потянул. Чужой крик заполнил моё сознание. Он звучал и звучал, раскалывая мне голову на части. Почему я опять причиняю кому-то боль? Может, потому что я не могу ничего кроме? А потом сестра обняла меня. Я знал, что её не было рядом, но чувствовал, как её руки сомкнулись на моей спине. Она говорила, что дело не во мне, а в тех, кто заставляет меня поступать так, как не хочется. Она говорила, что обязательно вытащит меня отсюда. Она говорила, что мы убежим туда, где нас никто не найдёт. Она говорила… и я выпустил ауру. Горячая жёлто-зелёная энергия вырвалась и резанула меня по руке. Но я почти не чувствовал своей боли. Чужая всё ещё растекалась вокруг меня алым туманом. Я думал, что теперь госпожа накажет меня, но она не наказала. Лишь сказала, что однажды я попробую снова.***
Те, кто управляет тенями, сами превращались в тени. Кожа их становилась такой же чёрной, как камень скалы, под которой прятался маленький город. Волосы их белели. А глаза заполнялись серым туманом. В какой-то момент я понял, что не слышу их шагов, потому что у них вовсе не осталось ног. Они больше не были связаны с землёй, лишь с мраком. Они сами стали тенями. И чем больше они были тенями, тем сложнее хозяйке было ими управлять. Они всё так же появлялись по щелчку её железных каблуков, парили в воздухе за её плечами и таяли. Они больше не понимали её приказов, а наказания их не пугали. Но других повелителей теней хозяйке не дали, и она была зла из-за этого. — Заставь работать их! — недовольно цокнув каблуком, приказала мне хозяйка. Она всегда давала лишь цель, но не способ её достижения. Я ещё не овладел магией подчинения до конца. К тому же хозяйке это могло не понравиться. Но она приказала мне заставить их работать, и я должен был сделать это. Тогда я попробовал связать их нитями и заставить двигаться. Они действительно двигались, но дёргано, неестественно. Чтобы заставить их сделать малейшее движение, мне приходилось натягивать нити так сильно, что они резали пальцы. Я вспомнил о той слишком живой ауре будущей тени. Может быть, внутри этих теней тоже было что-то живое. Я попробовал всмотреться в них, вслушаться, как в голоса тумана. Они действительно говорили, их слова были похожи на непрерывный заунывный вой. Они тосковали, тосковали по тому, что отдали и теперь никак не могли вернуть. Кроме этой тоски в них осталось лишь одно болезненное желание существовать, остаться в этом мире, не становиться частью тумана. Я мог дать им это. Я пообещал привязать их к этому миру. Если они станут моими. Я чувствовал всем существом их неуверенное дрожание, переливы голосов, словно они советовались друг с другом на том языке, который у них ещё остался. Нити зашевелились — они пытались их ощутить, попробовать: каково это — ощущать. Гул становился всё тише, тьма сгущалась внутри меня. Странно, но во мне не было ни страха, ни желания их подчинять, я не собирался держать их насильно. Они поверили мне и согласились. Мои нити легко вошли в их тела, разорвав связь с хозяйкой. Теперь каждое их движение давалось мне легко, словно я перебирал пальцами по кромке наполненного бокала, чтобы появился звук. Они действительно стали моими. У меня впервые появилось что-то своё. То, что не подчинялось хозяйке, подчинилось мне. И тут я совершил ошибку. Неожиданная радость так сильно вскружила мне голову, что я осмелился поднять взгляд на хозяйку. Зря. Она прочитала в моих глазах нечто такое, что тёмные глаза её сверкнули, как лезвие клинка. Не говоря ни слова, она замахнулась рукой с острыми перстнями. Я тут же упал на пол, но тени закрыли меня от удара. Я закрылся ими по наитию, словно они были частью моего тела. И если до этого хозяйка была просто зла, то это привело её в ярость. Она схватилась за свою серёжку, и подчиняющее заклинание пронзило меня такой болью, что я свернулся клубком, уткнувшись лбом в пол. Обитый железом сапог хозяйки опустился мне на затылок, ещё сильнее вдавив в нагретый дневным жаром камень. — Думаешь, ты тем управлять, что мне принадлежит, право имеешь? Ты и сестра твоя, вы оба мои, и мои будете. До самой вашей смерти под моей ногой ваше место. Мне хотелось обвить её ногу нитями. Срезать тонкую кожу с плоти. Перерубить кость. Неважно, что меня снова зальёт кровью, неважно, что я снова причиню кому-то боль. Мне хотелось причинить ей боль. Но заклятье сковывало меня. Она била меня ногами, но куда сильнее меня задевал вопрос: почему я должен был подчиняться этой слабой, глупой и истеричной женщине? Как я вообще мог её бояться? Если бы не заклинание, я бы перерезал ей глотку в первый же день. Я ожидал, что урок будет длиться ещё долго, но хозяйка вдруг убрала ногу и отошла. Пару мгновений я ещё лежал на полу, глядя на слипшиеся в крови белые пряди волос, а потом осторожно сел. Хозяйка стояла у камина и смотрела в пламя, тяжело дыша. Возраст не давал ей больше часами издеваться над недрэ. Я подумал, что она успокоилась, поэтому медленно встал, не поднимая головы. С волос натекла маленькая лужица, и я видел в ней своё мутное отражение. Окровавленные белые пряди напомнили мне о сестре, и по хребту прошла новая волна ледяного гнева. Резким движением я убрал прядь за ухо. Слишком резким. Всё тело тотчас сковало болезненным спазмом. Рука так и застыла около шрама. От новой вспышки боли мои чувства мучительно обострились, а время, наоборот, замедлилось. Я поднял глаза и увидел, как рука хозяйки хватается за тяжёлый медный подсвечник. Кольца загорались одно за другим в неровном свете. Металл лязгает о каминную полку, и всё, что я могу — смотреть, как огромный, выпуклый подсвечник летит мне точно в висок. Это ощущение неотвратимого конца заполнило меня всего, заставив перестать дышать. Мне было страшно. Но не за себя. Я думал только о том, что же будет с сестрой, если меня сейчас не станет. Я почувствовал, как сердце сестры отразило это чувство, точно зеркальная гладь. Это будто усилило связь между нами во множество раз. Я ощутил её как натянутую нить. Такую прочную, что по ней можно было пройти. Внезапно, подсвечник, который хозяйка кинула в меня со всей своей злостью, завис в воздухе в нескольких сантиметрах от моего виска. Его крепко сжимала рука сестры. — Да как ты… — выдохнула хозяйка и замерла. Она сама ещё не решила, зла она или удивлена. Магия сестры позволяла ей перемещаться в любое место в поле её зрения. Не так давно она научилась попадать ещё и в места, которые не видела, но хорошо помнила. Такие перемещения выходили неточными и далеко не всегда удачными. Но сейчас она переместилась точно туда, куда смотрел я. Хозяйка вряд ли поняла это. Для неё сестра просто возникла из ниоткуда. — Я магию новую разучила, хозяйка, — сказала моя сестра, низко склоняясь. Глаза хозяйки зло сузились. — Ты его защитила. — В её словах слышалось шипение ядовитой змеи. — Шри-наа’ир разгневана будет, если он умрёт. Хозяйка ничего не ответила. Лишь ещё раз зло посмотрела на нас и вышла, хлопнув дверью. Как только мы остались одни, сестра качнулась в сторону, попробовала удержаться, но упала. Заклинание всё еще сковывало меня, и я не смог её поймать. Она снова спасла мне жизнь, но я не смог даже этого. У сестры из носа закапала кровь, так иногда случалось после использования магии. «Пока слабо, но мы отработаем, — её голос в моей голове звучал уверенно, — но хозяйке не скажем». Она говорила не только о своём перемещении, но и о моих тенях. Она чувствовала их шёпот, но не могла различить смысла. «Твои тени защитили тебя от неё. Они действовали против заклинания». Сестра стёрла свою кровь и принялась за мою рану. Магия, сковывавшая меня постепенно развеивалась, но я всё ещё не мог подняться с пола. Сестра взглянула на меня. Её глаза были как два злых языка пламени. «Я улучшу свою магию и смогу перенести нас очень далеко отсюда. Верь мне. Нужно только придумать, как избавиться от колец. А с помощью этой новой магии я смогу оказаться рядом с тобой, где бы ты ни был. Даже если мы будем порознь». Порознь. Это слово застряло в голове. Злое, тёмное, колючее чувство всё ещё сидело внутри меня. Если бы тогда тенью должна была стать хозяйка, я бы обратил её. Если бы мне нужно было перерубить руку ей, я бы сделал это. Я бы убил её. Но сестра была не такой, она не должна была стать такой. Я должен был защитить её, даже если ради этого мне самому придётся обратиться в тень госпожи. После этого хозяйка передала госпоже рассказ о том, что я забрал её тени. Я ждал наказания, но госпожа осталась довольна. Она отдала мне ещё несколько таких теней. Они действительно теперь были мои. Они стали моей первой собственностью, и от этого было странно. — Ты глаза им завязал. Это правильно. Глаза тому, кто слепо подчиняется, не нужны, — сказала госпожа, и в одном из сотен её голосов звучала усмешка. — Они лишь марионетки. Я кивнул. Но на самом деле мне просто не хотелось смотреть им в глаза. Мне было стыдно.***
Ещё одной приметой проходящего времени стало исчезновение того безмолвного наблюдателя, к которому я уже успел привыкнуть. Он не появлялся всё дольше и дольше, так что в какой-то момент я подумал — он больше не придёт никогда. Конечно, ведь я чуть не обратил его в тень. Я причинил ему боль. Я вспомнил, как недрэ смотрели на меня после убийства. Как теперь они обходили меня, боязливо отводили взгляды, хотя к сестре были всё так же добры. Никто не останется рядом с тобой, когда ты причинил ему боль. Поэтому место таких, как я, во тьме и одиночестве. Когда мимо меня что-то пролетело, я вздрогнул. Нож рассёк воздух рядом со мной и вонзился в одну из марионеток, заставив её растаять. Я обернулся, пытаясь понять, кто атаковал. Из темноты коридора снова смотрели жёлто-зелёные глаза. Я сделал шаг вперёд, сам не зная зачем. Но тот, кто смотрел на меня, юркнул во тьму и растворилось в ней. Если мне хотели отомстить, то зачем целились в марионетку? Её не уничтожить так. Я снова посмотрел на нож, лежавший на каменном полу. На его лезвие был насажен обрывок бумаги. Я оторвал её и прочёл: «Ты и сам знаешь, что госпожа не терпит бесполезных вещей. А как только ты перестанешь обращать внимание на боль твоей сестры, она станет для госпожи бесполезна». Надпись была сделана на эльфийском и продублирована ниже на офо и человеческом. Кем бы ни было это существо, оно очень хотело донести до меня свои слова. Но я не понимал их смысла. Когда кто-то вредит сестре, то вредит и мне. Так будет всегда. Но сестра и правда была бесполезна для госпожи, а я не мог позволить ей навечно остаться с хозяйкой. Я должен был спасти её, даже если ради этого нам придётся расстаться. Я хотел подробно расспросить то существо с жёлто-зелёными глазами, я даже бы набрался храбрости заговорить с ним. Но больше оно не появилось. Я понял, что теперь оно точно ушло навсегда, оставив мне эту записку и нож. Теперь я остался один на один с туманной холодной вечностью, которыми были Моркет и госпожа.