— Я люблю ее. Я никогда не думал, что так можно любить.
Вася хмуро смотрит на световое пятно от керосинки — солнечная окружность на досках грубо сколоченного стола режет глаза. За окном непрерывный ливень стоит стеной — льет уже третий день, тропинки и дороги размыты, выйти из леса в дождь нечего и пытаться, тем более с раненым бойцом на руках. Багира трое суток почти без сознания; обезболивающее закончилось два дня назад. Хозяин избы, молчаливый седобородый старик заваривает какие-то коренья и травы, и Рите, кажется, от непонятных отваров становится легче — по крайней мере, Кот в это верит, он готов поверить во что угодно, лишь бы ей помогло.
— А я ведь даже не понял сначала, что это было…
А был февраль. Был полигон. И такое совсем мальчишеское желание выпендриться перед новыми товарищами, благо, по стрельбе он в учебке был лучшим.
А еще были насмешливые морские глаза и растерянно-строгое:
— Это еще что такое?
А он смотрел в это море и не понимал, что это так волнительно-сладко распирает грудную клетку до боли.
Он долго не понимал. Не понимал, почему так хочется быть лучшим, самым-самым — самым смелым, самым решительным, самым отчаянным. Не понимал, почему так задевает ее насмешливое «салага» и «стажер». Не понимал, что заставляет его вечно лезть на рожон, неоправданно рисковать, получая нагоняй от Булатова; не понимал, почему такая буря вспыхивает в душе каждый раз, когда она оказывается под ударом, и почему так болезненно-неприятно услышать невзначай о том, что у Риты опять какой-то новый ухажер: «Ну, может хоть в этот раз повезет, давно пора Ритке нормального мужика завести».
А потом он вляпался снова. Полез вытаскивать заложника из горящего дома и отключился, схлопотав обрушившейся балкой по голове.
А потом, уже в госпитале, услышал, как Рита тихонько плачет где-то совсем рядом — и решил даже, что это просто глюки под действием лекарств. А когда понял, что не померещилось, решил что никогда больше не станет лишний раз необдуманно рисковать — только бы она не плакала никогда больше из-за него. Решил — не из-за истерик Василисы, не из-за бесконечных выговоров Бати и даже не из-за банального страха смерти — из-за нее.
Ради нее.
Главным теперь стало выжить. А еще — ничем не выдать себя.
Не сорваться.
---
— Она не примет меня. Никогда. — На губах остается хмельная горечь какой-то кисло-сладкой настойки — и сама мысль о недозволенно-запретном отзывается точно такой же горчащей дурманностью. — Что я, нашу Багиру не знаю? Скажет, что это все глупости, что пройдет, что мне просто жениться пора, еще и про детей ввернет что-нибудь… Она же у нас упрямая. Она такая… такой больше нет.
Кот знает, о чем говорит — стадия сопротивления не оставила после себя ничего, кроме разочарованной едкости. У него была Василиса, почти-жена, от которой сбежал за день до свадьбы; были еще какие-то девочки — Рита подкалывала каждый раз, что новая девушка моложе предыдущей. А он смотрел в ее смеющиеся морские глаза — и хотелось кричать. Неужели ты ничего не видишь, неужели не замечаешь? И тут же выдыхал облегченно: к счастью, не видит, к счастью, не замечает.
А еще ревновал. Глупо, по-детски почти, как ребенок ревнует одного из родителей к другому. Знал, что ничего никогда у нее с Батей не было и не будет, с их тяжелым боевым прошлым это почти что инцест — но все равно каждый раз, видя между ними что-то неуставное, хотел рычать от раздирающей боли: почему, почему у них все
так? И почему, сколько бы заданий ни выполнили, сколько бы ни прошли, сколько раз бы ни выжили, он для нее остается мальчишкой?
Иногда хотелось сбежать, разрывая этот чертов замкнутый круг — но понимал тут же, что без нее просто не выживет. Двинется в тот же день.
И круг замыкался вновь.
---
— Я люблю ее. И по-другому уже не получится.
Ноги не держат. Рита сползает на холодный дощатый пол.
Хочется смеяться и плакать одновременно.
Бескрайняя нежность из синих глаз затапливает с головой — захлебнуться впору.
---
Ливень стихает только к утру.
Они выходят в промокший рассвет.
Впереди — долгий путь. И целая жизнь.
