***
Вход в избушку был закрыт наглухо — ни влезть, ни пройти. — Не трожь! Не пущу, сказал! Василь застрял в дверях, будто валун посреди бурных волн. А волновалось, шумело людское море! Невиданную дерзость проявил побратим сгинувшего Николы, молодой казак Василий. Сам не смог жену сотоварища прирезать — и другим не позволил. Заступил крыльцо, так глазами и высверкивает — не пущу, мол, нипочем не пущу! — Белены объелся? — буркнул Бугай. Мрачен был атаман — мрачен, но решителен. Не пристало казаку нюни распускать, тем паче из-за бабы, пусть и жена — недрогнувшей рукой освободил атаман свою Фатиму от участи рабыни и от поругания. И другие казаки, кто постарше, не замедлили исполнить, что полагается — вот и Марийкин черед пришел. — Иль обычаев наших стародавних не знаешь? Исстари так повелось — так и будет! — Истинно так! — поддакнул кто-то из казаков. — Закон есть закон! — Да что ж это за закон такой? — тихим от ярости голосом выговорил Василь, даже не стронувшись с места. — Звери, нелюди какие его придумали? Баб резать, будто скотину, — это где же такое видано? Иль мы не православные, а басурмане какие лютые? Бога уже не боимся? Свел брови атаман, нахмурился, будто грозовая туча — вот-вот гром грянет! — Обычаи наши тебе не по нраву? Тогда пошто к нам прибился, на кой ляд в казаки напросился? Жизни вольной хотелось? Вот она, жизнь вольная! Только за волю ту и расплата под стать! Уйди, Василька, не путайся под ногами! Коли кишка тонка, сам бабе горло перережу! Отступил Василий, но не посторонился — так и остался стоять, будто вкопанный. Рванул саблю из ножен, швырнул атаману. — А и режь! Режь, атаман, твоя воля! Только в избу попадешь не прежде, чем мне голову с плеч снесешь! — крикнул — будто выплюнул. Притихли казаки, переглядываясь с недоумением. Ну будто бес какой вселился в Василия! И с чего бы так глотку драть, Марийка ему не жена даже, так, сбоку припека, ясырка побратимова! — Да что тебе за вожжа под хвост попала! — не выдержал его новый товарищ Михайла, уже готовясь оттаскивать Василия прочь. Атаману перечить вздумал, совсем ума лишился! Как бы беды не вышло… Вскинул голову Василий, так и ожег глазами толпу. — А вы что молчите, браты-казаки? Вот ты, Михайла, — кивнул на товарища, так и впившись в него непримиримым взглядом, — неужто все человеческое подрастерял, пока с туркой бился? Зулейка твоя на сносях уже, неужто окаянства хватит чреватой девке нож в сердце вогнать? Притих Михайла, понурился. Нет большего стыда для казака, чем рассопливиться из-за бабы — позор и погибель! Да только сердце так и сжалось, как подумал, что не увидит никогда больше свою ненаглядную крашечку, не услышит смеха ее заливистого, песни звонкой… — А ты, Охрим, что молчишь? — накинулся на пожилого казака Василий, будто коршуном налетел. — Иль забыл, как Марийка нас всех упредила, когда татарва к становищу подбиралась? И как выхаживала тебя, когда те татары тебя чуть не изрубили? И как Ивашке пораненную ногу спасла, когда все думали, что безногим останется! И Архипу Рыжему пулю турецкую из брюха кто доставал — не она ли? Да всех перечислять, кому помогла — дня не хватит! Так что ж вы притихли, будто мыши под веником! Разве не заслужила Марийка, чтоб ей жизнь сохранить? Молчали казаки. Прав, прав во всем был горячий, неугомонный Василий! Всем, всем помогала Марийка чем только могла — и даже суровые, непреклонные ватажники, ни за что не признавшись в этом, по-своему полюбили ее. Но и против атамана ведь не пойдешь… — Довольно! Будя языком чесать! — оборвал Бугай, поигрывая саблей, что в сердцах швырнул ему молодой казак. Хорошая сабля, добрая, верно своему хозяину служит — сослужит ли теперь? — Ты, Василь, все Бога тут поминал… Ну что ж, коли так, пущай Бог нас и рассудит, — броском вонзил саблю в землю рядом с ничего не понимающим хозяином, потянул из ножен свою. — Коли одолеешь меня — будь по-твоему, не тронет никто Марийку, оставим ее. А коли нет… Тогда не взыщи…***
… Воли искал на Дону Василий — а отыскал еще и любовь. Был когда-то служивым человеком, верно служил царю, да оговорили облыжно — так и показнили бы молодца ни за что ни про что, кабы не сбег. Куда податься? Не в родимый же дом, тем паче что из всей родни отец с матерью, да и те преставились уж давно. Одна дорога бесприютному, одинокому, беглому — в Дикое Поле. Коли не оставит Бог, коли есть голова на плечах да руки-ноги целы — не пропадешь! А вот Василий пропал. Еще там, у разграбленного татарского каравана, когда загляделся на дикую кошку, что всех на своем пути готова была смести, лишь бы обрести вновь свободу… Только не понял тогда, отчего так сердце зашлось — да и Николе-побратиму никогда не посмел бы встать на пути. … Это уж позже, когда на пороге избы готов был голову сложить, но Марийке жизнь сохранить, — лишь тогда заподозрил неладное. Сердце будто в кулак кто-то сжал — того гляди кровь так и хлынет… Не мог, не мог он позволить, чтобы погибла его попущением эта сильная, смелая, веселая, добрая женщина, истово помогавшая всем и каждому… Ясырка? Не ясырка она никакая, не рабыня, не пленница! Гордая, бесстрашная казачка, наравне с остальными не единожды защищавшая становище и не знавшая, кажется, ни страха, ни слабости, ни усталости перед лицом смертельной опасности… Пропал, совсем пропал молодой казак! Когда возвращались с добычей, когда, разделив промеж собой награбленное, до хрипоты спорили казаки, кому какая девица достанется, Василь и не глянул в сторону юных прелестных ясырок — то задумывался о чем-то, почти отстав от товарищей, то пускал верного коня вскачь, будто не терпелось добраться домой… Что с казаком творилось? Да ведь прежде лепые, стройные, нежные турчаночки да татарочки только о том и мечтали, чтобы синеглазый красавец-казак, добрый, веселый и ласковый, взял какую-нибудь из них в жены — но ни одна не затронула его сердца настолько, чтобы захотел оставить ее при себе. Или боялся, кабы не пришлось, по примеру товарищей, исполнить обычай, уходя в очередной раз в поход… А вот рядом с Марийкой не побоялся ничего. Все едино вдруг стало — если что-то с ней станется, то и ему незачем быть на белом свете. Все равно что сердце из груди вырвать — а разве возможно человеку без сердца жить?..***
… Избу было не узнать! Наспех сколоченная лишь для того, чтобы пережить не слишком-то суровую донскую зиму да передохнуть после похода, она вовсе не была предназначена для того, чтобы услаждать взор чистотой, красотой и опрятностью. Да и негоже вольному казаку прикипать сердцем к одному месту, никогда не знаешь, куда занесет судьба, а дом для казака — весь Дон! Но дом сейчас был здесь, в не слишком-то просторной теплой избе. Пахло свежим хлебом, сосной, какими-то душистыми травами — целые пучки висели у дверей и под потолком, источая дурманящий запах. Или это от одного взгляда на Марийку вдруг так голова закружилась?.. — Трав насушила-наготовила, а то вдруг что, а меня рядом не окажется. Вот эта, к примеру, кровь останавливает, та боль снимает, а эта сон нагоняет, чтоб раненый забылся и боли не чуял, — рассказывала Марийка, а Василь все дивился. И дощатому чисто выметенному полу, и беленым стенам, и теплу, и домашним запахам, давным-давно позабытым… — Зачем же… — только и смог вымолвить, не в силах отвести глаз от Марийки — а сердце так и зашлось, так и затрепыхалось… И что это с ним содеялось? Пуще хмеля повело, пуще боя одурманило… Марийка чуть улыбнулась, насмешливо сверкнув своими удивительными глазами цвета непокорных бушующих волн. — Отблагодарить хотела за то, что так рьяно заступаться тогда кинулся… Хоть и не просила. Небось вывернулась бы как-нибудь, чай, не впервой… Ничего не ответив, медленно, будто во сне, убрал Василий оружие. Развернул тюк с добычей — и вспыхнуло, засияло, переливаясь, все вокруг. Драгоценные ткани самых разных расцветок так и хлынули наружу — шелк, атлас, парча, бархат, объярь, одноцветные, переливчатые, полосатые, узорчатые, шитые серебряными и золотыми нитями… — Сладишь себе какую-никакую справу — краше всякой султанши будешь ходить, — прошептал, не сводя глаз с застывшей в растерянности Марийки. Та тряхнула головой, рассмеялась, махнув рукой на казака: — Да на что мне? Возле печи хлопотать да по воду бегать? Ты лучше девок вон одари, — лукаво прищурилась, искоса взглянув на хозяина дома, — им-то нужнее, поди, чтоб перед супружником красоваться… Ты гляди, Василь, охотников нынче много, так и без жены останешься! Тебе какая больше по нраву? Айша, может, или Зухра? Иль та, самая певучая, как же ее… — Никто мне не по нраву, — глухо отозвался Василий, не дожидаясь, пока Марийка перечислит всех ясырок одна другой краше. — Сватать меня удумала? Только зря это все! К другой у меня душа лежит… Отродясь такого со мной не бывало! Будто заноза какая на сердце — и ноет, и дергает, и болит… А как к становищу вертаться — слышу, пирогами пахнет… Будто камень с души! И так на сердце легко, светло, радостно стало… — Ты об ком это речь ведешь? — нахмурилась Марийка, отворачиваясь. — На чужую женку глаз положил? Уж не Михайлину ли Зулейку? Ты это брось! У них уж и дети пошли, худо все выйдет, если вдруг что… Василь перебил, обрывая на полуслове: — О ком? Неужто сама не уразумела? А всегда такая сметливая… Очутился вдруг рядом, схватил в охапку, прижал к себе, бессвязно, неразборчиво что-то бормоча. — Как уехали — места себе не нахожу… Так и крутится, так и крутится в голове дурное — не стряслось бы чего, не напали бы басурмане проклятые, не сотворили худое, в полон не забрали… Как подумаю — сердце кровью обливается! А ты вот она, жива-невредима… Уберег Господь… Не напрасно все, стало быть… Истосковался — сил нет… — Изловчился было, желая прижать еще сильнее, прильнуть к губам — нет, бешено дернулась, вскинулась, едва удержал, разгоряченно, отчаянно зашептав: — Ты не думай, я же не для потехи… Сегодня сход… Вместе пойдем, женой тебя объявлю… Марийка так и попятилась, прислоняясь спиной к свежевыбеленной печи. — Да ты что такое удумал? Совсем с глузду съехал? Что люди скажут! На посмешище себя решил выставить? Девок мало тебе?! Василь и не подумал разжать объятий. Впрочем, и упорствовать не решился — так и замер рядом, украдкой вдыхая с ее волос нежный запах каких-то трав и цветов. — Девок полно, да только ты такая одна, — выдохнул едва слышно. — Я сроду такой не встречал… И не встречу уже. Такая любовь, она ведь только раз в жизни бывает… Как дар Божий. А против Бога идти — только грешить понапрасну…***
Косились, косились казаки, гутарили промеж собой: видать из ума вовсе Васька выжил, коли лучшей жены себе не сыскал… Но тогда, придя на сход вместе с Марийкой, Василь оборвал весь ропот, заявив: не даст атаман дозволения — уйдет. Вместе с женой и уйдет. Дон-батюшка большой, места всем хватит — проживут как-нибудь. А без нее что ж за жизнь?.. Атаман лишь насупился, но дозволение дал. Будто ножом по сердцу было ему чужое счастье: и новые ясырки, коих прибрали к рукам удалые товарищи, и детишки тех баб, коих оставили в живых молодые казаки, теперь вот Василь со своей Марийкой… Маятно, тяжко было на сердце! Но это уж ненадолго, немного осталось… Чуял, чуял пожилой атаман неизбежное — вот и Фатима не зря которую ночь уж снилась… А когда он спросил во сне, скоро ли свидятся, по обыкновению своему молча кивнула — скоро, мол, скоро… И с нею, и с Николой, и с другими-прочими, что полегли, сражаясь с ним бок о бок… Ни о чем не подозревавшие казаки хоть и слова супротив не сказали, Василя на смех подняли: чем тебе девки так насолили, что от них нос воротишь? — Да где ж это видано, чтоб жинка старше мужа была? Баба казака слушаться должна, а не он ее, будто мамку! Иль тебе, Василь, свово ума недостает, раз решил старшую бабу за себя взять, чтоб уму-разуму научила? Да и на что она пригодная-то, ей уж не мужнину постелю греть срок, а с внучатами нянькаться, — пуще всех зубоскалил есаул Ермолай. Ничего не ответил Василий на сию подначку. Лишь когда раздухарившийся Ермолка подошел чуть поближе, совсем незаметным движением выбросил вперед руку — и тот так и подавился своими насмешками, схватившись за подбородок. — Еще раз что дурное про жену мою ляпнешь — жевать нечем станет, — с ясной улыбкой, вроде бы вовсе не грозно, пообещал Василь, сильной, будто железной рукой вцепившись в плечо есаула. — Да уймись, ты черт бешеный! — пробормотал тот обескураженно, осторожно трогая щеки — все ли зубы целы. — Из-за бабы так взбеленился… Ужо и пошутковать нельзя… — Над своей женой шуткуй, коли она у тебя будет, — посоветовал Василь, все также недобро улыбаясь. Метко, ох метко ударил синеглазый казак! Не любили девки Ермолая — за грубость, крикливость, привычку чуть что пускать в ход нагайку, оттого и сторонились его, предпочитая достаться любому другому, так что не довелось есаулу добыть себе женушку. Завидовал чужому счастью Ермолай — оттого и злословил…***
Правильно погиб Бугай, не посрамил чести казачьей. Горе горем, а нового атамана надобно выбирать как можно скорее! Почти единогласно указали казаки на Василия. Молодой да горячий, удалой да хваткий, быстрый да меткий, слова правильные говорить когда надо умеет — чем не атаман? Тем паче что как оженился — ну будто заговоренный стал! Ни стрелы его не берут, ни сабли вражеские… Выйдут из сшибки — кто ранен, кто побит, а на Василии ни царапины. Устроят турки засаду, а Василь будто почует что — совсем иной дорогой отряд ведет. Затеет ворог своего человека в разведку послать — Василий уж тут как тут, трясет супостота почем зря: где, мол, твои притаились?.. Василий и сам не ведал, какая сила его бережет: Бог ли, любовь, а может, Марийка и крестик ее… Наутро, за день до похода, кое-как оторвавшись от своей ладушки, так и залюбовался, пока раскрасневшаяся Марийка натягивала рубаху, искала кубилек, а потом вдруг замерла, нашарив в постели серебряный крестик. Неловко протянула витую цепочку Василию. — Возьми, — шепнула тихо. — Меня берег — и тебя сбережет… Будто заговорила! Все напасти, какие только могли обрушиться на бесшабашную голову бесстрашного казака, будто в стороны порскнули, испугавшись невесть чего. А с таким атаманом и сам черт не брат!.. — Что притихли, браты-казаки? — прокричал молодой атаман, на миг обернувшись, и тут же лихо пустил коня вскачь. — Ведь домой возвращаемся!.. — Домой возвращается, — прошептала Марийка, спешно крестясь на иконы. Стиснула вдруг задрожавшими пальцами золотой крестик — подарок Василия взамен ее серебряному: «Ни в жизнь без защиты тебя не оставлю!» Да и так была у нее защита, что крепче и не найти: любовь, самой судьбою подаренная. И нет такой силы, что может поспорить с судьбою — с великой силой любящих сердец поспорить!..