Бабочка под стеклом

Грубый, как архаичная корка хлеба, толчок, и на мою щёку падает прозрачная капля чужого пота. Когда Он берёт меня силой, мой слух вампирически обостряется; я чётко слышу Его шумное, сбитое дыхание, от которого хочется заткнуть уши, малейшее трение тел, взмах ресниц, напоминающий трепет крыльев траурного мотыля. Ещё более чётко я слышу свой внутренний крик протеста, который тонет неуслышанным в развратных шлепках. Я хочу оглохнуть. Хочу сейчас умереть. Хочу перестать чувствовать Его внутри себя; это истязает так, словно у меня застрял инородный орган, плавно приводящий меня к фатализму. Мне противно от самой себя. Я чувствую себя грязной, подобно его глазам, за которыми вотще стучится моя проданная и пленённая душа. Он рассказывал мне, как его изнасиловал дряхлый блудодей Транси, которого он свергнул с трона. Сказал, что ненавидел сине-пурпурные стигмы от его губ и рук. Сказал, что не хочет вспоминать об этом. И в итоге Он встал на место того августейшего извращенца, который вынуждал меня инертно поддаваться навстречу быстрому ритму, оставляя точно такие же жгущие отметины. И каждый его поцелуй в незащищённый участок тела был подобен аутодафе. Я смотрела в одну точку кукольными глазами, пока он усердно двигался в плоти, которая уже не принадлежала мне. Пока Он был внутри, я припадочно хотела отказаться от неё. Хотела содрать с себя кожу, помеченную его скверными прикосновениями, и ходить без неё. Пусть показывают пальцами и закидывают камнями, как опасного мутанта — мне всё равно, если это позволит мне избавиться от навязчивого ощущения его присутствия в моём ядре. Алоис говорил, что у Него никогда не было женщин, и Ему хочется забыться в её начале. Должно быть, Он увлёкся. Каждую ночь маленький граф оставлял на моих запястьях взрослые следы и вторгался в моё естество так, словно это Его собственные хоромы. Так, словно я сосуд для вожделения. Так, словно я наркотик, без которого Он снова начнёт видеть дурные грёзы о похотливом Транси и сожжённой деревне. Каждый толчок отражал его боль и ненависть. Я впитывала это в себя губкой, и ненавидела Его ещё больше. Я не хочу быть микстурой забвения. Трёхкратная боль слепит мне глаза и застилает разум мыслями, которые не должны присутствовать в девичьей голове. Мои родители всегда представляли себе, как я вышиваю, изучаю поэзию, обсуждая с подругами известных пиитов, и ношу высокие каблуки, ристая по цветочным полянам в поисках венков, что заменят тиару принцессы. «Интересно, что бы они сказали, узнав, что их дочь сейчас стоит босиком на четвереньках, в сыром закутке, сжимая вместо листка брульона, который исписан мудрёнными поэтическими афоризмами, собственную кожу до крови, пока из неё выбивают дух?», — эта мерзостная мысль закинула меня в воображаемую пустошь, где растут ликорисы, закрашенные моей ушедшей девственностью, и там, путаясь в горьких травах, я ищу своих родителей. Я всего лишь хотела найти себя, найти место, которое подарит мне ресурсы на содержание бедной семьи, найти того-единственного бесценного человека, который покажет мне юдоль радости и смеха. Я не хотела свернуть на путь, проросший сфагнумом, который привёл меня к собачьей жизни. А ведь уличные псы живут гораздо лучше, чем я. Мои волосы, намотанные на чужой кулак, вынудили меня запрокинуть голову, стиснув зубы. Он тянул их, как поводья, и несколько прядей было вырвано; опустошённые луковицы обожгло болью. Я часто моргала, смахивая растущие побеги слёз, когда Его ладони ударялись нагайкой о ягодицы. С запрокинутой головой я снова увидела потолок, и на меня внезапно упало странное свечение. Яркое, тёплое, как парное млеко, оно вшёптывалось в меня желанием дотянуться до верха. Яростные движения Алоиса вынуждали мои колени тереться о пол, который разрывал кожу. С трудом держась на разбитых конечностях, я протянула ледяную руку к светлому потолку, и внутри меня внезапно прорвался эмоциональный акведук, выпустив наружу всплески сдерживаемой истерии. — Мама, папа! — навзрыд вопила я, видя в свете их размытые лица. — Простите меня! Простите, что сбежала! Я хотела… я… Аааааа! Я кричала так, что не помнила себя. Крик разрывал меня изнутри, как новорождённый детёныш чрево матери. Он разорвался, как плева, и я потонула в собственной крови, когда рука Алоиса грубо заткнул мой рот. Я слёзно мычала и завывала уже в Его ладонь, в Его линии жизни, которые мне так хотелось оборвать укусом, чтобы нить, разъединившись, попали в оссуарий. — Прекрати так орать! — гневно шипел Он, и толчки стали ещё сильнее. Внутренние стенки протестующе сжимались, пытаясь вытравить Его наружу, но мужское начало продолжало пугающе пульсировать во мне, раздвигая защиту, чтобы заполнить меня целиком. Он будто вымещал на мне накопленные за все годы афронты, пригвождая рывками моё лицо уже к тупику. — Твои крики раздражают! Не смей в такие моменты думать о ком-то, кроме меня! Одна рука Алоиса, сжав мои спутанные волосы на виске, придавливала моё лицо к стене. Другая удерживала рот в коконе молчания, пока Ему не надоело моё обрывчатое дыхание, впаивающееся огнём в кожу — Он раздвинул мои губы, засунув в появившееся отверстие два пальца. В этот момент, давясь вязкой слюной, я поняла, что тот свет на потолке был ложным — организм просто дал мне тривиальную надежду на спасение. Огонь Святого Эльма, который звал меня к себе, всего лишь моё воображение. Как голодающий желудок, переваривающий самого себя, чтобы выжить, мой разум подкидывал мне утешительные фантасмагории. Но теперь, когда я знаю, что всё это — моё личное безумие, смогу ли я заставить себя уцелеть в этой неравной сече? Смогу ли я представить, что разодранная о кирпичи щека, являет собой всего лишь кошачьи царапины? Смогу ли я не надорвать горло, истерзанное пальцами Алоиса? Приблизившись к экзальтации, Он добрался до матки, и меня охватил болевой спазм. Я скрутилась, издав первый и последний стон, и обессиленно рухнула наземь, когда Его руки перестали удерживать моё обмякшее тело. Как только Его пальцы вышли из меня, я снова прочистила желудок; из меня вышла горькая, мутистая жидкость, в которой я лежала, пытаясь восстановить полумёртвое дыхание. Мне казалось, что я лежу на вулканических пигметитах и сиенитах, которые режут краями мой живот, а семя, вытекающее из меня — магма из свежего извержения. Лёжа на полу, я рисовала свой полёт на монгольфьере, и вместо ненавистного дыхания Алоиса я начала слышать эвфонию; натянутые нервы демонстративно успокаивались, и мне почти захотелось снова жить, а не преть в этом затхлом месте. «Ещё немного… совсем чуть-чуть потерпеть… и я улечу… улечу…», — напевала я себе, подобно сумасшедшей, шкрябая обгрызанными ногтями свою воображаемую клетку. Алоис прилёг позади, тяжело дыша, и прижал моё тело, в которое был влит жидкий холод, к себе, точно аутентичный возлюбленный. Ко мне подкатил новый рвотный ком, но в этот раз я вынудила себя проглотить его; вкус чего-то кислого и гнилого обжёг корень языка. Несколько слёз выпало из влажного кладезя. Когда я ощутила, как Его пшеничные волосы, слившись по колориту с грязью из-за пота, оказались на моём дрогнувшем плече, я будто познала тёмную исподнюю мира. «Пожалуйста уйди… Уйди, уйди, уйди! Ичезни! Сдохни!», — захлёбывающесе кричало моё сознание, но внешне я сохраняла монолитную невозмутимость. Подобное казалось мне уже сверхъестественным даром, потому что внутренние церберы эмоций, которых я не выгуливала, прогрызали мне мои же внутренности. Они могли заживо сожрать Алоиса. Но ещё не время. И я подкармливала их своей плотью. — Аи, скажи, что тебе было хорошо со мной. Мои глаза возмущённо распахнулись, в горле взвились язычками пламени афористичные проклятья. Затем я повернулась к Нему коловратной коброй и запустила пальцы в Его очи. Глазные яблоки выкатились наружу под аккомпанемент сладкого визга, и по ручейку крови плыл галеон с пленницей — моим вторым Я, которому я жизнерадостно пожелала удачного возвращения домой. Алоис выл, пытаясь заткнуть пустые глазницы, пока на моих губах расцветала первая искренняя улыбка, бросающая вызов сатирам. А потом я открыла глаза по-настоящему: снова передо мной тот же самый закуток, тот же смрад наэлектризованных тел и рвоты, те же поганые руки, вольготно расположенные на моей талии. Я утихомирила свои изощрённые фантазии. — Мне было хорошо, — безэмоционально сказала я, впиваясь обломками ногтей в кожу, чтобы уколыбелить моральную боль физической. — Не так, — Его голос мгновенно переменился из ласкового и инфантильного в утробный бас. — Мне было хорошо, моё Высочество, — прошелестел мой аморфный глас. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы восполниться очередной неприязнью к его бездушно-самолюбивой ухмылке; я чувствовала её оттиск на спине. Им снова завладел пугающий макиавеллевский синдром, когда Его руки вспорхнули и осели на моём лице нежными лепестками магнолий. Я поморщилась от того, что пальцы задели раны после хладного поцелуя со стеной. Я подумала, что в моём сердце никогда не распустятся для Него эдельвейсы. — Иногда так хочется стать бабочкой, чтобы улететь из этого дурацкого мира, — задумчиво сказал Алоис, перебирая мои пряди. Мне хотелось строптиво махнуть головой, чтобы они перестали скользить по его перстам; это желание импульсивно чесалось под лопатками, но я не могла дотянуться до этого места. «Так улети. Пожалуйста, улети и оставь меня в покое!», — обезумевше кричала я, потому что это всё, что мне оставалось делать, чтобы уменьшить степень отчаяния. — Но, — повеселел Он, вдохнув аромат моих волос, — я рад, что остался здесь, потому что ты рядом со мной. Ты похожа на меня и Луку. Только Лука… улетел от меня, — скорбно напомнил Он, в ту же секунду крепче стиснув меня в объятиях. — Но тебя я никуда не отпущу. Ты будешь всегда со мной. Потому что оборванные крылья не смогут заново отрасти. Я позабочусь об этом, Аи. Я — Его метафорическая бабочка, спрятанная под стеклом грязно-голубых глаз. Я — пленница в отражении Его хищных зрачков, где пляшут агрессивные и похотливые бесы. Я — Его личная кукла, чей фарфор он хочет сломать ради забавы. Но я всегда буду выживать в Его опасных играх. Потому что я — Его нездоровая зависимость, которой Он сломал крылья. Я закрыла глаза, тихо оплакивая свою потерю, но пообещала себе невозможное: я не дам Его плану сбыться. Я улечу отсюда даже с фальшивыми крыльями. «Я убегу и ты никогда не догонишь меня, клянусь».