Бабочка под стеклом

Очередная дегуманизация с Его стороны, которая расплавляет меня, как дешёвый парафин. Я дрожу, опускаясь ниже, не глядя на бордовые разводы между Его бёдер, и мысленно соединяю ирмосом несколько библейских строф, чтобы усилить магию веры. Но ничего не помогает мне. Я чувствовала себя оклеветанным Ипполитом, который вынужден обрести смерть из-за чьей-то несправедливой прихоти. Облачившись в саккос смирения, я приняла свою несчастную участь, сомленно пав на колени перед Ним. Даже не поднимая голову, я чувствовала, как Его голубые очеса, — чистые на вид родники, на дне которых лежали ядерные терриконы, — настойчиво прожигали меня. Как терпеливые панфири, они притаились в лесной куще, неотрывно следя за каждым беззаботным изгибом моего тела. Но, будучи ланью, я лишь выражала бесстрастие к окружающей обстановке. Мирно топчась по муравчатому ковру, я чувствовала на себе ожог чужого взгляда, и напряжённо ждала сигнал к бегству. Однако на самом деле, в этой шкуре сенильного Адама, которого ничему не научила вторая жизнь, я решила добровольно упасть в челюсти хищника, словно это было моим законным ложе. Какая ужасная ирония. Я боязливо опустила макушку туда, где рясно растекались пятна. Новая дрожь наслаивалась на старую. Я не знала, как стерпеть это унижение, не подняв бунт, который обрёк бы меня на распятие. У меня не было права сопротивляться. У меня вообще не было никаких прав. Я заставила себя силой быстрее приступить к действиям, потому что задержка ускоряла циркуляцию гнева в Его венах и замедляла моё освобождение от тягостной работы. Мой онемевший язык дотронулся до Его паховой области. Я поморщилась в отвращении, ощущая, как орган под брюками отзывчиво напрягся. Моя жизнь была жерновом, в котором я непрерывно крутилась от страданий к страданиям. Но каждый раз переворот обогащал меня новыми испытаниями, чтобы залежавшаяся на костях усталость меняла оттенки. Я же думала о том, что лучше эвтаназия, чем способность скитаться по тёмной Кеноме этого существования. Но говорят: чем плотнее тьма, тем ярче в ней будет светоч. И надежда, несмотря на элегические серенады, продолжала таиться во мне, надеясь однажды прорвать вакуум пустоты, дотянувшись до уютного блика. Поэтому, крепко смеживая веки, я продолжала выводить языком узорочья на влажных брюках, забвенно доставляя удовольствие их владельцу. «Не уходи от света, Аида», — приговаривало моё сознание, в котором я пыталась догнать смутный отлив, растушёванный гуашью тьмы. Пока мой язык плясал на тверди, я могла протягивать навстречу руку этой светотени. Ещё немного. Я не сдамся. Хороня гордость, я вскопаю комфортную юдоль для своего будущего. — Встань! — свирепо скомандовал Алоис. Я молниеносно отстранилась, заметив в Его глазах презрение. Он специально наблюдает за тем, в какую низину я падаю, чтобы утратить ко мне интерес, или Его самолюбие повредил мой никлый энтузиазм, с которым я ласкала Его? — Твой язык бесполезен в этом деле. Клод, приготовь мне новую одежду. А ты, Аи, в следующий раз будь аккуратнее. Или ты намеренно обронила бокал, чтобы иметь возможность ублажить меня? В Его зрачках со мной снова амурничали ухищрённые Асмодеи. Пикируясь друг с другом в первенстве, они агитировали меня к прорухе. Его гнев циклично сменялся блудом. Непредсказуемость для меня всегда была чем-то безобидным, и я полагала, что к ней склоны какие-нибудь невинные ротозеи. Но, глядя на Алоиса, я понимала, что к этому склоны и те, кому самое место в лепрозории. Поэтому мне было ужасно страшно. Я не знала, что переменчивость может быть настолько разрушительной. Я наблюдала её у своих ровесниц, которые не знали, чего хотели от своей уноши, и всё это казалось мне чем-то забавным и глупым. Их непредсказуемость могла разбить лишь сердца донжуанов. Непредсказуемость Алоиса рушила чужие судьбы. Я никогда бы не подумала, что чья-то черта характера станет для меня пагубой. Этот мир был ужасно странным. — Это было случайностью… клянусь. И зарок, которым не разбрасываются так безмятежно, обрёл в моих устах пустозвучье. Раньше я много думала, прежде чем давать клятвы, которые несли возмездие лгунам, а сейчас я униженно произносила их там, где они не должны быть. Ложь погубит меня. Но и она же являлась пока моей единственной лазейкой к спасению. Но я всё время задумывалась, стоит ли она того. Люди горделиво умирали от нелепиц, неся знамя своей чести, а я… Я просто перестала быть тем, кто когда-то вызывал у меня восхищение. Серое покрывало взросления вынуждало отрекаться от детских идеалов. Я так не хотела взрослеть… — Какая же ты грязная девчонка, — демонстративно скривился Алоис, выражая недоверие к моим словам. Но в следующую секунду Он посмотрел на меня с хмельной поволокой в глазах, с плотной дымкой искушённости, с раболепным взглядом, который прощал мне все надуманные Им прегрешения. — Но ты так очаровательно оправдываешься. Ты демон в овечьей шкуре, — Его голос стал аморфным, и Он отвернулся, погрязнув в неизвестной мне прострации. Он часто говорил о демонах. Но о каких? — Меня всюду окружают голодные демоны. Но кому из них мне следует отдать душу? — Он снова повернулся ко мне, вперив в меня пронзительный взор, от которого меня коснулась дрожь. — Аи, ты жаждешь получить мою душу? Что я должна была ответить? В этой головоломке не было правильного ответа; отрицание — личное оскорбление, подтверждение — доказательство похоти. Каждый диалог с Алоисом был подобен лабиринту, в котором притаились дети Иксиона и призрака Геры — зловещие кентавры. Мне следовало осторожно исследовать эти ильмовые катакомбы, чтобы не завернуть в тот угол, где прорастало гнездо огромного инкубатора. Даже, наступив на хрупкий лист, я могла спровоцировать бесконечную охоту на собственную плоть. Среди тернистых пут я искала нейтральный ответ, который устроит нас обоих. Так иронично представлять себе, что у нас семейная жизнь, трещащая по швам, где я, как хранительница очага, пытаюсь отчаянно найти компромисс — наш спасательный круг в глубоководном океане. — Я хочу проникнуть в неё, а не отнять. Он смотрит пытливо, как тиран Фаларид, который размышляет над тем, стоит ли ему сжигать в медном быке его демиурга Перилая. Пальцы на моих ногах напряжённо поджимаются под воздействием Его дум. Я дышу предельно ровно, но пульс возбуждённо гарцует. Мне пришлось пережить атаку реквиама по терпению. — Вот как? — Он искренне задумался, избавившись от привычной гримасы насмешки. Мои слова овладели Его разумом и там строили своё гнездо, высиживая вопросы и серьёзные размышления, свойственные философу, а не жестокому ребёнку. Я боялась Его ещё больше, когда Он протискивался в суть моих слов. — Что, по-твоему, лучше: быть в сердце или в душе? Не просто интерес, а страстный допрос, не терпящий фальши. Чувствую себя в жерле Этны. Делаю цезуру в своих мыслях, чтобы аккуратно разложить их по полочкам — мне нужно время, чтобы ответить Ему без прикрас. Совершают требити, чтобы вычистить из себя всё ненужное. Я не должна ошибиться. Волнуюсь так, словно нахожусь под венцом с человеком, которого совсем не знаю. Я вспоминаю своё прошлое, за чертогами которого меня ждал плугарь, нанятый родителями для моего же блага. Сейчас я даже не знаю, что было бы лучше: коротать дни с нелюбимым или остаться у инквизитора, который вызывает томление, растопленное горючей ненавистью. — Мне кажется, что душа и сердце взаимосвязаны. Если коснёшься души, то будет недалеко протянуть руку и до сердца. Душа формирует платоническую привязанность, а сердце — физическое влечение; смешиваясь воедино, они создают любовь. Он слушает так внимательно меня, что я неосознанно проникаюсь вдохновением. Он дегустирует, вслушивается в каждую мою литеру, консервирует в своём личном мире, пронося через сито своего сознания, и не оставляет ни крошки снаружи — всё замариновывается внутри, на целые века, не теряя девственной смак. Я ненавижу Его и восхищаюсь Им. Никто не слушал меня так, как Он. Это льстило. Совершенно девичье и спонтанное чувство, но… какие бы ни были ситуации, мы всегда хотим найти своего слушателя, даже если лжём. Феатр — это и есть целое представление фальсификаций различных сортов, и актёрам по нраву, когда их искусный обман принимают за правду, проникаясь им, как просветлённой истиной. Это превозношение их таланта. И я точно так же была поражена тому, что Ему импонировали мои рассказы. Особенно искренние. Я так долго врала, что позабыла о том, как прекрасно, когда тебе верят. — Интересно, — задумчиво пролепетал Алоис, во взгляде которого всё ещё ютилась моя философия. Я видела её отражение и почему-то ощущала смутную радость, ещё не расправившую полноценные крылья, словно она была моим кровным отроком. — Твои душа и сердце уже родили любовь? — Да, — это был очевидный и механический ответ, выверенный настолько, что во мне нельзя было сомневаться. — А как выглядит человек, который любит кого-то? Я дрогнула. Мне предстояло описать то, что я не испытывала к Нему, и неуверенность лжи могла просочиться в любую щель беседы. Однако… Я неожиданно вспомнила нашу первую встречу. Наши последующие дни, проведённые вместе. Времена, в которые я не плавилась в горниле антагонизма. Это была аркадская идиллия, в которой Он был моим золотым прииском. Я стремилась к Нему, как альпинист к зенитной точке Эвереста. Мне хотелось просыпаться, созерцая под первичными лучами солнца наши руки в крепком замке. Я запомнила всё это, как псалом, который возрождает меня из праха, как заклятие, на иждивении которого я нахожусь, как трогательную канцону, выражающую Ему мою куртуазную любовь. Да… Когда Он задал мне этот вопрос, мои воспоминания пережили реинкарнацию, втиснувшись в физические фрагменты: я перелистывала их прямо перед собой, напоминая себе, как хотела раньше изучить каждую строфу Его души, каждый эпитет, каждую рифму. Это стихотворение я хотела пересказывать детям и внукам, друзьям и родным, шептать Ему в полдень и себе перед сном, как колыбельную. Я могла когда-то испытывать столь светлые чувства к своему мучителю? Сейчас это кажется мифом. Но… воспоминания так красочно растеклись по моему разуму, что я поверила в их существование на данный период. И в этот момент моими устами будто глаголил очарованный поэт Средневековой эпохи. — У него… светятся счастьем глаза, — начала воодушевлённо я, филигранно играя на струнах реминисценций, под которыми отливались, точно медь, мои крылатые слова. — Он часто смущённо улыбается. Всё вокруг радует его. И когда находишься рядом с таким человеком, тебе кажется, что он живёт в отдельном недосягаемом мире, украшенным цветами и звёздами. Кажется, что и ему дышать гораздо легче, чем обычным людям. А иногда чудится, что у него и вовсе крылья за спиной, но он не улетает потому, что его половинка не имеет такой возможности. Я думаю, что любовь состоит из неких жертвоприношений. Поэтому человек возвращает крылатый дар обратно небесам, чтобы нежиться на бренной земле со своим избранником. Могла бы я полюбить Его снова, если бы Он смягчил свои магматические порывы? Жестокий мир шепчет «невозможно», и я начинаю ненавидеть уже его за столь оперирующие слова. Они инвазируют отчаянием. Но, глядя на Алоиса, который слушает меня, я начинаю надеяться на лучшее. А не сумасшествие ли это? Впрочем, любовь слепа, и её поводырём является безумие. Наверное, всё в этом мире следует за безумием, потому что оно уже ничего не боится и ему нечего терять, а природа, в которой заложено следовать за бесстрашным лидером, следует за ним по закону, страшась, но вынужденно доверяя. Но вожаки никогда не настаивают следовать за ними, потому что оно эволюционировали в отличие от стада в обособленных личностей. Вот только моё было чересчур настойчивым. Возможно, из-за того, что в справедливой стае не бросают раненных вроде меня. — Поэтому ты не улетаешь? — наивно хлопнув длинными ресницами, что похожи на обугленных мотыльков, спросил у меня Алоис. Я поджала губы, не понимая, откуда взялся такой порыв. — Ты пожертвовала своими крыльями ради меня? «Вы пожертвовали ими за меня», — хотелось выплюнуть мне полынную горечь. Но я должна была играть до конца. Переигрываю я или наоборот — не так важно. Главнее сама игра — то, что я существую на её сцене, не выходя из неё по условиям одностороннего контракта. Неустанно иду по своей тропе, как ортодокс, но при этом ощущаю, как сердце начинает субъектизироваться. Объективация твердит мне оставаться равнодушной, но семя органов чувств прорастает быстрее, чем зерно рационализма. И я произношу нечто, что смешивает все вкусы, и кажется, будто я ем хрустальную ягоду, скрепящую на эмали: кровь, сладость и горечь одновременно. — Да, моё Высочество, — впервые за долгое время я произношу то, что так приводит Его в экстаз. И почему-то я начинаю дрожать сама. То ли от бесконечной лжи, которая устало сдавливает меня гарротой, то ли от того, что мне это когда-то нравилось, а отголоски никогда не дремлют. — Земля милее мне, когда Вы на ней. Я вижу, что Алоис тоже пропитывается моей фразой, в которую словно вложено нечто духовное и религиозное, нежно оплетающее цветом лёгкие. Я победила в этой борьбе. Однако это лишь условности. Потому что на самом деле я чувствую себя проигравшей. Собственная фраза ложится терновой короной на моё чело, пропитываясь алым ихором. Я предаю саму себя, веря в свою ложь, пока Алоиса украшает миртовый венок. Я не должна верить в свои слова. Не должна жить прошлым. Я не должна опускать руки, ведь борьба ещё продолжается. Я смотрю на Алоиса и настойчиво повторяю себе: «Ты не моё солнце». Но при воспоминаниях на сердце всё равно распускаются весенние соцветия. А ведь без солнца это невозможно… — Какая прекрасная… — Алоис замолкает, пытаясь произнести что-то на одном дыхании, — ложь, — завершает на резкой ноте Он, и светлое лицо мрачнеет, как туча. — Ты ведь лжёшь, Аи. Мой эскапизм рушится в одно мгновение. Закаты поэтов заходятся китайской живописью в партерах, а мои догорают сизо-фиолетовыми углями. На душе сильнейшая метель, которая убила во мне весну, и ныне прошлосезонье пытается отчаянно смести следы преступления. Губы предательски дрожат, прерываясь засушливой коркой, которую хочется оторвать или облизать, но каждое действие, лишённое смысла в этом разговоре, кажется мне смертельным. Он смотрит на меня уже без прежней наивности, словно повзрослев в один миг. А я позорно уменьшаюсь, мямля перед Ним, как малое дитя, совершившее осознанный проступок. И, подобно ребёнку, я не умела брать ответственность за свои неосторожные выражения. — Я не… лгу, — мой голос угас, осыпался осенней листвой, истончался до прерывистой нити горестного шёпота. — Лжёшь! — Его голос разбился, как хрустальный камень, и его осколки осыпались на моё лицо. Я испуганно закрыла глаза, пытаясь хоть как-то защитить себя от обрушивающихся обвинений. — Каждый раз, когда я теряю бдительность, ты пытаешься взлететь. И у тебя больше не блестят глаза, как при нашей первой встречи. И окружена ты не цветами, а сорняками. Ты перестала любить меня?! Как мне пробудить в тебе любовь? Если первый вопрос звучал, как крик отчаяния, то второй был созвучен с громкой печалью, безнадёжностью и одновременно надеждой. У меня почему-то появилось иррациональное желание расколоть белизну Его фарфорового лица, чтобы увидеть там намёк на улыбку. Это очередной страх, жаждущий найти покой в Его хорошем настроении, или мне действительно стало на минуту жаль Его? Тройняшки часто шептались в Его отсутствии о том, как Он мил, когда грустит. Ведь это, похоже, Его единственная настоящая эмоция. Человек прекрасен, когда он честен, в абсолютно любой ипостаси: в слезах, улыбке или гневе. Этот мир настолько прогнил во лжи, что мы видим красоту в самом простом. — Я знаю, — внезапно подал Он ободрённый голос. — Женщины ведь любят ухаживания. Идём! Меня схватили за руку, силком вытянув на улицу так, что я не успела издать звуки. Мною снова заиграл страх: он то жонглировал внутренностями, едко гогоча, то фальшиво играл на струнах моих эмоций. После своего поражения я ждала ещё тонну наказаний. Сейчас Он в гневе, поэтому я должна поплатиться за это своей кровью. Я терпеливо ждала, когда в меня вонзят ритуальный нож, изъяв из плоти скопившуюся во мне скверну. Я впала в дереализацию, полностью лишённую красок. Как странно было несколько секунд назад мечтать о том, что всё изменится. Моя рука болела от Его хватки. Дальше боль будет ещё сильнее. Я знала это. Чувствовала. «Ухаживания» — засунуть в Железную Деву и просить благодарность за то, что меня оставили в живых, преподав урок. Этих лекций было так много, что я ничего не запоминала. А может, я была настолько глупа, что мне было дано познать суть их садизма. — Ханна, принеси мне колокольчики! Упоминание о цветах, которое когда-то вызывало у меня прилив девичьего восторга, ныне слышалось, как инквизиторское сожжение. Да, должно быть, он символично подпалит их под моими ногами, чтобы пламя поглотило нас. Ведь колокольчики — память и крепкая связь. Он точно не потеряет меня, если у Него будет мой пепел. — Но, господин, Ханна ведь… Раз мне суждено пострадать, я попытаюсь защитить Анафелоуз. На последнем вздохе я обретаю человечность. А может, она никогда и не умирала во мне. — Она лишь притворяется беспомощной, — презрительно фыркнул Алоис. — Ты мне представляешь, на что способна эта наглая демонесса. Мне было не дано понять, почему Он так часто говорит о демонах, придавая их сущность обычным людям. Я не понимала, почему демон боится своих сородичей. Временами мне хотелось верить в то, что Он осознаёт их чудовищность, поэтому панически боится. Осталось только подождать, когда Он заметит её в себе. Страх самого себя породит желание измениться. Потому что человек не может каждый день спокойно видеть в зерцале монстров. С ними можно смириться, но к ним нельзя привыкнуть. Ханна, несмотря на слепоту, не наступила ни на один цветок. Я была поражена ею. В ней было нечто нечеловеческое, но эти качества явно не были демонизированы. Алоис грубо отнял робко протянутые ею лазурные цветы. Я позабыла об Анафелоуз и сосредоточилась на своих ощущениях, которые обострятся после пробуждения Его издевательств. Короткая дрожь сотрясла меня. Затем появилось привычное смирение. Это как стоять на морозе и непрерывно прозябать, пока не урегулируешь сбитое дыхание. — Вот так-то лучше! Смотри, Аи! — Он повернулся ко мне. Его жизнерадостная улыбка поразила меня. Цветы, напоминающие эмпирей, были вплетены в белокурые волосы. Это вызвало сокрушительную ностальгию. Я никогда бы не подумала, что одно действие приведёт меня в подобное смятение. — Мы с Лукой надевали венки из колокольчиков, чтобы впечатлить девочек. Тебе нравится? Я вспомнила тот день, когда за окном распростёрся рассветочный океан; цветная вербена победила червонное золото ночи, и мы уже любовались проснувшимся садом. Алоис, как резвый дворовый мальчишка, рассекал цветочные просторы, цепляя на волосы любимые колокольчики, которые так идеально подчёркивали Его волшебные глаза. Тройняшки невозмутимо обрезали алые розы где-то вдалеке, Клод безучастно наблюдал за происходящим, скрываясь в тени древа, а мы с Ханной стояли рядом с господином, мирно наблюдая за Его играми. Наверное, тогда я впервые увидела на её вечно тревожном лице редкостной красоты улыбку. Её искренность была на вкус, как божественная амброзия. Тогда мне хотелось чаще видеть её в приподнятом духе, несмотря на наши безмолвные распри. Просто… она была такой красивой в своей улыбке. И в такие моменты от её загадочной натуры исходило необыкновенное тепло. Всё же, когда для человека является отрадой счастье другого, он не может быть плохим. Эгоисты не знают света. — Аи, смотри: бабочка! — весело закричал Алоис, подбежав к тюльпану, на котором сидела голубокрылая красавица. Бабочка даже не шелохнулась. Обычно они пугливы, но эта доверчиво сидела на месте, изредка распуская переливающиеся позолотой крылья. Я широко улыбнулась от этой сказочной картины. Мои нервные окончания трепетали от переизбытка вдохновения. Два чудесных существа судьбоносно встретились друг с другом. Тогда я… так превозносила Его красоту. Удивительно. — Да, она очень красива. У неё крылья такого же цвета, как и Ваши глаза. — Значит, я красив? — усмехнулся Алоис, повернувшись ко мне. Не заметив, как комплимент вылетел с моих уст, я стыдливо покраснела. Тогда я мимолётно глянула на Ханну, ища у неё поддержку, и заметила, как её выражение лица сменилось в моём присутствии — она смотрела на меня со снисходительностью, будто окончательно приняв в свои ряды. — Ха-ха, ну конечно, ты не можешь думать иначе! Она напоминает мне тебя. — Почему? — Тоже неожиданно залетела в мой сад, оставив на душе привязанность, — спокойно сказал Он, схватив бабочку за правое крыло. Та начала слабо трепыхаться. Тон Алоиса стал внезапно серьёзным, почти одержимым. — Я не хочу отпускать её. И не отпущу. Послышался короткий хруст. Поддавшись наитию, я подбежала к своему хозяину. — Господин, зачем Вы оторвали ей крыло? — обескураженно спросила я. — Она ведь теперь не сможет улететь домой. — Зачем ей дом, когда есть моё поместье, мои ладони, — Он невозмутимо погладил её хрупкое тельце, отозвавшееся строптивой дрожью, — моя любовь? Разве это не лучше, Аи? Он вопросительно посмотрел на меня, на что я растерянно сглотнула ком. Тогда я увидела в ангеле демона. Но, к своему ужасу, я продолжала топить себя в мираже небожителя. — Но на небе ей всё же будет лучше, — сострадательно произнесла я, пытаясь придумать Ему сотню оправданий во время поучительных рассуждений. — Ничто не заменит ей родной дом. Разве Вам было бы уютно оказаться в непривычном месте? Секундное молчание Алоиса походило на полёт легкомысленной искристой снежинки, растаявшей под матовой лампой. Мне стало на минуту страшно от того, что Он тоже может вот так легко растаять. — Я уже давно блуждаю по этим непривычным местам, — бездумно произнёс Он, безразлично оглядывая усадьбу. — У меня нет родного дома. Но мне становится лучше, когда рядом со мной люди, которые мне нравятся, — на Нём засияла улыбка, полная надежд, и Он любовно прижал к сердцу потихоньку умирающую бабочку. — Она полюбит меня и тоже захочет остаться здесь. Я стану её родным домом. Смерть света в Нём и сумбурное рождение нежности во мне. Тогда я увидела осколки Его души, не обратив внимание на тёмные зеркала, отражавшие внутренних демонов. И снова, и снова набирает силу безудержный вальс на острие гильтионы, которая падает вниз, прямо на мою глупую голову. Память вливалась в меня, как живительная влага в иссохшееся русло реки. Могло ли прошлое быть строительным материалом для будущего? Воспоминания рылись в моей тьме, как светлячки, воскрешая личность, сотканную из белой жажды свободы, люто-алой любви и железно-чёрной воли. Три нити, — белый свет, красная медь и чёрный шёлк, — втягивали меня обратно в шов жизни. Я подошла ближе к Алоису и, оживившись, пленённо произнесла: — Вы прекрасны. Он шелохнулся. Его ладони, уверенно держащие колокольчики, обессиленно упали. Мы стояли напротив друг друга во вьюжном молчании, пока ветер слов не начал завиваться на нас спиралями, словно снежная пряжа на тонких веретанах. Алоис шагнул навстречу мне, уронив каплей раскалённого солнца: — И ты тоже, — с этими словами Он, как загипнотизированный, увенчал мою макушку такими же колокольчиками. — Особенно, когда так смотришь на меня, — Его длань нежно прошлась по моей щеке, вынудив меня содрогнуться. Мне хотелось расплакаться от этого редкого проявления истинной любви, о которой я мечтала ночами, утопая в женских романах. — Прошу… я не хочу, чтобы этот взгляд снова померк. Он взмолился со слезами на глазах. И я сдалась. В очередной раз поддалась жалости и тому, что схоронилось в глубине моей груди. Внутри меня заиграла песня без слов, где была просьба к небесам не лить воду, чтобы Алоис спокойно дышал, не захлёбываясь этим влажным и бессмысленным временем. — Он не померкнет, если Вы продолжите греть меня своим огнём, — вкрадчиво сказала я, не зная, что мною владеет сейчас. Но ненависти стало меньше. И я уже без отвращения взяла руку Алоиса в свою, положив её обратно на свою щёку, ни на секунду не ослабляя прикосновение. — Тогда я сгорю дотла! — порывисто крикнул Алоис. Так отчаян был Его крик, что я сама обожглась об огонь, который вспыхнул, вопреки всему, в Его влажных глазах. — В этом ведь и заключается любовь, да, Аи? — уже тише и наивно спросил Он. — Готовность умереть, чтобы оживить другого. И мне будет совсем не страшно, пока я буду видеть искры в твоих глазах. «Я не могу улететь потому, что Вы поспешно отрезали мне крылья, не подарив возможность самолично отказаться от искушающего дара. Крылья — свобода, а любовь — большая ответственность. Вы настолько не доверяли мне, что сумбурно обрезали их, и это было воспринято мной, как насилие и неуважение к моему выбору. Я наверняка хотела отказаться, но Вы ранили меня своими сомнениями. Эта обида до сих пор сеет во мне новые корни. Влюблённые даруют выбор, а не решают за тебя», — думала я, глядя на Него. Мир вокруг замер и онемел. Менялись лишь мы, подобно стёклышкам калейдоскопа, что проносился быстрее южного торнадо. Сейчас, несмотря ни на что, мы взахлёп пили друг друга. И кровь смешалась с ртутью, а тьма с лунным светом. Я молчу изорванным безмолвием, а затем срываю с себя верёвки любой рациональности. Небо, которое часто было для меня серым, загорается вновь, облачаясь в позолоту средь дымчатых облаков, что цвета первой сирени в аллеях. Край светлого и пористого покрова сияет, отдаёт карамелью и расслаивается пломбиром. Ни одно явление не сравнится с красотой торжества света над тьмой, когда солнце разрежет линию сумерек, оповестив о том, что страшная ночь подошла к концу. Я забываю на время обо всех унижениях, потому что, глядя на чужое потерянное лицо, мне хочется действовать по наивному девизу: «Отпусти плохие моменты, накрыв их хорошими». Я смотрю на нежнейшие голубые кромки небес, отражённые в глазах Алоиса, и говорю, не веря себе и чувствую за спиной вторую искреннюю улыбку Ханны: — Только… я, кажется, не хочу, чтобы Вы умирали.