Gebrochene Herzen

      Все комнаты студентов в общаге Сельхоза были похожи как братья-близнецы: до того тесные, что двум здоровым парням особо не развернуться, но светлые и уютные. Хотя само состояние уюта зависело напрямую от тех, кто в них проживал. Если кто-то за каким-то хреном совал свой любопытный нос в комнату Роберта и Вована, то на несколько минут испытывал когнитивный диссонанс, потому как характеры и внутреннее наполнение постояльцев яростно бросались в глаза диаметрально противоположными половинами, словно посередине комнаты провели невидимую черту. На стене над развороченной кроватью Якушева аляповатыми плевками красовались плакаты разномастных музыкальных групп всех стилей и направлений, и фотографии моделей «Victoria's Secret» в откровенных нарядах, на которые он ночами передергивал под одеялом. Тумбочку вообще не было видно – такое количество ручек, маркеров, тетрадей, зарядников, наушников, оберток от шоколадок и еще какого-то хлама громоздилось сверху. Такой же бардак у Вована был и в шкафу на отведенных ему полках; мятое шмотье валялось на всех горизонтальных поверхностях комнаты: на его половине стола, за которым они оба занимались, стуле, кровати и даже на полу.       У Роберта правил минимализм, над его всегда тщательно заправленной кроватью было всего два черно-белых, распечатанных на обычном принтере и собранных по кусочкам при помощи скотча, оригинальных постера немецких кинолент, которые обожала мама: «Небо над Берлином» и «Босиком по мостовой». Иной раз случайно задевая их взглядом парня резко отбрасывало назад в то далекое время, когда он жил с родителями и вся его дальнейшая жизнь была распланирована на годы вперед. Они часто собирались вечерами у телевизора всей семьей, чтобы посмотреть фильмы. Роберт и теперь, следуя традиции, впитанной с молоком матери и с наставлениями отца, часто читал книги на немецком, чтобы не забывать своих корней и не растерять полученные когда-то знания. Без носителей языка приходилось весьма туго, чтение не давало никакого разговорного опыта, который стал постепенно вытравляться из памяти.       Наверное, из-за тех самых немецких корней Роберт и слыл среди однокурсников аккуратистом во всем, что касалось учебы и личных вещей, поэтому поверхность его тумбочки и половины стола пребывали в девственной чистоте, не считая ровной стопки учебников и тетрадей, да парочки взятых в библиотеке института книг. Одежды было мало, да и откуда бы ей взяться, но та, что имелась, неизменно практичных темных тонов - отстирана, выглажена и развешена на вешалках. Он вообще был весьма прагматичен в своих желаниях и их реализации, наперед зная, что в любой «прекрасный» момент денег может и вовсе не стать, оттого исключил любые ненужные траты: не курил, не пил, не ходил в кафе, не зависал в интернете, закупал продукты только по скидкам, а учебные пособия брал исключительно с рук, пусть институт и компенсировал сиротам эти расходы. Жизнь после интерната научила быть экономным, а где-то и скупым, потому как размера стипендии и трудовой пенсии, доставшейся ему от отца, хватало только на то, чтобы поесть, одеться и купить что-нибудь в подарок сестре.       - Все, достало! Не могу больше, - отбросил от себя учебник по почвоведению Вован и поднялся на ноги, разминая затекшую от долгого сидения спину. – Нихрена уже не понимаю. «Бонитировка и оценка почв» - что это вообще за херня такая?       - Хм, - отвлекаясь от чтения книги, протянул Роберт и задумчиво взъерошил пальцами короткий ежик светлых волос. - Бонитировка – это такая херня, которая определяет продуктивность почвы, что непосредственно сказывается на урожайности культур.       - Ну, спасибо, прям легче стало, - уже разворачивая шоколадный батончик, поерничал Якушев. – А ты чо делаешь?       - Читаю Иммануила Канта. Вот послушай: «Если бы мы могли понять, как думает человек, тот его способ мышления, который проявляется посредством действий как внутренних, так и внешних, если бы мы могли проникнуть в его способ мышления настолько глубоко, чтобы понять его механизмы, все его движущие силы, даже самые незначительные, а также, если бы мы могли понять, какие внешние причины действуют на эти механизмы, мы могли бы вычислить будущее поведение этого человека с точностью эллипса Луны или Солнца, не переставая повторять, что человек свободен». Что скажешь? Хотел бы знать, что думает другой человек?       - Да ну, опять ты со своей сраной философией, семинар же только через три дня. И без того башка забита ватой.       - Это тебе не коровам хвосты крутить у отца на ферме. Тут надо полностью осознать и пропустить через себя, по крайней мере, у меня так. Но, должно быть, у всех по-разному. Ладно, не забивай себе голову, а то еще заболит.       - Может, лучше пожрем? Время уже половина девятого.       - Что и требовалось доказать, Вован. Приземленный человек, живущий основными инстинктами, - откладывая книгу на стол, Роберт зевнул и сладко потянулся. - Твоя очередь готовить, вот и пиздуй на кухню.       - А чо опять я-то?       - У тебя лучше получается.       - Или просто ты - ленивая скотина, Беккер.       Якушев еще погундел для проформы над ухом пару минут, потом, шумно сграбастав с полок продукты, вышел в коридор на общую кухню. А Роберт прикрыл красные от усталости глаза, чтобы дать им небольшую передышку. Он никогда не жаловался на память, услышанного и записанного на лекциях было бы достаточно, если бы он не боролся за получение, пусть и мизерной, стипендии – отличникам полагалось около двух тысяч семисот рублей – лишний раз не посоришь деньгами; поэтому учил даже то, что не было включено в программу курса. Что же до философии, которую так рьяно недолюбливал Вован, то Роберту она пришлась по душе, была в ней та самая глубина, заставляющая думать о, казалось бы, совершенно далеких от его существования вещах – так сказать, о высоком. Потому что низкого в его жизни и без того хватало за глаза.       Общая кухня располагалась в самом конце длинного коридора, и чтобы до нее добраться, приходилось преодолевать барьер из непрерывного информационного шлака, выползающего из-под закрытых дверей соседних комнат: громкая музыка, заливистый смех, злая ругань, телефонные разговоры с родными, сексуальные стоны и громоподобный храп. Но и на этом испытание не заканчивалось. В самой кухне тоже было привычно шумно – звяканье посуды, плеск воды, шипение масла на сковородках; не говоря уже о въедливом запахе, замешанном на вроде бы аппетитных ароматах множества блюд, но все вместе это было настолько противно, что порой начинало мутить. Оттого Роберт и бывал там только по острой нужде, когда Вован вставал в позу и всячески отмахивался от готовки, которая, на удивление, у него выходила очень даже ничего.       Он привычно смахнул со стола весь хлам Якушева и расстелил видавшую виды клеенку, чтобы после ужина не нужно было оттирать жирные пятна с поверхности, которые каким-то чудесным образом проявлялись то в тетрадях, то на страницах учебников. Вован не заставил себя ждать - открыл дверь с ноги, держа в руках кастрюльку с тушеной картошкой – его излюбленный хавчик при наличии должных продуктов в холодильнике. Но так как Роберт недавно пополнил истощившиеся запасы, на которых они должны были продержаться до приезда родителей Вована с дарами из деревни, то и шиковали на полную катушку.       - Эх, сейчас бы грамм сто батиной самогоночки под такую закусь, - мечтательно произнес Якушев, открывая последнюю банку соленых огурцов, любовно закатанную матерью.       - Пожрать и нажраться – вот главные составляющие человеческого счастья. Да, Вован? – хмыкнул он, втягивая носом ароматный дух картошки с тушенкой.       - Ну, еще потрахаться. До сих пор не понимаю, нахера Надька уехала учиться в другой город, видимся только на каникулах. А этого пиздец как мало. А гулять от нее, как-то не по-людски, что ли.       - Мне поныть о своей личной жизни, которой в принципе нет, чтобы ты прекратил упиваться жалостью к себе? – подхватывая вилкой дольку огурца, изрек Роберт.       - Сам виноват, у тебя всегда одна отмаза: бабы – это пустая трата денег и времени.       - Да так и есть потому что. А мне еще сеструху поднимать на ноги. Бабы были, есть и будут, и на мою долю хватит. Перс каждые выходные зазывает к себе на хату, а там тебе и бабы, и выпить, и покурить. Но чота как-то не вставляет грязь эту снова собирать. В «Гнезде» нахапался.       На этом разговор сам собою затих, прерываясь только стуком вилок о тарелки – картошка получилась охренительной, да громким чавканьем Якушева. Роберт, уже привыкший почти за год к подобному, даже не стал в очередной раз одергивать соседа и прививать ему хорошие манеры. Всрались они ему на ферме, куда он в любом случае вернется после окончания института, пусть и не с той профессией, которую прочили ему родители. Вован должен был поступить на ветеринарию, да вот только в последний момент передумал, решив, что принимать отел у крупнорогатого скота не предел его мечтаний. Отец, конечно, побузил вначале, но потом, взвесив все «за» и «против», одобрил и даже прикинул планы на будущее.       После плотного ужина и горячего чая с сушками тянуло укрыться с головой одеялом и проспать так до самого утра, вот только кто-то, настойчиво названивая на мобильный, обломал весь настрой. Роберт потянулся за лежащим на тумбочке телефоном, собираясь вставить по самое «не хочу» звонившему, но увидев номер, как ужаленный подскочил на кровати.       - Ты смотрел на время, Кабан? С сеструхой что-то случилось? – напрягся каждым мускулом Роберт, понимая, что просто так ему бы так поздно никто не звонил.       - Тут такое дело, Немец, - начал приглушенным голосом Кабан, как будто его кто-то мог подслушать. – Походу, над твоей сеструхой хотят оформить опекунство.       - Ты там обдолбался, что ли? Хуевые шутки, за которые можно оказаться на больничной койке, - он заметался по комнате, игнорируя вопросительный взгляд Вована.       - Немец, я не пиздобол, ты меня знаешь. Я эту дамочку давно срисовал, постоянно тут трется. Вся такая из себя, прикатывает на машине и сразу в кабинет к Белуге. А в последнее время чуть ли не каждый день в «Гнезде», как на работу. Я поспрошал наших, так вот, эта дамочка навещает твою Еву. Вчера приехала вместе с каким-то мужиком на охуенно крутой тачиле. Видно, что баблища у них просто дохуя.       - И ты мне только сейчас об этом говоришь?       - Надо было все проверить, чтобы не дергать тебя из-за херни, - ничуть не смутившись, выдал Кабан.       - Они не смогут оформить опеку без моего согласия. Хуй им, а не сеструха, - рявкнул Роберт и со всей дури вмазал по дверце шкафа кулаком, оставив на ней заметные вмятины. – Найди мне все про этих уродов, я сам с ними разберусь.       - Если что-то и есть, то только в кабинете Белуги, а туда хер попадешь, - тут же вставил пацаненок, явно собравшийся слиться с сомнительной темы.       - Блок сигарет и сутки тебе на все. Завтра вечером приеду, - отрезал он таким тоном, что никто в здравом уме не посмел бы оспорить.       - Да, бля, Немец, как я туда залезу?       - Это мне уже похуй. Уверен, ты придумаешь способ попасть к ней в кабинет.       - Ладно, - сдался Кабан, понимая, что не сможет выкрутиться, да и здоровьем рисковать не хотелось – крутой нрав Немца знали все, кто застал его в интернате. – Как в «Гнездо» проберешься?       - Василич за бутылку мать родную продаст, пропустит, никуда не денется. Так что жди.       Роберт отбросил телефон и, прикрыв глаза, несколько раз глубоко вздохнул, успокаивая нервы. Давно он не чувствовал подобного состояния, когда буквально почва уходила из-под ног - последний раз после смерти родителей. Может быть, оттого в голове был абсолютный вакуум, ни одной мысли по существу. И вроде бы понятно, что он сделает все, лишь бы Ева и дальше оставалась в интернате до тех пор, пока он сам ее не заберет, но на деле слишком много было неизвестных в этом уравнении, чтобы тщательно продумывать дальнейшие шаги. Он открыл окно, впуская в комнату поток прохладного воздуха, и, сев на кровать, посмотрел в упор на Вована.       - Такая вот хуйня, - выдохнул Роберт, откидываясь на спину.       - Ты это, не кипишуй пока, еще же ничего не известно, - попытался успокоить Якушев, но вышло у него из рук вон плохо. – Сам же сказал, что без твоего согласия они не смогут оформить опекунство.       - Кабан говорит, у них денег хоть жопой ешь. Они могут влегкую подделать мое согласие, и потом я хуй что докажу даже через суд. Да и кто меня будет слушать на суде? Блядь. Блядь. Блядь! Да что же хуйня постоянно в жизни происходит? – ударил он несколько раз по подушке и обессиленно повалился назад.       - Может, тебе ноут с наушниками дать? – спросил через несколько минут тишины Вован, уже досконально изучив повадки своего соседа. - Послушаешь свою нудятину, чтобы успокоиться.       - Бля, не порочь светлую память моего отца, - забирая из рук Якушева ноут, резко вставил Роберт. Сейчас ему было совсем не до сантиментов и чужого задетого самолюбия. - Он любил Генделя. И называть классическую музыку нудятиной может только очень недалекий человек.       Утро выдалось препоганым, как, собственно, и весь последующий день. И вроде бы солнце продиралось сквозь пыльные окна аудитории и даже грело, осторожно касаясь дрожащими лучами кожи, но на душе было стыло. После бессонницы голос препода казался далеким, и едва ли он улавливал хоть толику смысла в его словах – лекция по инженерной геологии просачивалась мимо сознания. Потому что Роберт как наяву еще слышал звуки прекрасной Сарабанды из Клавирной сюиты ре минор Генделя, которая на повторе всю ночь вливалась ему в уши, успокаивая и очищая изнутри, сбрасывая все ненужное, оставляя только обнаженную суть, возвышающую его над обыденностью. И это непередаваемое чувство заставляло, уткнувшись лицом в подушку, рыдать от той несправедливости, что таила в себе жизнь. А еще он вспоминал отца, который не уставал повторять: «Не совершай моих ошибок, сынок. Будь сильным». Это именно он когда-то настоял на том, чтобы отдать мальчика в секцию кикбоксинга, потому что еще помнил, как его скрутили в бараний рог девяностые, и как ему, закончившему музыкальное училище и грезившему о консерватории, приходилось стоять на рынке, продавая польское и немецкое шмотье. И как он не смог уехать в Германию, когда все родственники бросили рушащуюся на глазах Россию, оставив его с молодой женой на руках.       Это уже потом отец оброс броней, встал на ноги и открыл первую фирму, но никогда он не забыл того, кем когда-то мечтал стать. И музыка, как и немецкая речь, никогда не покидали их дома, проникая в каждую пору и насыщая кровь кислородом, подталкивая двигаться вперед и созидать. Роберт помнил только хорошее, и с неизменной теплотой и трепетом вспоминал те годы, когда родители еще были живы. Кем был бы он теперь, не потеряв по трагичной случайности самое дорогое? Уж точно не тем, кем он является сейчас. Иногда его выворачивало от самого себя, от того, в кого он превратился, пройдя через детдом с его, сбивающей наповал, жестокостью.       Он терпеливо дождался окончания пар, которых сегодня в расписании стояло пять, и, наскоро распрощавшись с Вованом, сразу кинулся на остановку, чтобы уехать в город. Рюкзак неприятно оттягивали купленные в местном магазинчике блок сигарет для Кабана и бутылка третьесортной водки для охранника, который, по-хорошему, должен был пропустить его на обнесенную забором территорию интерната. Схема всегда работала без сбоев и никаких накладок Роберт не ожидал. Да и не могло их попросту быть, потому что он свернет шею любому, кто попытается встать у него пути. Но все прошло гладко. Парень протиснулся в ворота, как только Василич принял сомнительное подношение и дал зеленый свет. Он торопливо пересек внутренний двор, решив зайти в здание «Гнезда» через запасной выход, где его должен быть ждать Кабан с последними новостями.       - Ну что, достал инфу? – спросил Роберт, пожимая протянутую потную руку.       - Да пиздец. Чуть не обделался, пока мы дверь вскрывали, а потом еще раз, когда шмонали кабинет. Вот, держи, - передал пацаненок сложенный пополам лист бумаги. – Я это переписал из папки с документами. Там и другие были в ящике, но эти самые подходящие. Фотки в ксерокопии паспортов вроде похожи.       - Бля, ну и почерк у тебя, как курица лапой. Нихрена не понятно, - Роберт развернул записку и пробежался взглядом по неровным строчкам.       - Да там темень была, мы же ночью туда залезли, - буркнул в свое оправдание Кабан. – Но вроде пронесло, Белуга нихрена не вкурила.       - Тогда лови, - он сунул пацану блок сигарет за проделанную работу – заслужил, данные опекунов теперь лежали в кармане и грели сердце.       - Ну, я тогда побежал. Спасибо за подгон, Немец. Еще словимся.       Роберт молча кивнул и, развернувшись, пошел прямиком к лестнице. Ему нужно было увидеться с Евой и убедиться, что с ней все в полном порядке, что она жива и здорова, и что никакие ебаные опекуны не смогли испортить ей настроения. Оглядываясь по сторонам, чтобы не запалиться, он взбежал на второй этаж и повернул в крыло дошкольников. После ужина и до самого отбоя дети обычно находились в игровой. Он приоткрыл дверь и заглянул в комнату. К нему тут же со стула подорвалась воспитательница.       - Немец, ты какого черта тут забыл в это время? Выметайся вон, пока я не позвала охрану, – едва слышно прошипела та, воровато оглядываясь на детей.       - Спокойно. Медленно вдохни, а потом так же медленно выдохни. Я ненадолго, переживешь. И только вякни кому-нибудь потом об этом, - припечатал Роберт, не дожидаясь ответной реакции на угрозу.       Он прекрасно знал, какая о нем в интернате ходит дурная слава, но сейчас она как никогда была кстати. Елена Владимировна тут же сдулась и, отойдя в сторону, только злобно зыркала на него из-под нарисованных на покатом лбу бровей, не вмешиваясь в общение с сестрой.       - Guten abend, mein Schatz.       - Bruder! – прокричала Ева, кинувшись к нему в объятия.       - Умничка, запомнила. Ну, как ты тут у меня? Соскучилась? – Роберт подхватил ее и несколько раз высоко подкинул, заставляя громко верещать и смеяться. – Скажи мне, милая, что за тетя с дядей к тебе ходят? – спросил он, усадив Еву себе на колени.       - Тетя противная, только сюсюкает и рожицы корчит, как будто я маленькая. А дядя хороший и добрый. Он обещал еще прийти и принести подарки. А еще он сказал, что хочет забрать меня к себе в большой дом. У меня там будет своя комната, куклы и качели. Вот, - простодушно выдала девочка, обнимая тонкими ручонками его шею.       - Послушай, Ева, - едва сдерживая рвавшийся наружу гнев, тихо сказал Роберт, - я не хочу, чтобы тебя кто-то забирал у меня. Поэтому обещай мне, что ты с ними никуда не поедешь, и подарков у них тоже не возьмешь. Я сам тебе куплю все, что захочешь. Обещаю.       - Когда ты меня заберешь к себе? – должно быть, в сотый раз спросила Ева, заглядывая в глаза.       - Придется немного подождать, милая, - выдохнул он и сжал ее крепко-крепко. - Мне нужно закончить институт. Вот как только его закончу, я сразу тебя заберу отсюда. Мы же с тобой договорились, помнишь?       - Да.       - Ты же у меня будешь хорошей девочкой?       - Я хорошая.       - Я знаю. Мне пора, Ева. Но в выходные я обязательно приеду к тебе. Осталось всего три дня. Что тебе купить? – Роберт ссадил ее, поставив на пол, а потом аккуратно оправил складки на платье.       - Конфеты и сок. И мишку.       - Будет тебе мишка, белый и красивый, - улыбнулся он. - Ну, все, целуй меня и я побежал.