***
В семь утра гонконгская база уже жила полной жизнью. Лифт, в котором Робер спускался в тренировочный зал, был забит до отказа, по коридорам носились механики и младшие диспетчеры, из окошка наверху были видны кадеты, наматывающие круги под бдительным присмотром Райнштайнера — а может, и кого другого, не разглядел. Чего уж удивляться, что в самом зале не удалось побыть одному. И как малочисленный сокращённый штаб умудряется занимать столько места?.. Виной тому был хронометр, неумолимо приближающий мир к точке невозврата. До активизации разлома оставалось около недели, и каждый делал всё, что мог. Полировались и ремонтировались егеря, испытывались запасные рации, упрямо и непоколебимо бегали кадеты… Как странно осознавать, что на самом деле всё зависело не от усилий этих людей, а от одного-единственного монстра, который следующим появится на Земле. Маршал был прав, слухи по штабу распространялись быстро — никто уже не шарахался от Робера, во всяком случае, демонстративно, и всё равно было неприятно и неловко бегать при других. Кто-то за его спиной пробормотал про «пилота», но это было не обидно, скорей человек делился новостями. Что ж… Лучше так, и всё же, не найдётся ли беговой дорожки в отдалении? Подсказала память — где-то тут, если его не убрали и не переделали во что-то другое, должен быть ещё спортивный отсек, до которого обычно мало кто добирался. Не факт, что там оставались дорожки, но раз начал идти — иди. В каком-то смысле там и впрямь оказалось поспокойнее, хотя и не совсем пусто; Робер не сразу поверил своим глазам, когда перед ним явилась чудная во всех смыслах картина. Откровенно противореча своим убеждениям лентяя и совы, там был Марсель, причём он не просто был, а качал пресс от пола; или делал вид, что качал, поскольку при виде обалдевшего на пороге Робера остановился, держа руки за головой и глядя на него с неудобного ракурса. — Это называется «да никто сюда не войдёт», — голос был полон наигранной скорби. — Как же, как же. — Какие все стеснительные, с ума сойти, — если б Рокэ не заговорил, Робер бы мог его и не узнать, так как маршал Тихоокеанского корпуса, придерживающий колени главного диспетчера, совершенно не укладывался в картину мира. Можно подумать, раньше он в неё укладывался… — Доброе утро, Робер, что вам снилось? — Не помню, — честно ответил Робер, осматривая помещение в поисках нужного инвентаря. Тут было аж две дорожки, одна рабочая, несколько тренажёров, пыльные гантели в углу и небрежно брошенный на скамейке маршальский мундир. — Не удивлюсь, если вы. Гм, если никто не против… — Никто не против. — Если бы меня спросили, — подал голос Марсель, совершая очередной заход и картинно морщась (хотя Робер сразу обратил внимание, что он выделывается — с непривычки бы запыхался), — то я бы сказал… Ладно… Робер, будь другом, не говори Матильде. — А она не в курсе? — Не отвлекаться, — велел Рокэ. Робер предпочёл послушаться за компанию и, умолкнув, направился к беговой дорожке, стоявшей в дальнем углу. Удивительное дело, но происходящее странным образом поднимало ему настроение, может, из-за своего абсурда… — Девять. — Не девятнадцать? — Девять с ниточкой, Марсель. — Садист! — Вы в рамках конца света тренируетесь или просто так? — поинтересовался Робер, одновременно борясь с настройками: никак не удавалось задать нужную скорость на этом допотопном приборе. — Да, — сказал диспетчер, прежде чем совершить ещё один подъём, картинно вздыхая. — Я первым начал шутить, что не пролезу в егеря, потому что мне было страшно и я правда думал, что все, кто здесь работает, обязаны туда лезть. Но у некоторых весьма специфическое чувство юмора… — Одиннадцать. Если бы ты помалкивал, было бы пятнадцать, — заметил маршал и продолжил светскую беседу: — Может, все и не обязаны, но мы в буквальном смысле работаем на краю света. Если что-то пойдёт не так, драться придётся всем штабом. Хочешь умереть первым? — Оптимистично, как всегда… Двадцать? — Шестнадцать с половиной. А что не так? Тебя ни апокалипсис не мотивирует, ни Матильда… — А меня не надо мотивировать. Я и так прекрасен. — Может, тебе и ноги держать не надо? — осведомился Рокэ, и в ответ послышалось возмущённое мычание. — То-то же… Непринуждённая болтовня на заднем плане какое-то время удерживала в реальности, впрочем, в один момент они оба замолчали, а Робер, увлёкшись бегом, задумался и перестал следить за часами. В этот раз почему-то не хотелось ни соображать, ни раскладывать мысли по полочкам — после короткого дрифта с маршалом он как будто начал смотреть на мир иначе, правда, в какую сторону иначе — не понять. Легче ли стало, трудней ли, никаких тебе ответов! С некоторым отвращением Робер осознал, что не выкладывался на полную ни в начале войны, ни сейчас: собственное героическое возвращение казалось каким-то игрушечным на фоне мрачной энергичной решимости, которой он, похоже, заразился от Рокэ. Со стороны всё выглядело иначе, маршал появлялся лишь на формальных заседаниях и в командном центре, а говорил и того меньше, но даже если б война длилась десть лет — этих лет не хватило бы, чтоб уместить в них всё, что он думал. Робер понимал, что утрирует, однако впечатление от чужого сознания было слишком велико: побывав в дрифте с Рокэ, он едва мог разглядеть себя самого. Впрочем, то же касалось и маршала — на первом плане была война. Ничего конкретного, кроме некоторых воспоминаний, в голове не осело, зато общее направление мыслей стало более чётким. Помнится, когда спускались в лифте за Луиджи, он махнул рукой на самую идею — попробовать понять начальство. Проще не стало, скорее, Робер только убедился в том, что за логикой действий и идей маршала ему не угнаться, но во всём видимом сумбуре, в кажущейся абсурдности принимаемых решений и неосуществлённых затей ярко выделялось что-то, что он и назвал про себя решимостью: единственная прямая линия, ведущая к концу войны, окружённая всполохами идей и отголосками планов. Робер не представлял, как можно в одиночку удержать в голове что-то подобное, и снова чувствовал себя слегка беспомощным, но это больше не злило и не пугало. Рокэ знал, что делает. Они выиграют эту войну. Когда Робер соскочил с беговой дорожки, его фамильярно хлопнули по плечу: — Как насчёт перекусить? — Напугал, — обернувшись на зов, он не встретил во взгляде диспетчера ничего, похожего на раскаяние. — А что, уже пора завтракать? — Обедать, — поправил Марсель с таким укором, словно от этого зависела судьба всего мира. — Вернись с небес на землю. Я всегда говорил, что чрезмерная увлечённость вредна для аппетита. — Действительно, — Робер заметил, что собеседник уже успел переодеться, следовательно — уйти и вернуться; чего уж удивляться, что маршала тут и подавно нет. Наверняка они с Ойгеном снова баловались с кайдзю. — Хотя тебе простительно. Как оно? — Ты про дрифт? — Нет, блин, про беговую дорожку… — Умопомрачительно, как видишь, — отшутился Робер на удивление удачно. — На самом деле, у меня не так уж много опыта за плечами, но это было… весьма необычно. — Не сомневался, — это что за нотки гордости, или всё-таки послышалось? — Кстати, не знаю, сказал тебе кто-нибудь или нет, но повторная синхронизация назначена на сегодня. Я бы перенёс, друг-механик говорит, что им неудобно таскать егерей из ангара и обратно — увы… — Времени не так уж много, — повторил чужие слова Робер. — И некоторых вещей лучше не разрывать, хотя… хотя всё из-за меня, мы могли бы продержаться подольше. Это ведь необходимо? — Статистика, — пожал плечами Марсель, первым заходя в лифт — на удивление пустой в это время суток. — С первого раза только близнецы синхронизируются. Вы двое — приятное исключение для всея штаба, и всё равно, во избежание риска… Лучше повторить. Да и когда ещё такое увидишь! Шоу! — И не говори, — по привычке хотелось ответить иначе, но Робер понимал, что он шутит. Или не шутит, в любом случае — задеть не хотел. — Слушай, ты говорил, что против этой затеи… — О да, — оживился диспетчер. — Так и есть! Я очень против, только вот никто меня слушать не собирается — досадно, не правда ли? — Но почему? — Раз ты спрашиваешь, кое-кто был не очень откровенен, — усмехнулся Марсель. Если б не вынужденная выдержка, Робер бы ругнулся от неожиданности. Дурак! Он-то возомнил, что дрифт — высочайшее откровение, да в разговоре тем дождливым утром Рокэ показался очень даже искренним… — Только в обморок не падай, я тебя прошу. Или падай, но не под мою ответственность. — Я не знаю чего-то важного? — переспросил он. — Важное — это какое? — вопросом на вопрос ответил Марсель. Лифт затрясся, предупреждая о грядущей остановке. — Кайдзю мы по стенке размажем, в этом не сомневайся. Вопрос лишь в том, какой ценой. К сожалению, на этой вашей отвратительной войне дурная валюта… Как сказал Эмиль, камикадзе вы хреновы! — Хреновых не было, — рассеянно заметил Робер, пытаясь понять, к чему он клонит. — Это ты вышел, — подсказал Марсель. — Потом были и хреновы. И не только… — Может, я неправ, но всё не так плохо. Маршал не говорит некоторых вещей, если я правильно понимаю нынешний план — мы не обязательно умираем в конце. — Ага, не говорит, — улыбнулся диспетчер. — Хобби у него такое…***
Во второй раз калибровка прошла быстрее, да и само нахождение в пилот-капсуле не было похоже на лежание на смертном одре. Робер приготовился к боли, а боли не было, сознание промахнулось — и он всё-таки сделал то, чего боялся, зацепившись не за тот спасительный прутик, другими словами — утонул. Осталось лишь разобраться, где. Зря они не поговорили перед дрифтом, очень зря… Рокэ и так опоздал, они продрогли ждать его на заброшенном пустыре; маршал что-то туманно объяснил про кайдзю, даже не собираясь извиняться за задержку, чего от него, впрочем, никто и не ждал. Робера так и подмывало спросить, что там с исследованиями и как поживает мозг, но его то ли прослушали, то ли проигнорировали. — Не обращайте внимания на мою рассеянность, — сказал Рокэ за полминуты до синхронизации, — в дрифте всё иначе. И не поспоришь! Робер тогда кивнул, а теперь пытался понять, где вообще находится, чёрт возьми. Его ли это память, не его ли — кто бы знал и кто бы подсказал… Полутёмная комната с задёрнутыми шторами могла быть чем угодно. Воспоминание оказалось настолько живым, что не пропускало никаких звуков извне: не было слышно ни гудения приборов, ни болтовни диспетчера, ни реплик напарника, хотя скорей всего он молчал. Помни, что ты в дрифте. Помни, помни, помни… — Помнишь? — спросила тёмная фигура на фоне окна, повернулась лицом и оказалась Марианной. — Отсюда я впервые увидела тебя. Ты стоял на пороге… Вид любимой резанул по сердцу, но это хорошо — хорошо, потому что он точно помнит о её смерти. Не позволяя себе погрязнуть в прошлом, Робер всё же позволил обнять себя и увлечь в постель. Так и было — Марианна отдёрнула шторы, он только вернулся с очередной неудачной подработки, и… Что больнее — раз за разом переживать атаку кайдзю или эти моменты, полные любви, которой не суждено повториться? Уходя с войны, ты думал, что бросишь всё это раз и навсегда, начнёшь заново, может, даже влюбишься — какая разница, в кого, это никогда не имело значения, внутри мы все — одно и то же… И умираем одинаково, как ни крути. Смерть забирает всех. Глядя в глаза любимой, исполненные истомы и нежности, Робер провёл ладонью по её запястью. Воистину, некоторые вещи можно заметить лишь во время ласки, хотя это не совсем то, что ты хотел бы найти. Вспухшие царапины кажутся совсем свежими, но это, разумеется, не так — на твоих пальцах не остаётся крови, да и не похож он на умирающего. На дурака, впрочем, похож — люди пачками гибнут на рубеже, защищая остальных, не для того чтоб другие резали вены! — Злишься? — Очень. — Докажи, — незнакомое лицо вновь преобразилось, возвращая ему Марианну, но Робер не мог выкинуть из головы молодого человека с разметавшимся по подушке волосами. Надо было уходить, а куда ты выйдешь из своей головы? А из чужой? Марианна никогда не покушалась на себя, пусть и не боялась вида крови… И не обладала милой привычкой царапать его за плечи во время секса. Вот чёрт. — Робер, — голос маршала на дальнем плане показался каким-то нереальным, хотя, минуточку, только он здесь реальным и был! — Да? — осторожно отозвался Робер. Увлекательные картины прошлого, смешавшиеся в одну, поблёкли, теперь через них проступало настоящее — вид пилот-капсулы изнутри. — Я тут. Всё в порядке. Просто… гм. Кретин. Он же видит то же самое. Ей-богу, не дрифт, а сериал, причём эротический! — Я не это хотел сказать, — усилием воли вырвавшись в реальность, Робер разобрал, что его новоявленный напарник ещё и смеётся. — Честное слово… Если ты не прекратишь так смущаться, мы никогда не закончим… — Я не смущаюсь! — рявкнул Робер и впервые в жизни почувствовал со стороны, как он нелепо врёт. — Можно подумать, я не знаю, что так бывает! — Можно, — заверил его Рокэ, — я именно так и подумал… Хватит, возьми себя в руки и подумай о маках. Дались ему эти маки. Впрочем, Робер был согласен на всё. Поток воспоминаний послушно перебросил его на стену, но подсознание не обнаружило там ничего интересного — за два года работы ровным счётом ничего, кроме прибытия маршала… Сменяющие друг друга вспышки — воспоминания из штаба — резко окрасили разошедшуюся память в мрачные тона. Это была не та темнота, которая окутывает любовников, кем бы они ни были, и не та, что сопровождает ночные кошмары. Один непрекращающийся чёрный провал, бесконечное падение в яму, каждый шаг причиняет боль… Так он падает или идёт? Последнее время это одно и то же… — …почти безнадёжно, — объявил врач, и всё вокруг заволокло белым — омерзительно белым больничным цветом с резкими запахами и доводящим до ручки пиканьем приборов. С такого ракурса его лица не видно, но Робер не припоминал, чтобы ему когда-нибудь приходилось лежать в госпитале, не имея возможности пошевелиться и сил — хотя бы скосить глаза. — …повреждений спины мы, разумеется, способны, но в долгосрочной перспективе… — Что он там говорит? Вряд ли это ангел, ангелы не носят бахилы, а если живой человек — то это какая-то ошибка. Умирать так умирать! Больше всего на свете ты терпеть не мог беспомощность, так было всегда, и если то, что они бормочут, правда… — Даже если получится, я вынужден настаивать на прекращении военной карьеры и вообще — вообще образ жизни должен быть максимально мягким, ведь при подобной травме постоянные рецидивы… — Да-да, конечно, скажите это кайдзю. Скажите это фронту. Но неужели конец? С кем он разговаривал? Если с отцом, всему крышка. Он может сколь душе угодно играть в заботу, инвалиды на рубеже никому не сдались. Вот ты это и сказал… Правда, про себя, но раз не слушается язык… Обидно не было, разве что… разве что жаль, что всё закончится вот так. И что теперь, смириться? Интересно, Карлос перед смертью успел смириться? Да нет, когда уж ему. Зато у тебя впереди целая вечность. Сознание снова раздвоилось, и Робер через силу смотрел дальше, понимая, что ничто уже не будет прежним. Постепенно вставали на свои места пропущенные кусочки недосказанных историй. Рокэ не преувеличивал, когда говорил о последствиях той битвы — скорее уж преуменьшал, сведя свою историю к сухому пересказу фактов. Из всего, что за несколько мгновений пронеслось перед глазами, Робер обнаружил лишь один радостный момент — не сбылись самые страшные прогнозы врачей, иначе бы — проклятье, есть вещи, о которых трудно даже думать — иначе бы он не мог даже ходить, но всё равно… — Штаб, приём. Как там левое полушарие? — Не совсем стабильно, хотя… Робер, ау. Иди на голос! — Здесь я, — пробормотал он, пытаясь понять, почему пилот-капсула столь странно изменила вид. — Всё в порядке. — Порядок выглядит немного иначе, — голос Рокэ — откуда-то сверху и справа, вот почему всё не так — опять упал. Или не упал, ну, опустился ненадолго… Оттолкнувшись от пола, Робер уверенно — как ему показалось — встал. — Перерыв? — Не надо. — Как скажешь, — он пожал плечами и отвернулся, Робер в свою очередь не мог отвести взгляд — не от напарника, не от друга и не от маршала рубежа, но от человека, которому предрекли только один бой в егере, один последний бой. Насколько же равнодушным к собственной судьбе он выглядел сейчас, за какие-то дни до обещанного конца! Теперь ясно, что за единственная возможность, ясно, почему речь неоднократно заходила о смерти… Воспоминания сменяли друг друга, как всегда, а Робер оставался к ним безучастен. Он не видел ни прошлого, ни будущего, он вообще ничего не видел — только слышал, как гнусавый военврач раз за разом, будто заела пластинка, повторяет: вы ещё раз заберётесь в егеря и умрёте. Во второй раз такая нагрузка будет непосильной. Вы ещё раз заберётесь в егеря и умрёте… Синхронизацию можно провести хоть сотню раз — даже при худшем исходе страдает только разум, но настоящей операцией рисковать нельзя. Нынешнему «Молниеносному» суждено до последнего оставаться в резерве, чтобы нанести решающий удар — самый рискованный, самый отчаянный удар. Такой имеет право быть только последняя атака. — Вообще-то, он приврал, — Робер смотрел на Мишеля, который в десятый раз пытается толково объяснить деду, почему они уезжают так далеко на восток, и слышал Рокэ у себя в голове. — При грамотном распределении сил, а двухпилотная система то и значит, мне ничего не сделается даже в бою. Вот выбраться и встать будет затруднительно, — циничный тон сопровождал вспыхнувшую на задворках сознания картину — рухнувшего на берег «Ворона» и спасательный вертолёт. — Не то чтобы я на это рассчитывал, впрочем… — Так нельзя, — пробормотал Робер, отвлекаясь от семейных сцен. — Ты прав, но иногда так нужно. — Мы можем выжить. — Ты можешь, — согласился маршал. — Мне обратной дороги нет, и что это меняет? Да ничего. Все мы там будем. — Это самоубийство! — Самоубийство выглядит иначе, ты его почти видел… Я бы это даже самопожертвованием не назвал. Всего лишь стратегически выгодный ход… — План не подразумевает даже этого, — упрямо сказал Робер. — Вы не должны были выбирать себя! — Конечно, мне следовало выбрать долгую счастливую жизнь без войны, в которой любое резкое движение может тебя прикончить, — чужая вспышка гнева обожгла и без того напряжённый мозг. — И если мне всё равно умирать, я умру так, чтобы мы выиграли эту проклятую войну.