Навстречу Тьме

      Разгорячённую Морану повитухи, грубовато сжимая мозолистыми руками предплечья, подводят к расстеленной кровати с расшитым красными очищающими оберегами бельём. Морана устало падает, и касание влажными волосами холодных подушек немного приводит в себя. Повитухи суетятся, и вдруг комнату оглашает детский плач.       Что-то внутри Мораны дёргается, подобно натянутой струне. Впервые за сотни лет жизни в этом тереме, ставшем самой страшной тюрьмой, наполненной светом и кристально белыми помыслами, под кожей разливается тепло. Когда её чрево отторгло безмолвное дитя, повитухи заохали, зашептались. Морана догадывалась, что они о б в и н я л и её в мертворождении, потому как не было в тереме ни одного существа, кто бы не стремился уличить её в связи с Тьмой.       Морана лишь усмехалась. Истинная Тьма коварна, неуловима, прохладна и до невозможности ласкова. Взирает серебристо-серыми глазами, а в черноте зрачков сущей Тьмы отражается королева.       Морана готова была бежать прочь в Навь, абсолютно доверив себя Кощею, когда почувствовала недомогание. Она оказалась беременна. tab>Спустя столько лет бездетного брака с редкими ночами, наполненными супружескими ласками, в её чреве так не вовремя зародилось дитя. Морана решила: едва родив — бросится прочь. Ей не нужно дитя Даждьбога.       Только сейчас что-то странное теплится в груди, вынуждая открыть веки и протянуть вперёд подрагивающие руки. Впервые в этом тереме с губ Мораны слетает не приказ — просьба, пропитанная усталостью и трепетом:       — Дай мне моего ребёнка.       — Жив твой сын оказался. Уберегла его сила Даждьбожья.       Морана не удерживается от язвительно-пренебрежительной усмешки. Что сила Даждьбога против силы той, что носила дитя во чреве? У повитухи своё мнение, и Морана не стремится спорить с ней, лишь подаётся вперёд, дабы забрать обёрнутого в самую мягкую и дорогую ткань, что есть на свете, сына. «Сын. Мой сын…» — странное дело, хочется улыбаться самой тёплой и сладкой улыбкой, на какую только способна.       В ладони кладут свёрток. Божественный ребёнок, ещё кругловатый, опухший и не понятно, её ли вообще. Но одно прикосновение — и Морана не сомневается: её.       — Глянь, как сияет, — говорит одна повитуха другой, — аки Майя-Златогорка в нея попала.       — Надобно супружника кликать, покуда Тьма ея дитя не погубила.       Вновь Морану сравнивают с первой женой Даждьбога. Майей-Златогоркой. Её, Морану, которая ни на миг не сомневалась в своём абсолютном первенстве, в своём превосходстве, в этом тереме вновь и вновь сравнивают с предыдущей женой, по глупости оказавшейся в Нави. Зато лучащейся добротой и одаряющей всех улыбками.       В душе поднимается волна холодного гнева, опрокидывающаяся на повитух колючим взглядом и ледяным скрежетом приказа — тем самым, которым Морана только и разговаривает в тереме:       — Чего вы ждёте? Пошли вон. Гоните сюда супружника.       Повитухи пытаются спорить, но, сражённые взглядом, всё-таки удаляются. Морана остаётся почти одна. Один на один с сыном, который смотрит на мир маленькими щелочками опухших глаз.       — Мой сын… — шепчут губы в лицо ребёнка, а потом касаются лба. У сына влажные волосы, светлые, как у отца. И можно различить хрусталь голубых глаз. «Моих глаз», — холодные кончики пальцев, исколотые давеча иглой, касаются нежной высушенной кожи младенца.       А в сознании составляется текст письма Кощею.       Морана просто не имеет права сбежать, не вырастив из этого младенца юношу. Кощей ждал полторы сотни лет. Подождёт ещё три года — божественные дети растут не по дням, а по часам.       — Мой мальчик!       Морана улыбается безудержно, неприлично счастливо, так, как не улыбалась с самого плена Скипер-Змея. Прижимает ребёнка к груди и, откинувшись на мягкие подушки, продолжает им любоваться. Завтра он уже станет постарше и будет понятно, на кого он похож. Морана прижимает сына к груди и чувствует в нём солнечно-огненную отцовскую силу. Ему предстоит нести тепло и силу; домашний уют и хорошее оружие — не холод, печаль и болезни.       В этом сын похож на супруга.       — Но всё-таки ты мой сын, слышишь? Мой…       Дубовая дверь опочивальни распахивается, впуская испепеляющий солнечный свет вперёд Даждьбога. Морана морщится, взирает на супруга недовольно, и ладонь её прикрывает глаза сына.       — Быстро ты. Али нарушил заветы древние и под дверью стоял? — вместо приветствия бросает Морана, дожидаясь, пока рассеется свет.       — Морана, жена моя любимая, — Даждьбог становится на колени подле кровати и целует её руку. Тело сковывает судорога. — Ты родила мне сына…       Морана выдёргивает ладонь из горячей мужской хватки настоящего воина и поправляет пелёнки на сыне. «Отпусти нас…» — хочется попросить, но Морана вовремя прикусывает язык и качает головой. Даждьбог не отпустит. Никто из богов не одобряет расставаний и не отпустит её по доброй воле к другому мужчине.       — Это мой сын, — хрипит Морана, и руки почему-то превращаются в камень, когда Даждьбог хочет взять ЕЁ ребёнка.       — И мой тоже. Дай мне подержать его…       Даждьбог присаживается на край кровати, и Морана неохотно, болезненно, словно бы вырывая из себя куски плоти заживо, передаёт с в о е г о сына супругу. Тот улыбается ослепительно-белоснежной, тёплой улыбкой. Морана, быть может, и оттаяла бы, кабы не была соткана из тьмы и холода.       — Бо-гу-мир… — шепчет в лоб ребёнку Даждьбог, а потом поднимает глаза на Морану. — Его будут звать Богумир. Он станет великим богатырём, я это чувствую.       — Б-богатырём?.. — встревоженно хмурится Морана, ёрзая на кровати от вдруг туповато запульсировавшей боли в низу живота.       — Он не бог, Морана… — муж сдвигает брови к переносице, и на загорелом лбу его пролегает болезненная складка. — Его сила не мерцает. Он смертен. Долголетен, здоров, но уязвим и смертен.       — И неужели же ничего не сделать?       — Ты не похожа на властительницу смерти, Мара… Ты не сможешь ничего изменить.       — А как же ты, Тарх Перунович? Али тебе сын не люб?       Борода Даждьбога колыхается от сдержанного полувздоха-полуусмешки; он возвращает Богумира в руки матери.       — Почему ж не люб? Это большое счастье — держать в руках своих нашего сына, о котором мы грезили более сотни лет.       Морана вздыхает, убаюкивая вдруг разволновавшегося сына. Он ёрзает в пелёнках и издаёт странные звуки, но пока что не плачет.       — Можешь идти, Даждьбог, — пальцы ласково убирают пелёнку с лица Богумира, а голос — остро наточенное лезвие. — Незачем мужчине долго здесь находиться.       Даждьбог смешливо кхекает, а потом приглаживает длинные пшеничные волосы:       — Удивляюсь я тебе, Мара. Впервые таковой тебя вижу. Словно бы и не люб тебе более никто, кроме Богумира. Отчего ты его любишь так? Ведь это моя плоть и кровь.       — Я стараюсь не думать об этом, — равнодушно отзывается Морана, сталкиваясь с гневно-болезненным взглядом Даждьбога. — Это мой сын. Моя плоть и кровь. И хоть мощь в нём твоя, меня он любить и уважать будет, Тарх Перунович. Ибо нет силы в этом мире, что могла бы разрушить связь матери и ребёнка.       — Вижу, прав был батюшка Перун: нет в тебе тепла. И не будет.       Даждьбог поднимается с горькой усмешкой и собственнически касается обжигающе-грубой ладонью нежной щёки жены. А потом, махнув рукой, покидает Моранину спальню. И снова Морана остаётся с ребёнком один на один.       Как же оставить его, думается ей, как же не вспоминать его в Нави. Морана целует задремавшего Богумира в лоб и блаженно улыбается. Забытое ощущение счастья и облегчения наполняет её с пяток до макушки.