Навстречу Тьме

Дубовую дверь, тяжёлую, не для нежных рук, к прядению да вышиванию привычных, Морана едва приоткрывает и через порог глядит исподлобья на Перуна, в рассветный час в чужой – сына своего да сестры своей – терем явившегося. Осторожно руки под грудью складывает, невесомый платок, солнцеворотами обратными расшитый, на плечах поправив, и едва ли заметно впивается пальцами в локти. Ибо от Перуна даже через порог жар исходит такой, что, кажется, опалит ресницы и кожу нежную. Перун стоит обманчиво свободно, однако ладонью на рукоять меча опирается, словно бы ожидает здесь врага какого, и, откинув назад голову, на сестру свою, на Морану, глядит с насмешкой. Конь его красный, с гривой, из пламени браней да кровавых закатов, сплетенной, копытом холодную утреннюю землю бьёт да росу с мелкой травки пощипывает – загодя Морана его увидала, потому и не поспешила приодеться в платье, золотом солнца расшитое, потому простоволосой и босой теперь встречает чужого мужчину в доме своём, предрассветным сиянием залитом, на темницу похожем. Перун на полшага отступает учтиво и, спиной на перила наваливается. — Доброго утра тебе, сестрица. — Утро, братец. — Не ждала меня? — Как не ждать? — с холодной насмешкой откликается Морана, до тянущей боли ногтями в кожу впиваясь. — Таких гостей, как ты, Перун, всегда ждут. В любой час. Даже когда муж вон из дому отправляется. Перун в усы усмехается, но не довольно, не смешливо – раздражённо: ведомо ему, о чём Морана так бесстрашно глядя в глаза ему смеётся. Ведомо ему, куда дороги ведут Морану, едва Даждьбог собой любоваться по Яви отправляется — иначе бы и не пришёл. — Отчего ж тогда на пороге гостя держишь? Перун усы залихватски подкручивает, и улыбка в них по-отечески добродушная прячется, но Морана за кольцо дверное хватается, как за опору, до потрескивания сорочку ночную на руках стягивает. В добродушно-дружелюбном вопросе не братская насмешка – отголоском грома рык разъярённого воина слышится. Содрогается Морана, как иные в дни её злобы от смертоносного холода дрожали, однако неколебима стоит. — Оттого, милый брат, что ребёнок мой в колыбели дремлет. Негоже его будить. — Значит, будем через порог разговаривать? — А нам есть, о чём? — ведёт бровью Морана и едва уловимым движением ногу отдавливает девке, что бесстрашно подле порога вьётся Перуну поведать о неправильном материнстве Мораны да прогулках к порогу Нави. — Разве ж дети одного отца, по законам Рода живущие, не найдут, о чём поговорить им? Мы, чай, не из разных царств. И под солнцем одним ходим. Губы невольно кривятся в слащавой насмешке, однако обращать Перуна в пламень всеуничтожающий не время, и Морана, поспешно в сапожки свои, ещё холод мёртвой земли и пепла Нави хранящие, впрыгнув, выходит из терема. Дверь закрывается с хрустом, и слышится жалобный вой. «Ничего, — ведёт бровью Морана, — от лучей солнца их ласкового и пресветлого только у меня язвы глубокие. Заживёт». Придерживая плат на плечах, Морана кивком головы брата за собой уводит вниз с крыльца, в траву. Серебристая роса быстро смывает золу и прах, но по грузным шагам Перуна понять нетрудно: ежели не успел увидеть её, почувствовал, прознал. Только виду не подаёт: вышагивает рядом, тяжёлыми подошвами сапог робкие цветочки притоптывает, словно на опушке леса весеннего прогуливается. — Не особенно гостеприимна ты, Мара. А как же хлебом-солью али хотя бы медком гостя попотчевать? — А на что тебе хлеб, соль, да мёд, братец? — вполоборота головой качнув, усмехается Морана. — Чай, не угощаться ты ко мне в столь ранний час прибыл. А разговоры вести. — Так разговоры за столом вести сподручней, вестимо. — Тебе? — Морана на пятках разворачивается и, запрокинув голову, смеётся заливисто, звучно, да ступает спиной вперёд в вязком предрассветном воздухе, жадно её искренний смех глотающем. — Тебе, брат, сподручней договариваться на поле брани али в шатре с проигравшим мёд пить из одного кубка. Смеётся Перун в ответ зычно и коротко. Только в глазах его – вспышки молний или столкнувшихся клинков. — Правду говоришь, сестрица. Ой, правду. Говорят о тебе, что стала словесами ты владеть не хуже, чем любой воин клинком. Вот только поостерегись. Ты же не хочешь, чтобы Явь в поле брани превратилась, не так ли? Умолкает Морана внезапно, сильнее себя за локти обхватывая – обнимает, чтоб не трястись мелко от жгучего жара, какой от брата исходит. Останавливается и, исподлобья его ледяным взглядом окинув, сквозь зубы слова-льдинки роняет, звучные, звонкие: — А ты, никак, войною на Навь собрался пойти за честь сына своего? Перун багровеет, и у Мораны кровь, холодная, вязкая, стынет в жилах. Воздух густеет, накаляется, напитывается предгрозовым запахом, на могучих ладонях проступают тёмные, как грозовые облака, вены. Кажется, возьмёт сейчас свой пламенный меч – и пронзит её насквозь. Кровавыми — или, если слухам верить да слугам, чёрными — узорами сорочку ночную расцветит. Выжжет тьму – зло, как он думает – подчистую. И Морану с ней заодно. Резко руки опускает Морана и губы сжимает до боли. Пусть так. Пусть злится, пусть бьёт её, режет – больнее не сделает всё равно, а коли убьёт – так и к лучшему: не придётся ей слушать мерзкие шепотки по углам своего – но чужого! – дома, не придётся ей медленно тлеть в жгуче собственнических объятиях Даждьбога, не придётся залечивать ожоги его поцелуев холодом Кощеевых касаний. Пусть убьёт её здесь и сейчас. Пусть освободит. Влажный ветер верхушки сосен колышет, пугает ранних птах, так что те умолкают вмиг. Платок с плеч Мораны под ноги Перуну кидает, и тот остывает мгновенно. Кожа его бледнеет так, что крупные пятна веснушек проступают отчётливо, словно бы он испугался того, что мог совершить. Морана стоит недвижимо, только руки сжимает в кулаки. — Зачем ты так, Морана? — хрипит Перун, за платком наклоняясь. Перстень на большом пальце его блестит, когда он с интересом обратные солнцевороты оглаживает и даже не морщится. — Потому не умею уже иначе, Перун, — и её голос в предательскую хрипоту срывается. — Умеешь. Брат платок отряхивает бережно и подходит к ней совершенно иными шагами. Не шагами воина, обнаружившего врага в своём стане, а шагами мужчины, в последнее мгновение юную и пугливую, что олень, девицу из беды вызволившего. — Чем тебе земля наша не люба, сестрица? Говорят, ты сбежать с земли Явьей желаешь. В Нави скрыться. — Говорят, — откликается полушёпотом Морана, — что же с того? — Да понять я хочу, чем тебе солнце мертвецов солнца живых милее. Потому как не светит оно, не согревает, жизни не даёт. Так. Бестолково болтается в Нави. Не сдержав нежности в усмешке, Морана от Перуна, вплотную приблизившегося, отворачивается и глядит в темноту леса. Там, среди берёз и тисов, средь сосен и елей – терема без стен и крыши – дорога от маленькой хижины Велеса ведёт её в сумрачную Навь. Прав Перун: не сияет там светило золотом, небеса лазурью не светятся, не льётся брага в губы, а мёд в уши, люди там не смеются. Да и людей там нет – только тени, тихие, но свободные. Да и горькое вино вкуснее сладкого мёда. Да и позвякивающее металлом почтение в лающей речи волкодлаков и робкое восхищение в полушёпоте мавок и навок правдивее горячего желания помочь прислуги Даждьбожей. Да и поцелуи Кощеевы, пусть невесомые, пусть холодные, душу лечат не в пример Даждьбожьим. Только этого признания ей Перун не простит. — Так зачем же пришёл, братец, — хрипло шепчет Морана и вздрагивает, когда брат ей заботливо плат на голову накидывает и большим пальцем влажный след на щеке прочерчивает, — ежели не понимаешь и понять не желаешь? Горестно качает головой Перун, как будто бы понимает и понимать не хочет, и приподнимает Морану за подбородок требовательно. — Обратись к солнцу живых, покуда не поздно, Морана. Ты из нашего рода. На что тебе солнце мертвецов... Морана коротко кивает, ибо слова молвить не может, задушенная пылким жаром брата, и выскальзывает из его рук змейкой, юркой и юной. Ей в дом надо, к сыну – к единственному, кому она не чужая в этом тереме, не вещь, не награда, не помеха… Мать. Однако на пороге оборачивается. Перун уже коня по гриве с ласковой улыбкой треплет, седлать собирается, а Морана хмурится и кричит ему так, что голос птицей взивается вверх, навстречу восходящему солнцу: — А на что мне солнце живых, коли оно слепо, да заживо сжигает? И прежде, чем первые золотые лучи коснутся её кожи, возвращается в Даждьбожий дом.