Навстречу Тьме

      — Ты с ума сошла, Мара! — рычит Кощей, перехватывая жену у самого выхода из дворца. — Что ты собралась сделать?       Морана тормозит и неуловимым жестом прячет каплевидный флакончик в складках платья. А после требовательно выгибает бровь. Кощей криво оскаливается и скользит по ней металлически холодным взглядом, желая заглянуть не то в душу, не то под одежду. Морана поднимает голову и дерзко усмехается в ответ.       Она не боится. Потому что уверена: Кощей ей ничего не сделает. Не потому что не посмеет, а потому что л ю б и т. Потому что знает, что она может в любой момент уйти. Как ушла однажды к нему. Потому что она мать, которая не желает обрезать жизненную нить своего сына.       Своего первенца. Богатыря Богумира. Прародителя медновласых, голубоглазых, воинственных и трудолюбивых восточных славян.       У него чудная жена и много детей. Он статен и воинственен, как отец. Он красив и спокоен, как мать. У него впереди — ещё несколько сотен лет, но Моране этого мало. Она хочет, чтобы сын жил вечно. Как бог, которым ему следовало родиться.       В складках платья спрятан бесценный флакон: пара капель живой и мёртвой воды. Пара капель той силы, что существует лишь в Нави. Пара капель, которая позволит Богумиру жить вечно.       Правда, за это пришлось провести несколько лет с мудрым Велесом, убалтывая его, спаивая отменным вином, торгуясь и пытаясь выудить в ненавязчивых диалогах тайну бессмертия. Велес вечно уходил: то засыпал, опьянённый речами да хорошим вином; то обращался зверем; то допытывался, по что Моране это знание; то пьянели они вдвоём и бездумно отдавались чувствам.       Но Морана привыкла добиваться своего. Добилась и сейчас: ей стали известны тайны бессмертия.       — Мара, — Кощей недоверчиво качает головой, — неужто ты в самом деле решишь нарушить закон, который чтила не одну сотню лет? И вправду нарушишь равновесие ради сына Тарха?       Февральская вьюга зарождается в душе, и в коридоре заметно холодает. А свечи начинают взволнованно трепыхаться, словно и в самом деле вдоль стен стелется сильный ветер. Морана подходит к Кощею вплотную, касаясь грудью его груди. Наклоняет голову то в одну, то в другую сторону.       — Ты знаешь, — шепчет Морана в губы супруга, дразня, — это м о й сын… Мой.       — Мара… — в голосе Кощея — горечь и восхищение; пальцы, холодные, жёсткие, касаются её плеча. — У тебя ещё много детей. Наших детей. Чем же так отличается этот… Богумир?       Морана небрежно ведёт плечами, вынуждая Кощея сбросить руку:       — Он мой первенец, Кощей. И я вижу его только раз в год. Я скучаю по нему…       Напоследок нежно погладив Кощея по колючей щетинистой щеке, Морана направляется к массивным чёрным дверям, чтобы оставить Навь на пять месяцев. В спину ей болезненным кинжалом вонзается издевательский вопрос от бессильного супружника:       — Ты думаешь, он слаб, да! Почти человек, он ничего не сможет без тебя, так?       Полы белого платья взметаются зимней позёмкой. Звонкая хлёсткая пощёчина разносится эхом по коридору. Из-за дверей высовываются любопытные носы мавок, навок и лихоманок. Кощей и Морана оборачиваются на них почти одновременно, и в коридоре вновь становится пусто. Кощей недоумённо, кажется, ещё не до конца осознав, что случилось, касается щеки. Морана смотрит на супруга с вызовом и раскалённой добела яростью.       — Никто. Не смеет. Так. Говорить. О. Моём. Сыне. — Морана твёрдыми и быстрыми шагами достигает дверей, холодком по позвоночнику ощущая Кощеев взгляд; положив ладони на холодные ручки, оборачивается: — Богумир силён. И уже сделал много. И сделает ещё больше, вот увидишь.       Видно, что Кощею хочется что-то сказать, но пощёчина всё ещё горит, напоминая придержать язык. Морана одаряет супруга нежной улыбкой и покидает дворец. А затем и Навь.       Шагами по Яви Морана прокладывает морозную дорожку на земле. Она с удовольствием накрывает усталую после жатв Живы землю лёгким снегом. И с каждым шагом, с каждым взмахом рукава снега становится всё больше и больше. Природа замирает, окрашенная в сияние драгоценных камней. Но каждый взмах — новый седой волос; каждый шаг — новая морщинка.       Богумир прибывает в ледяной терем Мораны на севере Руси сразу, едва она отсылает ему ворона. Морана сидит в своей комнате за вышивкой звёзд, когда прибегает маруха, кланяется ей до пояса и пискляво-хриплым голоском провозглашает:       — Богатырь Богумир явился, Ваше Темнейшество.       Морана сдержанно кивает. Отложив вышивку, поднимается и в ожидании смотрит на большую дверь. Она совершенно спокойна, только пальцы нервно наглаживают заиндевевший флакончик.       Дверь распахивается, и Морана чувствует, как по чертогам, пропахшим морозом и хвоей, струится медово-пшеничный аромат. Богумир, приложив ладонь к груди, кланяется матери в пояс. И замирает. Стоит, облачённый в сверкающую тёмным серебристым блеском кольчугу, в соболиную меховую накидку, припорошённую изящными снежинками. Морана взглядом велит марам захлопнуть дверь.       Они с сыном остаются одни в бело-голубой светлице с морозными окнами. Морана прячет флакон обратно и протягивает раскрытые бледные ладони к Богумиру:       — Сын мой… Я скучала!       — Матушка…       Они трижды целуются. Пальцы задерживают сына в полушаге от себя, взгляд скользит по его лицу. Богумир уже не растёт — стареет. Едва уловимо и медленно. И важность бессмертия растёт.       Морана велит накрыть трапезу, а покуда мары суетятся, сидит с сыном и расспрашивает его о делах. Одна рука её прочно сжимает заветный флакон, а другая рука нежно касается мужской руки сына.       И странно думать, что уже сотни лет прошло с тех пор, как она впервые прижала его к груди. Как Даждьбог наделил сына духовным бессмертием и силой великою. Как Богумир впервые взял в руки деревянный меч и взмахнул им. Как Морана покинула его, уже не дитя, но ещё и не богатыря — пылкого горячего юношу.       Морана помнит, как зол был Богумир на неё за побег, за кару Даждьбога. Помнит, что не хотел её несколько лет знать и видеть, но она всё-таки пришла. Чтобы взглянуть сыну, ставшему, по словам Живы, настоящим богатырём, в глаза. Взглянула. И немедленно растворились в морозном воздухе все обиды и злоба. И снова мать с сыном стали едины. И исчезла мучительная т о с к а.       Богумир с осторожностью, словно боясь сломать что-то хрупкое, сжимает холодные пальцы Мораны и вещает о делах своих. Морана слушает с удовольствием, напрочь забыв про запланированную пургу в начале декабря. Она так с к у ч а л а по этому голосу.       Когда же они садятся за трапезу, Морана кладёт подле кубка с отменным вином каплевидный флакон и говорит:       — Отец твой, Даждьбог, ещё в младенчестве наделил тебя бессмертием и силою душевной. Однако что есть бессмертие сие без бессмертия физического? — флакончик с глухим постукиванием прокатывается по скатерти, расшитой красными оберегами Мораны и ударяется о ноготь Богумира. — Возьми это. Почувствуй силу, что излучает эта вода. Это сила самой Нави, сын мой. И сегодня я хочу подарить её тебе. Добавь в вино и выпей. Ты станешь бессмертным…       Богумир задумчиво вертит флакон в грубых пальцах, смотрит то на него, то на Морану. И в голубых глазах его — светлая боль. Он поднимается из-за стола и подходит к матери. Морана поднимается тоже. Смотрит на сына снизу вверх, хмурясь и силясь различить причину этой боли. «Я дарю ему бессмертие! Что же ещё надобно?!» — флакон возвращается в её ладонь.       — Нет, мама, — губы Богумира дёргаются в грустной улыбке. — Не нужно.       — Ты станешь бессмертным! — Морана впивается пальцами в плечи сына и лихорадочно скользит взглядом по его уверенному светлому лицу. — Неужели же ты не желаешь этого, Богумир?       — Нет. Я опасаюсь бессмертия. В таком случае мне придётся узреть смерть всех, кого я люблю. Мне придётся испить мир до дна, и он мне слишком рано надоест. Я не боюсь сойти в Навь. В конце концов, там ты…       — Не-ет, — Морана качает головой, и отчего-то странно трепещут ресницы.       — Богумир, милый, подумай ещё раз. Неужели ты хочешь умереть?       Богумир хочет ответить, но Морана кладёт ладонь на его губы и одним взглядом молит замолчать.       Морана боится. Боится дать слабину и не разрезать нить. Боится испытать боль потери, ту самую, что они с Кощеем регулярно причиняют людям. Боится, что в Яви больше не останется того, кто искренне рад её видеть. Боится увидеть смерть сына.       — Я не могу потерять тебя, — шелест души срывается с уст. — Прошу, Богумир, молчи. Подумай. И, ежели решишься, приходи. Я буду ждать здесь.       Сын уходит покорно молча, глядя на Морану болезненно-печально. Она провожает его грустно-ласковой улыбкой и дрожащими пальцами, сжимающими проклятый флакон. Рвано и шумно вдыхая, она следит за тем, как Богумир седлает коня и уносится прочь. И в сердце вновь болезненно бьются б о л ь ю тоска и волнения по старшему сыну.       Богумир приходит на исходе зимы. Когда лицо Мораны изрезано морщинами, а волосы, собранные в высокую причёску, сверкают серебром седины. Когда люди готовятся сожжением чучел вернуть её в Навь. Морана уже более не ждёт Богумира и смиряется с болью, когда он приходит.       — Ты прекрасна, матушка, — с искренним восхищением выдыхает Богумир, заглядывая в глаза Мораны.       — Не нужно лгать, — улыбается она. — Каково твоё решение, Богумир?       Богумир приглаживает пропитавшиеся влагой волосы и говорит:       — Я не желаю огорчать тебя. Но… Такова моя участь, и я принимаю её достойно.       — А ежели я скажу тебе, что есть и иной способ? — голос Мораны звонок и мелодичен, несмотря на старость. — Есть в Нави чудный сад, где растёт молодильная яблоня. Мой змей оттуда ежегодно будет приносить тебе по яблоку, что исцелит тебя, сделает неуязвимым, омолодит. И покуда сей мир не утомит тебя, будешь вкушать эти яблоки. А если решишь умирать — не съешь яблоко.       — Спасибо, матушка, — шепчет Богумир и внезапно роняет голову на её плечо, осторожно обнимая.       Морана обнимает сына в ответ крепко, жмурясь от жгучих слёз и счастливо улыбаясь. Она вдыхает его сладкий запах пшеницы, мёда и яблок.