***
…Он никогда не мог отказать ей, девочке с плакатов в спортивных журналах. На стене в его комнате они были рядом: общее фото сборной Югославии с Евро-68 — когда Давор смотрел на него, он каждый раз чувствовал гордость; пусть уступили итальянцам, но ведь не слабее были! и только в переигровке финала проиграли! — и она, его ровесница, девочка-теннисистка, выигравшая молодежный чемпионат Югославии. Фантастические ноги, короткая юбка — и стальной взгляд. Потом, конечно, когда перешел в основу «Осиека», он плакаты снял; выкинуть рука не поднялась — так они и пылились в коробке на чердаке. Девочка со спортивных плакатов к тому времени превратилась в очаровательную молодую женщину, великолепно выступающую на кортах, и Давор иногда думал, что, может, стоило бы найти ее номер через общих знакомых… Руки не доходили, времени не было, а потом и вовсе не до того стало. С чемпионата мира среди молодежных команд в Чили они привезли золото. Первое югославское молодежное золото, раньше из группы-то не выходили, а тут! Газеты сразу воспели их как «будущее хорватского футбола», они были молоды, они были победителями, они были пьяны одним осознанием перспектив. Они не видели, не понимали тогда, в восемьдесят седьмом, что их страна стремительно катится к войне. Он и думать забыл о девочке с плакатов на стене, не до того стало, кому было бы «до того» в девятнадцать лет — да с чилийским золотом на шее! Через полтора года он пришел в «Динамо». Каждый игрок сборной обязан выяснить, синяя у него кровь или белая, с «Динамо» его сердце или с «Хайдуком». В «Динамо» оказалось несравнимо сложнее, чем в «Осиеке», даже для него, который твердо знал: что бы ни случилось, а вызов в сборную он получит. В «Динамо» из «золотого Чили» их было лишь двое, Давор и Звоне, с остальными встречались как с соперниками: «Хайдук», «Црвена Звезда», другие… На тренировках их инструктировали: что бы ни творилось на трибунах, играйте! Играйте, когда горят файеры и раздаются взрывы, играйте, когда несутся националистические речевки, играйте, когда ультрас бегут на поле! Говорили: кто закален Югославией, сможет играть везде. Взрывали шашки на трибунах во время тренировок, жгли файеры, звали пожарных — чтобы поливали водой из шлангов. Это потом, сильно позже Давор понял: в том «Динамо» Мирослав Блажевич и Влатко Маркович собирали в одну кучку игроков сборной — действующих и будущих, на то и расчет был: подрастут — вернут «Динамо» былую славу. Страна катилась к расколу, распаду, войне. Они — играли. Врастали в систему клуба. …Вратари тренировались большую часть времени вместе с ними, только во второй половине тренировки уходили маленькой группой к воротам, учились падать и прыгать, пока остальные наигрывали комбинации и связки. Тренировка вратарей завораживала, Давор, привыкший к «Осиеку», только поражался, насколько скрупулезно вратари разбирали механику, физиологию прыжка. Ему повезло — его ментором в «Динамо» стал именно вратарь. Тот, кто научил его оценивать не момент, а ситуацию в целом, ловить возможности и шансы. Не будь в его судьбе наставника-вратаря, он бы не стал лучшим нападающим своей богатой на таланты страны. Не будь в его судьбе Дражена Ладича, Давор Шукер был бы иным человеком. Почему ему достался именно Дражен Ладич, Давор не задумывался, да и не важно это было. Тогда, в восемьдесят девятом, он просто впитывал премудрости, которыми Дражен щедро делился. Порой это его и самого пугало. Он пропитывался Драженом Ладичем, его советами, манерой говорить, двигаться, дышать; он, Давор Шукер, взрослый самодостаточный человек! Когда его отношение к Дражену переросло из восхищения ментором в одержимость? Давору легко ответить на этот вопрос, который, конечно же, никогда никто не посмеет задать. Первого января девяностого, в их общий день рождения: только Дражену стукнуло двадцать семь, а Давору — двадцать два. Они устраивали вечеринку для друзей — общих-то у них было невероятно много. Дражен заехал за ним: решили, проще приехать на вечеринку вдвоем. Мягкий желтый свет фонарей пытался пробиться сквозь плотный туман — молочная пелена скрывала от взгляда дома, деревья, дорогу; даже машину Дражена он заметил, только когда та подъехала практически вплотную. Давор поежился: туман заползал за шиворот, оседал мелкими каплями на волосах. — Сплошной минус ноль, — сказал Дражен, выходя из машины. — Если бы ты знал, как хочется тепла. — Знаю, — откликнулся Давор. — Надоело, выходя на улицу, медленно отсыревать. Дражен включил радио: тихий классический блюз. — Это радиостанция Bad Blue Boys, — объяснил он. — Так и называется: «Загребский блюз». Вроде игры слов. Zagreb blues. Блюзы, джаз… — Тоска, — расшифровал Давор. — Не только. Возможность понять, кто ты есть на самом деле. Всю дорогу к ресторану они молчали. Дражен вел машину спокойно и уверенно, иногда подпевал блюзовым мелодиям. Давор просто смотрел вперед. Почему-то ему хотелось, чтобы эта дорога никогда не заканчивалась. Путешествие на двоих — под блюзы и мягкий туман. Шелест шин по асфальту, ощущение мира — только для них. Перед тем, как войти в ресторан, они долго молчали, стояли рядом, плечо к плечу. Давор поймал себя на безумной мысли, что ему больше всего хочется обнять Дражена. Просто чтобы почувствовать тепло этого невероятного человека. Чтобы сердца — в унисон. Дражен положил руку ему на плечо. — Пойдем? Но прежде чем зайти, они еще постояли на улице, растворяясь в вечернем загребском тумане. Тогда-то с этим туманом Дражен и поселился в этой странной субстанции внутри Давора, которую церковники называют душой. Обволок сердце, затуманил разум. Это заметили. Посмеивались, шутили над ним на тренировках — ему было плевать. Он не пытался поговорить с Драженом, не пытался сократить дистанцию больше, чем это было ему позволено — это было не нужно, не важно. Просто быть на одном поле. Вместе смеяться над шутками в раздевалке. Вместе тренировать штрафные и пенальти. Давору хватало. Когда они со Звоне вернулись в начале мая из сборной — прорвавшись на молодежном Евро в финал, господи, да у них минимум серебро на шее, лучше, конечно бы, осенью золото взять, СССР обыграть вполне возможно! — Давор стиснул Дражена в обьятиях, прокричал ему прямо в ухо: — Вот увидишь! Мы еще и на Чемпионате мира зажжем так, что весь мир содрогнется!***
Как много, оказывается, можно вспомнить, поднимаясь по лестнице на шесть пролетов. Почему Дражена не вызывали в сборную раньше, до девяностого? Давор об этом никогда не думает, какая, действительно, разница? Он стоит в своем кабинете, запрокинув голову: надо бы сказать уборщице, что пора вымыть светильник, и, кстати, одна из лампочек, оказывается, моргает. Потолок совсем не мешает Давору смотреть в небо — чтобы его увидеть, достаточно знать, что оно есть. Он опускает голову — в шее что-то неприятно хрустит. Ива права в своем тяжелом молчании: ему почти полтинник, а он ведет себя так, словно вратари все еще в счет. Будто ему все еще двадцать с копейками, и он при каждой встрече ловит редкие взгляды Дражена, надеется не пойми на что, чему и названия-то цензурного в те годы практически не было. Кто знает, если бы не война… Давор обрывает мысль. Плохое время для воспоминаний. — Для них вообще нет хорошего времени, — говорит он вслух. Заходит на сайт Bad Blue Boys, щелкает иконку радио. Загребский блюз звучит в сердце национального футбольного союза. Однажды ему удалось под эти блюзы раствориться в Дражене, однажды — вырвать Дражена из своего сердца. Должно получиться избавиться от него еще раз. Давор Шукер наливает себе коньяка, садится в кресло, смотрит на сгущающуюся за окном темноту. Он не любит вспоминать войну. Никто не любит. Сколько времени прошло — а все не хочется восстанавливать всю цепочку событий. Безопаснее помнить, что — играли, выходили на поле, делали свою работу. И гораздо приятнее думать о лучшей женщине хорватского футбола, которая понимает его без слов и без которой сборной бы точно не существовало, чем о собственном разбитом сердце. Впрочем, слишком все тесно сплетено. …Мир действительно содрогнулся. В основном — от ужаса. С их выхода в финал молодёжного Евро прошло всего четыре дня, и удар Звоне в «Матче ненависти» запустил всю цепочку событий. — Вот и зажгли, — зло сплюнул на газон Дражен на следующей тренировке: насилие насилием, убийства на улицах — убийствами, а футбол никто не отменял. — Мне предлагают контракт с «Севильей», — откликнулся Давор. — Соглашайся, малыш, — подумав, ответил Дражен. — Соглашайся и убирайся из этой страны. Здесь будет жарко. — А ты? Насмешка в глазах Дражена больно ударила под дых. — А я большой мальчик, уж как-нибудь разберусь. — Ты, конечно, большой мальчик, но я за тебя волнуюсь! — Давор еле успел промолчать «Я же люблю тебя!» Сказал вместо этого: — Мы же друзья. — Вали из этого дурдома, — ласково посоветовал Дражен. — Вот сразу после Чемпионата, сюда даже не думай заезжать, Севилья — значит Севилья. Мог ли Давор предположить тогда, посреди кровавого мая, что вылет от Аргентины в четвертьфинале Чемпионата станет последним матчем сборной Югославии в том, полном формате? Им не хватило — мизера, ерунды, разница в один забитый пенальти в послематчевой серии! Впрочем, даже пройди они по пенальти дальше, это никак не повлияло бы на войну. Прощаясь с Драженом в аэропорту, они крепко обнялись на прощание. Из Испании Давор с растущим ужасом наблюдал, как сходит с ума единая когда-то страна. Читал газеты, смотрел репортажи — и пытался понять, как теперь, в этой странной новой реальности будет существовать футбольная сборная. Пытался не думать, как там Дражен. Получалось хреново. Вечерами он сверлил телефон взглядом, надеясь и боясь возможных звонков. Осенью в Сараево в финале молодежного Евро они плохо играли — зато отлично боялись. Все страхи обречены воплотиться в реальности. Он получал письма — правительство независимой Хорватии запретило хорватам выступать за Югославию! Все Евро к черту! Он звонил сам, с тревогой выслушивал новости, пытался понять, как, за кого выступать, что вообще происходит?! Ему не звонили. Когда наконец раздался звонок — барышня с ресепшена отеля, где он жил, вежливо сообщила: «Вас вызывает Загреб» — он даже облегченно выдохнул. — Меня зовут Ива Оливари, — сказал женский голос в трубке. — Сейчас национальный футбольный союз занимается перерегистрацией игроков… — Простите, — перебил он женщину. — Вы та самая Ива Оливари? Теннисистка? В трубке хмыкнули. — Уже не теннисистка. Травма запястья с теннисом оказалась не совместима. Так что теперь я Ива Оливари, представитель хорватского национального футбольного союза, отвечаю за перерегистрацию игроков, а также за налаживание связей с УЕФА и ФИФА. Она еще что-то говорила о том, что Давор, если согласен продолжать выступать за Хорватию, должен прислать ей какие-то документы — он не вслушивался. Механически записывал на полях газеты, кивал в такт ее речи. И думал, что судьба умеет состроить козью морду: вот она, у него в телефоне, девочка с плаката над кроватью, вот она, в футбольном союзе, теперь им, конечно, не встретиться не получится. Вот только ему это больше не нужно. — А Дражен согласился? — снова перебил он Иву. Подумал и спешно уточнил: — Дражен Ладич, вратарь загребского «Динамо». В трубке замолчали. После короткого шуршания — Давор надеялся, что это шуршали бумаги, а не барахлила связь — Ива спокойно сказала: — Да, его документы уже у меня на руках. — Хорошо, я все пришлю, — от одной мысли, что они с Драженом могут представлять разные страны — или не встретиться больше вообще! — ему становилось плохо. Они встретились — похоже, национальный союз выбрал действительно правильного человека, чтобы уладить все вопросы с ФИФА и УЕФА! — и Давор по-прежнему жадно ловил редкие взгляды Дражена, трепался с ним в темноте гостиничных номеров во время игр сборной. Война на Балканах гремела на весь мир, и Давор только мог молиться, чтобы никто из его друзей и знакомых не пострадал. Молитвы помогали. Ему казалось, безумная одержимость Драженом начала проходить. Отпускало, таяло, забывалось. Оставалось привычным флером, воспоминаниями о глупостях молодости. «Взрослею», — посмеивался Давор про себя. Оказалось — нет. Ничего подобного. Вернулось в тридцать, вдарило прямо в живот, отдалось в спину, в сердце, в голову. …Об отчислении Цвитановича из команды Блажевич сообщил им после тренировки, мимоходом, вскользь, как о чем-то, не заслуживающем внимания. Сказал: Игор решил, что состав сборной может определять не тренер, а Туджман. Решил, может сам определять, что ему делать на тренировках. Решение Чиро было понятно, оправдано, логично, и все же — пришибло. Давору хотелось поговорить с Драженом, просто обсудить, обменяться мнениями. В автобусе не удалось: вокруг было слишком много ушей, слишком напряженная тишина. А в отеле Дражен — как, впрочем, и половина сборной — будто растворился в воздухе. Или это Давор слишком задумался, не отследил, кто куда ушел? К ночи он решил все же найти Дражена. Решил — нигде, кроме как в своем номере, он быть не может. Проходя через общую гостинную, Давор увидел Марьяна на диване — казалось, их запасной вратарь погружен в чтение какой-то толстой книги в серой обложке. — Знаешь, в каждом поколении должна быть связка «защитник — вратарь», — тихо сказал Марьян ему в спину — голос догнал Давора уже почти в коридоре. — И не только на поле. — Что ты имеешь в виду? — Давор обернулся, впился взглядом в грубое лицо, словно высеченное из камня. Он знал, что вратари умеют замечать то, что недоступно другим, знал, что порой они словно проваливаются в безмолвное, ирреальное око бури — чтобы вынырнуть из него с обнимку с новым знанием. Впрочем, это, похоже, был не тот случай. — Ничего, — Марьян пожал плечами. — Ровным счетом ничего, кроме того, что у нападающих с вратарями никогда не складывается, слишком уж мышление разное. Не ходи туда. — Ты же понимаешь, что после таких слов я просто обязан… — Помешать личной жизни Дражена? — усмехнулся Марьян. — Смирись, ты ему не нужен. Это было больно. От внезапной прямоты. От того, что чувства Давора — давние, казалось, забытые! — так бесцеремонно вытащили наружу. От того, что они, оказывается, еще были, жили где-то глубоко внутри, а сейчас — накрыло ревностью, затопило, как загребским ливнем. — Просто обязан, — скривил губы в усмешке Давор. …Ввалился к себе, хлопнув дверью, сжал кулаки: «Пусть так, Давор, возьми себя в руки! Тебе никто ничего не обещал, успокойся!» Не помогло, не могло помочь, слишком болезненно оказалось то, что он увидел, навылет, насквозь, насмерть. Застонал: — Прочь из моей головы! — хотелось забыться, забыть, выкинуть из памяти свою одержимость, оказался не нужен, прямо как то чилийское золото — вроде блестит, а все ерунда. Сплетенные тела на кровати, серьга в ухе, кудрявые волосы, белая кровь! Успокойся! Вратари больше не в счет, не считаются, не влияют никак на его жизнь, они все одинаковы, твари, тренируются — отдельно, на поле — отдельно, вот пусть теперь будут отдельно от него навсегда, каждый до единого, к черту! Пусть катятся со своими защитниками в свой ад!Вра! та! ри! Не! В счет!
Кажется, он проорал эту фразу вслух.***
Вырвал из сердца. Запретил себе называть прошлое по имени. К счастью, прошлое и само ушло из сборной, решило — хватит, возраст уже мешает. …На двухтысячном Евро все пошло наперекосяк. Третье место в группе, как они со Звоне ни старались. И смена поколения была лишь одной из проблем. Постоянно возникали какие-то нелепые, глупые накладки с переездами, визами; они часами ждали автобуса, при регистрации на рейсы выяснялось, что у кого-то неполный комплект документов… — Ива такого бы не допустила! — как-то раздраженно выдохнул Давор. Иве не позволяли работать на Европе и Мире, считали — что с женщины взять? Давор знал: она бы как раз справилась. Оказалось, его услышали. Или, может, в федерации просто пришли к такому же выводу? На Чемпионат мира в две тысячи втором всю логистику продумывала Ива, она же занималась их документами, регистрациями, аккредитациями. Все работало, все крутилось, все было четко, ровно, без проблем. «И какой идиот придумал, что девчонки из менеджерского отдела должны ходить в этом уродстве?» — удивлялся Давор, разглядывая пошитые костюмы: унылый офисный беж, уродские черные колготки, туфли с дурацкими ремешками. Ива и ее помощницы смотрелись в этом стереотипными секретаршами из конторки средней руки, правда, им самим это, кажется не мешало. Или им просто не хватало времени в сутках, чтобы им могли помешать какие-то тряпки. «Когда я возглавлю ХНС, обязательно заключу контракт с каким-нибудь приличным производителем одежды», — пообещал себе Давор. И осекся: неужели он и вправду всерьез раздумывает о том, чтобы возглавить национальный футбольный союз? Ответ пришел, когда их многострадальная команда со свистом вылетела с Чемпионата. Да, всерьез. О решении заканчивать международную карьеру он сказал сначала не Баричу — Марковичу. Для него пришло время прокладывать себе путь наверх. Десять лет на дорогу. Бронза чемпионата мира пыталась переправиться в золото, настоящее, полновесное. Загребский футбольный союз. Исполком ХНС — как представитель Загреба. Интриги, разговоры, умение держать язык за зубами. Давор улыбался, представляя себя на вершине, ожидая своего шанса, и знал, лучше, чем Отче наш — когда он поднимется, ему потребуются не только верные люди, но и настоящие профессионалы. Преданные футболу, сборной, Хорватии, и — умеющие заставить систему работать. Ночами он крутился в постели, перебирал в уме имена: врачи, комиссары, инструкторы, бухгалтеры… Ива Оливари. Как бы он ни крутил список имен, она всегда стояла особняком. Давор был уверен: убери Иву из сборной, и опять повторится бардак двухтысячного, гостиницы с отмененной бронью, автобусы, приезжающие за командой не в тот отель, недооформленные визы. Руководить командой должен не тренер, тренер руководит только игрой и игроками, а команда — это гораздо больше, сложнее… бумажнее. Ива обязана была остаться. Чего бы это ему ни стоило. …Стоило, к счастью, немного: всего лишь не мешать Иве делать ее работу. «Конечно, Ива достойна большего, — подумал Давор, поднимаясь в свой — уже свой! — кабинет. — Она, конечно, об этом никогда не попросит…» Через пятнадцать минут он спустился вниз, в менеджерский отдел. Остановился у стола Ивы, оперся рукой о столешницу. — Я подумал, что есть вещи, которыми стоит начать мое президентство, — взвешенно сказал он. — Например, навести порядок в структуре сборной. А то не дело, когда настоящий руководитель команды довольствуется какой-то смешной должностью. И медленно положил перед Ивой приказ о ее назначении менеджером А-репрезентации. Он видел, как взгляд Ивы скользит по строчкам, как меняется выражение на ее лице: удивление, недоверие, радость. — Давор… — начала она. Он прервал ее, разрубив ладонью воздух. — Я всего лишь фиксирую в документах реальное положение дел. Это не подарок. Не покупка лояльности. Я знаю, что твоя лояльность принадлежит только команде. Это просто признание реальности. Уже уходя, он обернулся, усмехнулся, сказал: — Поверь, мы еще выжмем из этих старых хмырей в ФИФА право для тебя находиться на скамейке вместе с тренерским штабом. — Я задолбаю тебя просьбами и требованиями, — искренне пообещала она. — Ты будешь рыдать, подписывая бюджет. — Тетя Ива, — улыбнулся он, обращаясь к ней так, как совсем недавно ее начали называть игроки. — Для тебя — что угодно. Система должна работать. С Ивой она будет работать. Обязательно. Даже если он сам где-то допустит ошибку. — За это я буду звать тебя Эль Президенте! — засмеялась она.***
Дражен смотрит ровно, спокойно. Это почему-то злит Давора. Это глупо — злиться на то, что тысячу лет назад вратарь «Динамо Загреб» и сборной Хорватии не ответил на пылкую влюбленность, на безумную одержимость Давора Шукера. Это полный идиотизм — лелеять старые обиды. Это, в конце концов, непрофессионально со стороны президента ХНС — блокировать кандидатуру ассистента главного тренера сборной. Безумная одержимость переродилась в ненависть, в неспособность произнести имя Дражена Ладича, в то, что глаза отказываются читать его имя в списках. Глупо, Ива права. Хорошо, что формальное подписание контракта удалось несколько отложить — фактически Дражен уже несколько недель как работает вместе с Даличем — с того момента, как Давор Шукер отдал в руки Иве Оливари соответствующее распоряжение. — Надеюсь, ваша работа на благо сборной будет удачной, — Давор заставляет себя сказать это ровно, не подпустив в голос волнение. — Мы тоже на это надеемся, — мягко отвечает Дала. Контракт подписан, подписи поставлены, все формальности улажены, можно дождаться, пока Дала и его помощник выйдут из кабинета — а потом уронить голову на скрещенные руки и тихо-тихо, чтобы не услышала секретарша, завыть. Дала и Дражен словно тянут время: медленно убирают документы, говорят какие-то необязательные вежливые слова. В дверях Дражен, пропустивший Златко вперед, оборачивается и коротко, зло усмехается. Давор не отводит взгляд, смотрит равнодушно. Не было ничего. Быть не могло. Не задерживайте господина Президента хорватского национального футбольного союза. Для него вратари — не в счет. Он занятой человек, у него много дел. Например, убить кого-нибудь. Давор борется с желанием крушить все вокруг добрых полчаса после ухода Дражена, пока наконец не успокаивается. Ему нестерпимо хочется спуститься к Иве, уткнуться в мягкое плечо лбом, просто посидеть так несколько минут. Но это будет проявлением слабости. А слабости Давор Шукер позволить себе не может. Не имеет права. Он переводит взгляд на фотографии на столе — принесли лишь час назад. Официальная фотография сборной. Формальный портрет, официоз, который будет украшать буклеты. Дражен фотографировался вместе с остальными… Черт с ним. Взгляд задерживается на белобрысой макушке: единственная женщина в этом царстве тестостерона, на голову ниже остальных, Ива Оливари смотрит на Давора Шукера спокойно и слегка насмешливо. Единственная женщина из всех тренерских штабов, которую на Чемпионате пустят на скамейку. Единственный человек, который ни разу его не разочаровал. Единственный, которому он ни в чем не мог отказать. Даже в том, чтобы столкнуться лицом с собственным прошлым.