Чужие жизни

POV Рихард Струйки дыма медленно рассеивались над моей головой, сливаясь с багровым маревом приглушённого света. Глаза давно привыкли к полутьме, но все лица по-прежнему воспринимались как-то нечётко. Я отвык от людей, а здесь они окружали меня повсюду, казалось, что они забирали мой воздух и вытягивали остатки сил. Очки с тёмными стёклами давили на переносицу и немного раздражали, но приходилось терпеть эту нелепую маскировку: моё прибытие в немецкую столицу не должно было быть замеченным. Мне стоило огромного труда вырваться отсюда в первый раз, и повторения я не желал. Это только на первый взгляд шумиха вокруг Раммштайн поутихла, но я знал, что стоит бросить хотя бы камушек в спокойную воду, как она снова взбаламутится. Раскаты грома изредка эхом пробивались сквозь гул голосов и музыку. Я мусолил в руке телефон, напрасно ожидая, что он оживёт и на дисплее отобразится имя Шнайдера. Всё было как два года назад: тот же бар, та же музыка, даже потрёпанная куртка, что сейчас на мне — и та казалась отголоском нашей тогдашней встречи. Только теперь я не лежал в отключке на барной стойке в окружении пустых стаканов, а тихо сидел в углу, потягивая через трубочку апельсиновый сок. Мне было некомфортно в Берлине. Я бежал отсюда, оставив здесь беды, проблемы и прошлое. От всего этого даже любимый Нью-Йорк не дал мне надёжной защиты. Вместе с Максим Аляской и Марго мы перебрались во Флориду, сняли дом недалеко от Майами, чтобы скрыться от чужих глаз, сплетен и интриг. Сейчас мне кажется, немецкая столица так и не простила мне мой побег и теперь ворчливо терпела моё присутствие. Берлин был шкатулкой моих ошибок, поэтому мне пришлось оставить этот город, когда дурные воспоминания стали литься через край. Точкой невозврата стало то, что я решил открыть душу Крису. Ни за что в жизни мне не было так стыдно. Пропитавшийся алкоголем разум и неутихающая боль развязали мне язык, и я не мог остановиться: рассказывал, рассуждал, вдавался в подробности нашей с Тиллем интимной жизни. Сам того не желая, я вылил на Шнайдера всю гниль наших отношений с Линдеманном. Надеялся, что мне полегчает, что смогу привести наши влечение и дружбу к общему знаменателю, но тщетно. Стало только хуже: и для меня самого ничего не прояснилось, и другого человека загрузил своими проблемами. Одна глупость повлекла за собой другую. Я понял, что после всего услышанного Шнайдер уже не будет относиться ко мне так, как прежде. Он будет делать вид, что ничего не изменилось, но случайный взгляд или какой-нибудь жест выдадут его. Нам будет в тягость общество друг друга, придётся притворяться, будто всё как обычно, но зачем нам дружба, построенная на фальшивых улыбках? Наверное, следовало сразу задуматься о последствиях. Не понимаю, почему я видел в Шнайдере только якорь из моего прошлого, позабыв, что он был одним из тех, кто обеспечивал мне опору в жизни. Моим наказанием стало вечное одиночество, невозможность убежать от себя самого, душевная боль при малейшей психической нестабильности и апельсиновый сок вместо виски, чтобы не будить чутко спящих внутри демонов. Я убрал телефон в карман, чтобы не подпитывать себя ложными надеждами. Прошло два года, но у меня так и не вышло смириться с отсутствием друзей. Я всё ждал, что кто-нибудь протянет мне руку или схватит за шкирку и хорошенько встряхнёт. Но не было ничего, кроме трёх скупых на тёплые слова открыток по электронной почте на день рождения и Рождество. Я попросил бармена повторить заказ. Погода играла свои дьявольские песни: ветер проникновенно завывал, дождь барабанил невпопад, сигнализации перепуганных машин выводили соло. Но мне было некуда торопиться, меня нигде не ждали, поэтому я мог хоть заночевать в этом баре. Сам не заметил, как практически новая пачка сигарет быстро опустела. Я убежал от прошлой жизни, от старых привычек, от друзей, от семьи, но оказалось, что от самого себя скрыться невозможно. Пару лет мне удавалось прижигать старые раны переменой мест и образа жизни, но это было так же действенно, как лечить рак аскорбинкой. Но всё-таки я не был готов к тому, что моя болезнь начнёт прогрессировать так скоро. А ведь можно было исцелиться ещё на начальной стадии… 1993 год Жара была убийственно невыносимой. Тишину плавящегося от зноя переулка часто прорезали звуки сирен скорой: люди не выдерживали перегрева, обострялись хронические заболевания. Детвора сидела по домам под работающими на износ вентиляторами, и с игровой площадки раздавалось лишь тихое поскуливание измученного палящим солнцем пса. Если в помещении ещё можно было как-то существовать, то на улице ты ощущал себя кусочком сливочного масла, вот-вот готовым растечься жижей по раскалённому асфальту-сковородке. Хотелось скорее убраться из задыхающегося в солнечной печке города, но на ещё одну поездку сюда у нас не было средств, поэтому нужно было заставить себя доделать все дела в этот раз. Я как никогда раньше грёзил о том, чтобы вернуться в старый деревенский домик Тилля, пускай неопрятный, зато с холодным каменным подвалом. Линдеманн должен был добыть что-нибудь на обед. В столице с этим было много проблем. Денег катастрофически не хватало даже в провинции: в деревушке не стоило особого труда обнести небольшой магазин при заправке, Берлин же в этом плане оказался почти неприступной крепостью. Многие местные лавочки были оснащены какими-то новыми системами охраны, которые, конечно, можно было обмануть, но к этому нужно было приноровиться. Нам, провинциальным обалдуям, такое пока было не по силам. Поэтому приходилось довольствоваться всякой забивающей желудок мелочью. Организму это не очень-то нравилось, меня уже сильно раздуло от дешёвых чипсов и быстрорастворимых гадостей. Ещё одной проблемой было то, что при такой температуре скоропортящиеся продукты были нам заказаны, а холодильник бы вряд ли влез в эту каморку, гордо именуемую комнатой. Мы обитали в маленькой клетушке без мебели, только на полу лежали два пожелтевших от времени матраса. Но жаловаться на временное жилище не приходилось, потому что оно и так досталось нам почти задаром: комната принадлежала одной пожилой женщине, с которой мы расплачивались мелкими бытовыми делами, требовавшими мужской силы. Сама хозяйка жила напротив. Её жилище было обустроено на порядок лучше нашего, но всё равно не попадало под категорию уютного. Надо признать, что запах здесь был весьма противный — так обычно пахнет старость в нищете. Дверь распахнулась от мощного пинка — Тилль по привычке выбил её ногой, выдрав с мясом кое-как прилаженный после вчерашнего захода Линдеманна шпингалет. Я нахмурился, провожая взглядом ту жалкую имитацию замка, что у нас имелась. — Забирай улов, — Тилль вывернул карманы старых шортов. Они давным-давно были разукрашены протёртыми от времени дырками, зато карманы были целыми: не дай бог выпадет что-нибудь из награбленного. — Негусто, — я провёл рукой по выброшенным на мой матрас двум пачкам сигарет, связке свежей мелкой моркови и стаканчику обезжиренного йогурта. — Сам иди, если что-то не устраивает, — огрызнулся Тилль и вылил себе на голову воду из лейки, которую хозяйка оставила в нашей комнате. Ничего толком не изменилось — Линдеманн и до этого был мокрый, хоть выжимай. — Видимо, пойду, — я понимал, что приятель старался, но мой здоровый, молодой мужской организм взбунтовался, увидев издевательство в виде морковок и йогурта, которые к тому же предстояло делить пополам. — Рихард, засунь свои капризы себе в задницу, — разозлился Тилль. — Сам меня сюда притащил, олень тупорогий, и морду теперь воротит. Напомню, что это тебе спокойно не жилось. Берлин — то, Берлин — сё. На, получай свой Берлин, звезда. Линдеманн бухнулся на своё место и лёг на бок, отвернувшись от меня. Он был абсолютно прав. Это я пытался пропихнуть нашу развесёлую компанию на новый уровень, выше грязных кабаков Шверина. Ребята посмеивались надо мной, но не сопротивлялись, и барахтаться, как мышке в кувшине с молоком, не мешали. Но, по правде говоря, у меня уже опускались руки — это была четвёртая безрезультатная поездка в Берлин. Я не знал, что ищу, но был уверен, что, найдя своё, шанс точно не упущу. Но пока единственное, чего удалось достичь — это вечно сердитый Тилль, которого я эксплуатировал каждый раз, когда ломился в столицу в поисках того, не знаю чего. Я взял одну из добытых другом пачек сигарет, сунул её в задний карман джинсов и отправился на промысел и поиски работы. — Только не тырь ничего вблизи нашей норы, — буркнул Тилль, так и не повернувшись ко мне. — Знаю, — раздражённо ответил я и ушёл. Ночь укрыла город тёмными тучами, и бедные жители задыхались в душном капкане этого «одеяла». Хилый ветерок подгонял фантики и старые газеты, развалившиеся на асфальте, но те лишь лениво шевелили боками. Очередной день был безрезультатным, кроме того, что у меня была на редкость удачная добыча — под футболкой я нёс стащенную из мясной лавки упаковку колбасной нарезки. Тоненькие, полупрозрачные кусочки не слишком бы дополнили нам морковно-йогуртовый ужин, но всё равно радовали истосковавшийся по мясу организм. Пока я шарахался по городу в поисках подработки, успел убедиться, что приезжий, хоть и трудолюбивый парень, не нужен никому — своих таких же пруд пруди. Поэтому в очередной раз пришлось принять горькое для себя решение об отступлении. Света в нашем переулке не было: лампочки воровали сразу же, как их вкручивали в фонари, поэтому коммунальные службы давно плюнули на это дело. Я спешно шёл к своему подъезду, стараясь не думать о том, что может оказаться у меня под ногами. На ощупь нашёл ручку входной двери, почувствовав, что в неё воткнута стопка каких-то листовок. Зачем-то выдернул одну из них и потянул дверь на себя, оказавшись в тускло освещённом холле. Взгляд сам сразу задержался на ярких буквах рекламы. Музыкальный конкурс, бла-бла-бла, приз… Я несколько раз прочитал следующие строки, чтобы убедиться, что глаза меня не обманывают. Это не может быть правдой: контракт с серьёзной звукозаписывающей студией и профессиональная запись первого альбома. Как раз то, что нам нужно! Почему-то я не допускал варианта, что мы можем проиграть. Мне не терпелось поделиться идеей с Тиллем. Линдеманн был сильно ошарашен, когда я ворвался в комнату в его манере: выбив дверь, причём в этот раз она ещё и соскочила с верхней петли. — Эй, Круспе, полегче, чего такой возбуждённый? — Смотри! — я сунул листовку в руки Тилля. Он быстро пробежался по ней глазами. — Ну, был конкурс, и чего? — Как это — был? — Так ты посмотри на даты, дубина, — Линдеманн вернул мне листок. Улыбка сразу исчезла с моего лица: конкурс закончился два дня назад. Я уже было совсем скис из-за того, что такой шанс был упущен, как вдруг обратил внимание на одну деталь. — Тилль! Конкурс ежегодный! Мы можем приехать в следующем году! Линдеманн закатил глаза: — Соглашусь только при одном условии — это будет наша последняя поездка в Берлин. — По рукам. Я загорелся этой идеей. Мысль о том, что будет возможность продвинуться в музыке, открыла во мне второе дыхание. Я пообещал себе, что весь этот год буду пинать парней. Буду занозой в заднице, но мы заиграем как хорошая рок-группа. Тилль не скрывал своего скептического отношения к моей идее, но появившаяся перед его носом колбаса сразу переманила Линдеманна на мою сторону. Тилль довольно поглаживал себя по животу. По меркам последних дней мы сегодня устроили себе небольшой пир. — Завтра домой, — лениво растягивая слова произнёс Линдеманн. — Ага, — вторил ему я. Ладонь, лежавшая под головой вместо подушки, приятно пахла колбасой. — А то меня другой голод тоже жуть как мучает. Я согласно хмыкнул. Секса не было где-то недели три — с тех пор, как мы приехали в Берлин. Даже самые неприхотливые городские цыпочки не велись на двух оборванцев в раздолбанном Трабанте. Не знаю, как у Тилля, но у меня давно не было такого длительного воздержания. Воображение злобно подшучивало надо мной, и я в самых невинных вещах ухитрялся увидеть всякую пошлую ересь, которой там быть не должно. Слишком глубокие вырезы на маечках молоденьких горожанок и невероятно короткие юбки заставляли меня сдержанно отводить взгляд в сторону. Сексуальное напряжение Тилля тоже росло, и однажды, придя домой раньше обещанного, я слышал через дверь, как он от него избавляется. Меня самого самоудовлетворение не сильно спасало: мне хотелось другого тела, крепкого, молодого, выносливого. В мечтах мелькали подтянутые спортсменки, которых я заприметил на выходе у одного стадиона. — По приезде осчастливлю Марту. Или… нет. Или… Да чёрт с ними, ко всем загляну! А пока, Рих, не поворачивайся ко мне своей крепкой и сочной…спиной, — Тилль загоготал, лунный свет, струящийся сквозь окно, грубо исказил черты его лица. Я язвительно фыркнул в ответ на пошлое замечание друга, а воображение мигом подкинуло картинку: голый Линдеманн ночью подкрадывается ко мне, осторожно приспускает резинку моих трусов и ложится рядом. Так близко, что его торчащий член тыкается между моих ягодиц, напрашиваясь внутрь. Я не просыпаюсь, лишь немного напрягаюсь во сне, и Линдеманн успокаивающе поглаживает меня по бедру, расслабляя. Тилль не входит в меня, чтобы я не проснулся от непривычной боли, да и он не собирается меня насиловать — ему хочется лишь сексуальной разрядки. Просто так получилось, что рядом только безмятежно спящий я. Он раздвигает мои ягодицы и пристраивает между ними свой член, начиная двигать бёдрами вверх и вниз. Трение о мою горячую кожу возбуждает его ещё сильнее. Жар из его лёгких обжигает шею, дыхание тяжёлое, шумное. Я уже слышал его однажды, притаившись за дверью. Тилль не сдерживается, дёргается вовсю. Моего сна давным-давно как ни бывало. Я… — Эй, ты чего так дышишь? — голос Тилля ушатом ледяной воды вернул меня к реальности. — Просто… жарко, — я сам не заметил, как мои эротические фантазии приняли такой оборот. Хорошо, что не было света, и Линдеманн не мог заметить мой стояк и то, как моё лицо заливает краска. — Спокойной ночи, — пробурчал Тилль и отвернулся от меня. — Угу, — вымышленные оргии с моим приятелем возбудили меня даже больше, чем давешние спортсменки. Разум попытался выкинуть нехорошие картинки из головы, но гаденький внутренний голос усыпил мою бдительность. «Тебе ведь понравилось…» «Понравилось», — эхом отвечал ему я, и вновь отдался своим фантазиям, пробуждавшим во мне какие-то новые, но, безусловно, приятные эмоции. — Эй, девочка-целочка! Слышь, сучка, оглохла что ли? — я не сразу понял, что обращаются ко мне. — Что? — я обернулся и посмотрел на грубияна. Здоровый бородатый байкер, от которого неприятно разило дешёвым пойлом и застарелым потом. — Что слышала, шлюшка. Свали с моего места! Мне не следовало нарываться, потому что это ставило под угрозу моё положение инкогнито, но стерпеть такого обращения к себе я не мог. — Пошёл нахер,— я отвернулся от обидчика и продолжил как ни в чём не бывало пить сок. — Дерзкая, тварь? — мужчина подошёл ко мне вплотную и резко развернул к себе, дёрнув за плечо. Этого я не ожидал и подавился соком. — Хочешь наказания от папочки? — едко произнёс байкер, с удовлетворением наблюдая, как я не могу прокашляться. — А не отсосать ли тебе у меня? — от долгого кашля голос немного охрип. Видимо, мой обидчик не привык, что ему перечат, и я чувствовал, что скоро полетят кулаки, поэтому решил действовать на опережение, схватив со стойки стакан и хорошенько огрев им стоящего передо мной мужчину. Стакан разбился, засыпав байкера осколками, но не выведя его самого из строя. — Я тебя сейчас на свой хер натяну, — мужчина потянулся, чтобы схватить меня за грудки, но я оказался проворнее и, проскочив у него под рукой, врезал ему в лицо. На пару мгновений он потерял ориентацию в пространстве и опустил руки, а зря — мигом приняв с юношества знакомую стойку, я двойным ударом зарядил ему в живот. Однако честно драться противник не хотел и, схватив барный стул, принялся дубасить им меня куда придётся. Такой тактике ведения боя нас не учили, поэтому я здорово получил по рёбрам и по спине. Пару раз удалось засветить противнику в коленный сустав, но бить пришлось без прицела, поэтому мужчина продолжал стоять на ногах, хотя уже не так твёрдо как раньше. Прикинул расстояние между нами — оно позволяло нанести хороший удар в солнечное сплетение. Нужно только вложить в руку всю силу… Что-то холодное и тяжёлое прилетело мне в висок. Мир перед глазами перевернулся. Очки не выдержали удара и слетели на пол. Краски слились в одно мутно-багровое пятно. Пока я пытался сориентироваться, откуда был удар, за ним последовал второй, и моя голова не выдержала. В памяти осталось, как я быстро очутился на полу, напоследок приземлившись виском в стеклянное крошево. Глаза открывались неохотно, но я всё-таки заставил себя разлепить веки. Меня тут же ослепил белый свет. Недовольно зажмурившись, я вновь сделал попытку осмотреться. Увиденное не привело меня в восторг — больничная палата. Я медленно привёл себя в полусидячее положение — места ударов ныли, голова гудела как с похмелья. Дверь в палату медленно открылась, и внутрь вошла медсестра, толкая перед собой огромную тележку. — Добрый день, герр Круспе. Как себя чувствуете? — Будто умер ещё вчера, но почему-то проснулся и сегодня. Девушка усмехнулась и подкатила тележку к кровати. — Ни сотрясения, ни переломов нет, но врач хотел бы подержать вас в больнице ещё пару дней. Я хотел было возмутиться — в мои планы не входило потерять два дня в больничной койке, — но вдруг обратил внимание на содержимое тележки: цветы, конфеты, стопка открыток и какие-то ещё непонятные коробки. Внутрь закралось нехорошее подозрение. — Скажите, а это?.. — я кивком указал на гору подарочного хлама. — Ах да, это вам от фанатов, герр Круспе. — Но откуда?! — воскликнул я, подскочив от захлестнувшего меня возмущения. Голова такие кульбиты не одобрила и отозвалась резкой болью. Поморщившись, я лёг обратно, уточнив уже немного спокойнее: — Откуда им известно? — Думаете, если такая известная личность как вы устраивает драку в баре, то это остаётся незамеченным? — девушка выложила на тумбочку возле кровати коробочку с несколькими таблетками. — Выпейте, голова пройдёт. Я зайду к вам через час. Она удалилась, оставив меня наедине с горой пожеланий скорейшего выздоровления. Моё хлипкое прикрытие развалилось. Тяжело вздохнув, я опустил лицо на руки, зарывшись пальцами в волосах и проклиная себя, того байкера, душный бар и ненавистный мне Берлин.