Тёмно-чёрные искры

  «Мальчики, вы еще маленькие ведь, как не стыдно!»  И Дазай, и Чуя, слегка щурящий слезящийся глаз, в легком смятении смотрят в сторону, когда плохо знакомый им человек, кто-то из старших помощников Мори, с негодованием заявляет им такое и с показушным осуждением качает головой.  Оба в недоумении, а Дазай, тут же потерявший интерес к тому, кто отвлек их, чуть высовывает язык, а потом касается кончика пальцем, будто снимая что-то.  – Вот она! – он выставляет палец прямо перед носом Чуи, но тот отворачивается, у него все еще слезится глаз, и ему без разницы, как выглядит ресничка, которая жутко мучила его и никак не хотела покидать теплое местечко, пока Дазай, воспользовавшись тем, что Чуя совсем уже исстрадался и был готов на все, лишь бы эту гадость вытащили, не предложил свои услуги и, попав не сразу, все-таки умудрился слизнуть эту заразу прямо с глазного яблока.  Накахара вытерпел эту странную процедуру мужественно, но сейчас желал промыть глаз холодной водой, чтобы снять раздражение, так что умчался, даже не поблагодарив.  В памяти тот почти ничего не значащий эпизод годовой давности каким-то странным намеком то и дело всплывал, но Чуя все равно так и не понял, почему ему в тот раз должно было быть стыдно, ведь целующий его шею Дазай, полумрак, колени, что больно вдавливаются в жесткую кровать, и едва прикрывающие голые задницы рубашки – наверно, это должно быть куда более смущающим, и не только окружающих. Но в потемках дурацкого контейнера разве что-то видать? Тьма с добавлением слабого света лампы обволакивает, и Чуя на миг поддается желанию, когда аккуратно самыми кончиками пальцев касается чуть влажного бедра Дазая. Край чужой рубашки щекочет и без того слишком чувствительную сейчас кожу руки, а сам Дазай не особо уверенно целует Чую в губы. Нет, он умеет, просто не уверен, что Чуя реально к этому готов. Им вроде бы уже по шестнадцать, и это и не прям мало, но и не так много, а храбрости все равно не хватает.  Это ведь не ресничку из глаза достать при посторонних.  Дазай заводит ему руку за шею, мнет волосы, пытается смотреть прямо в глаза, а Чуя смотрит вниз – они ведь так и стоят на коленях – без нижней части одежды, в расстегнутых рубашках, будто это как-то поможет им замаскировать стыд, и он не знает, стоит ли ему податься чуть вперед, коснуться плотью другой, что покажется, наверно, горячее собственной, и от этого немного голова кружится, и он упирается Дазаю рукой в грудь, но рука скользит вниз, и пальцы сжимают его член, и Чуя смотрит в ответ почти с победой, но Дазая не это задевает в сей миг. Он в трепетном порыве оказывается ближе, прижимается – теперь он сам трогает Чую и целует его в краешек губ, касаясь кончиком языка. Это чем-то похоже на призыв быть смелее, но поцелуй столь легкий, что Чуя не уверен в его посыле, однако его собственные ощущения уже подгоняют его, и он просто хочет их выразить, хотя изначально пришел сюда вовсе не за тем…  Кажется, все это можно сделать разными способами, и им они обоим относительно известны. Чуя почему-то уверен, что Дазай, пристроившись на его плече подбородком и обхватив за спиной рукой, все же не просто так задрал рубашку и теперь гладит его спину, очерчивая линию позвоночника, по которому и без того хаотично бегают мурашки, Дазай интуитивно дразнит, а потом резко сжимает руку на ягодице, и пальцы скользят в более интимное место, но тут же отдергиваются, хотя Чуя даже не возразил. Или возразил? Это его тело дернулось в тот момент, потому что было непривычно? Но не неприятно же… Неприятно, это когда долбаная ресничка мучает глаз! А тут – просто… Чуя целует его щеку, скользит по коже губами и крепче сжимает пальцы на чужом члене. Смелости ему почти что хватает, он так ее нарабатывает, и Дазай подстраивается под него, и это приятно. Это даже лучше, чем избавление от гадкой реснички. Какая глупость вообще это сравнивать, но просто непонятно, как можно было в том невинном действии что-то такое дурное усмотреть?  Они ложатся на кровать, и Чуя в какой-то момент думает сделать это – губами проскользить по груди, животу – вниз, но он ложится, позволяя быть к себе очень близко и целовать себя, словно с него снимают пробу, и все же Дазай в поцелуях очень даже преуспел, но Чуя забирает инициативу в другом, опрокинув его чуть на себя и сдавив сразу оба члена – он слишком сильно, наверно, пытается давить, но Дазай тогда только крепче вжимается в податливый рот, и в этот момент глупо сдерживать стоны.  Чуе снова хочется глянуть вниз, посмотреть на то, что творит его рука, пусть это все сейчас словно ломанные линии в полумраке, но Дазай держит его за подбородок, свирепо дышит, хмурится и все равно лезет целоваться, он весь взмок, но Чуе в удовольствие его взмокшее тело, запах, что пусть слегка отдает лекарствами, приятно видеть, как Дазай кусает губы, а потом ощущать, как он замирает ими у Чуи на лбу, пока тот стискивает зубы от накатившего блаженства.  Перепачканные, они не прекращают целоваться и дрожать в объятиях друг друга. Чуя лишь мельком думает о том, что тут негде совершенно будет привести себя в порядок, да и рубашку он, кажется, тоже уделал, но он тупо забивает на это хер и устраивается поудобнее на груди Дазая, хотя тот и ворчит, что ему в лицо лезут его волосы. Если бы уж был так недоволен, то не гладил бы, наверно, столь аккуратно колено Чуи.  А Накахара все зачем-то вспоминает тот странный вопрос, не стыдно ли им. С чего вообще должно быть? Вот сейчас – да, немножко, или – нет, не немножко, особенно в момент, когда рука Дазая теперь уже гладит его между ног. Да стыдно, но парадоксально приятно, словно предвещает момент, когда с потерей этого самого стыда можно будет зайти еще дальше.