Дети степного волка

Солнце Мне было шесть, когда меня отдали в услужение жрицам. Всех мальчиков, что родились от царей и правителей, принесенных в жертву на весенний сев, посвящали Богине-Матери. Девочек она любила, для них великая грозная Богиня и правда была матерью, а мальчиков не допускали близко, только посвящали. Я думал… а ничего я тогда не думал, хотел обратно к родной маме; она, хоть и изредка, но звала меня к себе, ласково обнимала и называла солнечным зайчиком. Целый год я прожил в храме, в самой столице. Дорога туда была тяжела. До сих пор помню, как мутило меня во время путешествия – слишком долгие переходы, слишком мало остановок, чужие люди в провожатых совсем не заботились о нас, детях, не давали даже как следует выспаться и отдохнуть. А сам храм… О, храм!.. ни до, ни после я нигде не видел столько красок! Особенно хороша была мозаика на полу – по ней ходили босыми ногами. Я обожал ее и ненавидел. Картины рассказывали о подвигах Богини – она дарила людям несметные богатства, учила их, как выжить, делилась мудростью, наделяла детьми и бесчисленными стадами; везде – Великая, простирающая руки к детям своим от самого звездного неба, из поднебесья. И цвета мозаики – чистые и яркие, словно и вправду под ногами плескалось голубое море или простирались желтые пески. Зеленый – цвета самого первого весеннего листа, еще прозрачного на свет, едва рожденного. Черный – глубокий и матовый; если всмотреться, он словно затягивал в пропасть. И красный – такой, что моя кровь казалась на нем грязно-бурым пятном. Почему кровь, ты спрашиваешь? Потому что я должен был следить за чистотой пола, по которому ходили босиком, оставляя песок, и грязь, и стебельки соломы; откуда она только бралась, я как тогда не понимал, так и сейчас не понимаю. Камешки мозаики были одинакового размера, длиной с фалангу моего мизинца. Только не теперешнего мизинца, не сейчас, а тогда, когда мне было шесть. Их, видно, варили в таких меленьких формах, впрочем, я не видел, не знаю. Одно помню крепко – кусочки мозаики не были гладкими, может, так мастера добивались того, чтобы рисунок казался живым, выпуклым. И в стыках между кусочками всегда застревал песок, грязь и раздавленная в труху солома. Я выметал и вымывал все это часами. Ну и… бывало, натирал пальцы до крови, вот тогда и увидел, как она пятнает совершенный рисунок. Ну и коленки, конечно, тоже до крови стирал – я же ползал целый день между колонн, по кругу, по солнцу. Утро начиналось с «Пробуждения Богини», возле десятой колонны справа – там было много зеленого цвета, и белого, и светло-голубого оттенка льда в сумерках, и сама Богиня была юной, тоненькой и лишь в два раза больше окружающих ее жриц. Потом было «Омовение Богини» — прозрачно-зеленый узор, словно разбавленный ключевой водой, и радужные переливы над ее головой. Потом – «Расцветание», насыщенное розовым, мне всегда казалось, что мозаика здесь выточена из морских раковин, из самой их сердцевины. «Любовь Богини» — тут был зеленый, зрелый цвет, набравший силу, пленяющий; мне казалось – я даже чувствовал запах мокрой листвы. Здесь среди фигурок жриц, среди цветов и животных появлялась единственная мужская фигурка, размером меньше всех, с ягненка. «Игра Богини» — прямо напротив входа в храм, тут мне могли наступить на руку или толкнуть, всегда приходилось оглядываться по сторонам, но я все равно успевал до тошноты насмотреться на темно-лиловый, переливчатый, переменчивый, даже пугающий. А может, потому он и был таким темным, что напротив входа? Не знаю. «Взросление Богини» было золотым, цвета спелой пшеницы, и фигурки жриц похожи как раз на колоски пшеницы, словно Богиня стояла посреди поля. Да так оно и есть – все мы ее дети, и люди, и колосья, и каждое яблоко на ветке, и каждый клубень в земле. Потом было «Сердце Богини» — тут царил черный, настоящий цвет плодородной земли, неровный, испещренный вкраплениями светлее и темнее, и мне всегда становилось страшно в ее «Сердце», словно в могиле. Первое время я пытался избавиться от этих мыслей, ни один мальчик не должен бояться вернуться к Великой Матери, в ее лоно – но я боялся. Потом, после багряной «Изменчивости» я перебирался снова к холодному серому цвету «Отдыха Богини» и замыкало круг «Жертвоприношение». Вот тут и был тот самый красный, много красного. И мужская фигурка — велика, гораздо больше любой жрицы или собранных плодов и овощей – но все равно вполовину меньше Матери. Там выложенные в рисунке фонтаны били красным, и поначалу я боялся, что мои руки кровоточат не оттого, что натерты о неровности пола, а оттого, что выпачканы в крови царя. Я кружил и кружил по храму, всегда в одном и том же порядке, я выметал маленькими щеточками просыпавшийся в бороздки песок, слушал песнопения в глубине, там, куда меня, как и других мальчиков, не пускали, и времена года для меня спутались на том полу. К вечеру я никогда не знал, весна ли снаружи, лето, или осень – они стелились перед глазами, неостановимо сменяли друг друга, и голова кружилась, и от ритуальных песен и сладкого дыма, что курился в специальных углублениях по стенам. А потом всеми ночами во сне – я снова полз на коленях, вытирал грязь, выметал песок и терялся во времени. Вождь — Вот и сейчас, только закрою глаза – оказываюсь там… снова бесконечно ползаю на коленях со щетками и метелками, по кругу… мой вождь, не уходи. Я боюсь умереть в одиночестве. — Что за глупости, — я сжал пальцы его левой, здоровой руки, улыбнулся как можно более уверенно и принял от целителя кубок с отваром. — С чего ты взял, что умрешь? Тебе просто нужно отдохнуть хорошенько. Выпей, это поможет уснуть. Я знал это зелье, оно снимает боль, прогоняет лихорадку и дарит сон. Мне совсем не нравилось предлагать его Солнцу – такое дают смертельно раненым в надежде облегчить муки последних часов. Раз лекарь сварил именно это, значит, не знает, чем еще его лечить. После того, как встретили погоню у скал и приняли бой, я понял, что с парнишкой неладно. Он ни разу не пожаловался, не отстал и даже умудрялся прямо держаться на лошади, но я уже видел, что начинается лихорадка: слишком бледная кожа, слишком яркие пятна на щеках, слишком блестящие глаза. Мне хотелось завернуть его в свой плащ и взять к себе в седло, но это было нельзя, никак нельзя – Солнце только-только начал обретать уважение воинов и свое собственное место в племени. Потому я лишь молился богам, чтобы он дотянул до стана. А между делом напомнил его молоденькой супруге, как ей повезло с мужем, таким добрым и ласковым, и что это везение может очень быстро кончится, если с ним что-то случится. Тогда она лишится покровительства героя и навлечет на свою голову гнев вождя. Между тем двоих мы все же потеряли дорогой. Первым умер тот, которому распороли брюхо еще в селении, а у самых ворот испустил дух другой парнишка, немногим старше моего Солнышка. Ему проломили голову в бою у камней. Эти двое, да четверо убитых, да еще один, если выживет – точно больше не вояка. Не самый удачный наш набег. Хотя, конечно, и хуже бывало, и много хуже. А самое худшее – голодная зима, когда воины мои звереют, в грудях их жен иссякает молоко, а дети ревут, не замолкая. И каждый день кто-то умирает. В одну такую зиму племя съело почти всех лошадей. Но в этом году голода не будет – хоть от этого-то богатая добыча нас избавит. Уже в стане, как водится, устроили пир: почтить богов, чтобы не оставили, проводить павших, воздать честь героям. Пир – дело святое, славное и веселое, мои волки это любят. Один Солнце на праздник в собственную честь не рвался – при всем воинстве склонил колено и попросил отпустить его уединиться. Вояки мои смеялись, на молоденькую жену показывали, даже мне пара сальных шуточек перепала. Только целитель наш все правильно понял, кивнул коротко и следом ушел. А когда, уже во время пира, вернулся с докладом, у меня кусок поперек горла встал. Бросил я все, плюнул на обычаи, на осторожность, к нему пошел. Он так и лежал на своем жалком тюфяке у дверей моей спальни, как личный раб, а девка его рядом, в уголке притихла. Если поднимется – подумал – дам ему приличное жилье, от себя не отпущу, тут рядом будет. Понадобится – пристроить комнаты заставлю… И тут же поправился: когда поднимется. Когда. Поначалу я думал, что это рана его открылась и воспалилась, но все оказалось хуже. Рану я сам осмотрел: хоть местами, где швы по второму разу разъехались, она была глубокой, но чистой, даже, вроде как, подживающей. А лихорадка-то приключилась совсем от другого. Как-то одна из моих женщин рассказывала историю про жестокие испытания юношей в их племени. Мол, чтобы назваться воинами, они должны сражаться между собой насмерть, и некоторые победители после таких боев впадали в горячку и даже умирали. Я тогда смеялся, называл их слабаками и говорил, быть того не может, чтобы мой воин от больной совести заболел и умер! Ну так это мой воин, мой соплеменник, волк. Солнце слабаком не был – в этом походе он столько раз силу и выдержку доказал, что даже самые злые уверились. Но горячка его настигла. Сейчас мне было больно и стыдно за тот свой смех. Я уложил впавшего в забытье мальчишку в свою постель, держал за руку, чувствуя жар, исходящий от него, и был в отчаянии – не знал, как и чем помочь, когда дверь в женские покои скрипнула и на пороге появилась моя рыжая. — Отправляйся к женщинам и сиди там, пока не позову. Ты мне не нужна, — приказал я. Но она и не подумала слушаться. — Вождь Эридар, я хочу говорить с тобой, выслушай, — и глядит так уверенно, словно и не боится, что зубы пересчитаю. — Иди прочь, женщина, я сказал. Она только выше нос задрала: — Умерь гордыню, вождь, если не ради уважения к Великой Матери и ее высшей жрице, так ради этого юноши. Он страдает и может умереть, а я могу его спасти. — Жрица? — я не столько удивился, сколько разозлился. На нее – за ложь, за скрытность, за дерзкие речи, а на себя – за глупость и недогадливость. — Да еще и высшая? Что ты делала в этом захолустье? — Я – Манора, старшая дочь царицы, одна из семи высших жриц Матери-Земли, должна была ехать к тебе с дарами. Мать-Земля через мать-царицу определила меня тебе в жены. Меня предполагалось обменять на мальчика. Она была красива, и знала это: красива, уверенна, умна и знала как себя подать, если хотела. Я почти засмотрелся. Но стоило напомнить, что она желает забрать Солнце – и очарование испарилось. — Что за бредни глупые! – мне стало почти смешно. — Я бы не согласился. — Знаю, — кивнула она. — Теперь знаю. Я следила за вами. Ты все время смотришь за ним, прикрываешь, а он в петлю полезет, лишь бы ты похвалил. Потому и прошу сейчас: будь благоразумен. Он тяжело болен, а я знаю, как исцелить. Вдруг я заподозрил неладное. — Не ты ли сама, жрица, навлекла на него беду? Я не ждал признаний, но, может, замешательства, растерянности. Но рыжая только презрительно фыркнула: — Вот еще! Это все твои испытания, дикарь. Наши юноши не приучены насиловать женщин, рубить головы детям и добивать раненых. Они почитают жизнь и ее дарительниц, их удел смирение. Если повезет – они будут избраны оросить лоно женщины. И только самые лучшие удостаиваются чести оросить Землю своей кровью в день первого сева. А ты своими испытаниями измучил его, истощил его силы, сломал достоинство, растоптал совесть. Если хочешь, чтобы выжил – позволь мне им заняться. — А тебе это зачем теперь? Я не отдам его вашей царице, да и самой тебе хода в твои храмы больше нет. Скорее в могилу, чем туда. Но и это ее не смутило. — Не ступай против воли Матери, вот что говорят мудрые. Солнце обещан царице и ее западным землям, значит, им и достанется. Но в нем мертвом у нас нужды нет: жертвенный кубок должен наполниться теплой кровью из живой раны. Я спасу его, только не медли. Пока ты думаешь – он страдает, слабеет и уходит все дальше. Дождешься – и я отступлюсь. Я посмотрел на Солнце. Он все еще спал, но был совсем изможден, дыхание казалось таким тихим, что это пугало. — Ладно, я поверю тебе. — Я выпустил его безвольные пальцы и отступил. — Но смотри: если он хоть как-то пострадает – ты пожалеешь, что родилась, много раз пожалеешь. — Не пожалею, — она улыбнулась как победитель. — Он будет жив и здоров. Но я попрошу награду. — Его ты не получишь. Ни для себя, ни для царицы, ни для своей Великой Матери. — О, супруг мой! Я и не прошу столько! — рыжая стерва почти смеялась. — Я другое попрошу: ночь любви. Одну только ночь, мой вождь, с вечерней зари и до рассвета. Но чтобы ты и я, и больше никого в целом мире. Я буду любить тебя не так, как ты привык, а так, как мне нравится. Что ж, такая плата не показалась мне непомерной. — Ладно, ты получишь, что просишь. Исцели его.