Дети степного волка

Вождь Она попросила снять с Солнышка рубаху и наклонилась над ним. Ее пальцы легкими движениями ощупывали и гладили, надавливая то там, то сям, задерживаясь в напряжении, исследуя его тело. Я стоял рядом и не спускал глаз с новоявленной ведьмы-женушки, следя за каждым движением, готовый свернуть ей голову, как только что подозрительное замечу. Она глянула искоса: — Скажи мне, дикарь, глава дикарей, неужто думаешь, будто женщина может сама подчинить мужчину и повелевать им? Такого вопроса я не ожидал и лишь пожал плечами. Мне было все равно, какая женщина, какой мужчина… Она продолжила, медленно и вдумчиво, словно рассуждая, словно ее размышления были сейчас к месту или будто бы ей внимали в храме другие жрицы: — Испокон веку мужчина берет силой что захочет – бьет зверя на охоте, сражается с другим мужчиной за лучший кусок и тащит женщину за волосы на свое ложе. Скажи же мне, муж мой, как может слабая женщина, добыча для мужчины, как она может царствовать над ним без воли на то богини Матери? — О чем ты говоришь? – не желая думать над ответом, отмахнулся я. Манора улыбнулась, и снова с чувством превосходства продолжила: — О том, что такого не может быть без прямой воли богини, без ее поддержки и без ее тайных советов, — помолчала и добавила уже совсем другим тоном. — Прикажи принести те богатые одежды, которые ты захватил в селении – среди них должен быть сундучок черного дерева, он мне нужен. Я кликнул слуг – и уже скоро в покои сунулся Лоухи, мой младший брат, с сундучком в руках. Жрица сразу же подхватила его, раскрыла, принялась перебирать скляночки, сверточки и тряпицы. Лоухи опустился на лавку и с любопытством уставился на Манору, но я прогнал его. Не хватало еще, чтоб сболтнул где, мол, вождь в жены-то ведьму взял. Ведьма, да из вражьего племени, которым издавна жены правят – точно жди беды… Лоухи у меня веры никогда не было – больно до вина охоч, а как выпьет, сразу глупеет и язык распускает хуже всякой бабы, даром что сын вождя и мне единокровный брат. Манора тем временем расставила по углам спальни сосуды с пахучим маслом, вложила в них лучины, и по комнате поплыл незнакомый запах, сладкий и тягучий. А потом принялась разминать руками какое-то снадобье, вроде загустевшего меда или воска, но ни то, ни другое – почти сразу оно закапало с ее пальцев, как вода, и капли поползли по плечам и груди спящего Солнца, оставляя темные дорожки. Она втирала их в кожу, и вскоре весь он был в темных разводах, будто от намокшей золы или пыли. После жрица развернула кусок ткани, и я увидел на нем множество мелких иголок, как для шитья, только шить такими не выйдет – в них не было ушек, наоборот, каждая заканчивалась головкой вроде неровного речного жемчуга. — А ведь ответ прост, хоть ты и не хочешь это признать, — продолжила говорить Манора. — К каждому мужчине моего народа, к самому его сердцу, от рождения тянется нить связи с Великой Матерью. Когда мальчика впервые приводят в храм, богиня смотрит на дитя свое, узнает – и нить упрочняется, туже затягивается вокруг сердца. Он-то, может, о связи этой и думать забыл, мужчины слишком грубы и глупы, среди них такое часто встречается. Но главное ведь в том, что сама Богиня его помнит и сердце за нить крепко держит. Мне не нравились эти россказни, мне они ой как не нравились, но заставить ее замолчать я не мог – хотел знать, что с моим Солнцем. Манора взяла из свертка иглу, подержала, согрела в пальцах – и вдруг воткнула до половины в его грудь! Я было дернулся, но понял, что столь мелкой ранкой ему не навредить, и стал ждать, что она дальше делать будет. — А этого мальчика не просто показали – он посвящен Богине с самого детства, отдан в руку ее. Он не твой, дикарь, и не может быть твоим, его путь, это путь в лоно Матери. Отруби себе руку – как думаешь, хорошо ей будет? Или она умрет? То, что делал для тебя этот мальчик, то, что я видела эти дни – отрубал себя, как руку от тела или как почку с ветки дерева. Богиня перестала чуять его, перестала вести – и он стал умирать… — Ты много болтаешь, женщина. Делай, что надлежит, да помалкивай! По правде говоря, меня пугали ее речи. Я словно видел разгневанную богиню Мать, связь с которой рубил, рвал Солнце. Я не хотел такого видеть и не хотел в это верить. Склоненная над бесчувственным Солнышком жрица, дымок в углах спальни, дрожащие отсветы на стенах, на полу и потолке, и монотонный голос – он казался заклинанием, важным и нужным для силы ее снадобья. Но она послушалась, умолкла, и продолжила втыкать иголки в тело мальчишки, и к тому времени, когда устало выпрямилась – я увидел, что он и правда выглядит уже лучше. Бледность не так пугала, дыхание выровнялось, а забытье перешло в спокойный сон. Это если не обращать внимания на торчащие из тела Солнышка иглы – а не обращать было тяжело, меня так и тянуло повытаскивать из него все. — Что теперь? – спросил я, надеясь услышать, что вскоре он очнется здоровым. — Я обманула богиню, — ответила она, — рассказала ей, что мальчик вернулся в ее руку, и заставила его кровь бежать быстрее, пришпорила, как ты поступаешь с лошадью, когда она идет слишком медленно. Кровь сделает полный оборот и вымоет лихорадку из тела, а богиня успокоится, не будет посылать мальчику плохих снов. До времени. Но еще немного – и он бы начал звать Великую Мать, звать громко, на древних языках, метался бы и искал ее, хватал бы тебя холодными пальцами, а его щеки бы горели и глаза не видели. Сейчас же – все это отсрочено. Но как за осенью всегда приходит зима, за мальчиком все одно явится богиня, ее голос позовет, ее воля поведет. Ты можешь его спрятать от меня, от моей матери, от твоего племени – но от богини никому не уйти! — Хватит, сказано! – яростно, но негромко прорычал я, схватив ее за руку. Слишком увлеклась рыжая, да и ошиблась, если решила, что я вот так сразу ее послушаю и сдамся. — Отсрочено? – спросил я, и сам же ответил. — Отлично! Пусть твоя Богиня пустила свой яд в его тело – у меня есть противоядие. Это – ты! Жрица в ответ лишь улыбнулась. *** …отблески горящих крыш словно живым текучим золотом вспыхивали в волосах Солнца. Я знал, что он ранен, что ему нужно отдохнуть, выспаться, да и поесть не мешало бы, только наверняка его вырвет. Я знал, что он ранен, но – легко, его лишь чуть-чуть задело. Он же везучий, мое Солнышко. Я даже знал, что и шрама не останется. И потому не торопился в седло и в обратный путь, потому и гладил его пряди, пропускал сквозь пальцы. Пусть мы свалились, обессиленные, прямо на землю – я бы и в аду так же держал его голову на коленях, и так же ласкал бы кончиками пальцев висок, скулу, закрытые глаза. Гарь, пепел и сажа, и, конечно, вонь горелого мяса – не достигали нас, клубились в низине, там, в деревне, где все еще кто-то кричал. Или плакал. Может быть, даже ребенок. Нет, я слишком устал, чтобы проверять. — Вот видишь, — сказал я Солнышку, — все закончилось. Всегда так, когда убиваешь – не думаешь, а потом все заканчивается, и ты снова смотришь на горящую деревню. И тебе кажется, что это красиво. Огонь в ночи, искры в небе, как звезды, только теплые. Ведь красиво? Но мальчик не ответил, видно, совсем устал. Или не согласен. А может, плохо ему? — Солнышко? – спросил я и провел ладонью по его щеке, потом ниже, по шее и… и заорал, когда мои пальцы провалились в пустоту. И увидел! На моих коленях лежала отрубленная голова моего любимого, мертвая голова с волосами, покрытыми кровью! Закрытые глаза, кровавые разводы по щеке – я сам только что его гладил! Я держал в руках, в ладонях, его голову, и не верил, и никак не мог перестать кричать! …дернулся, очнулся – темно. Сел рывком, ощупывая все вокруг, силясь понять, где я. Сердце билось у горла, быстро, сильно, не давая вздохнуть, не позволяя думать… Рядом завозился Солнышко: — Что случилось, мой вождь? — Сон. Дурной сон, — с облегчением выдохнул я. Развернулся к нему, схватил за руку, подтянул к себе, обнял всего, ладонями, губами проверяя – все ли в порядке, нет ли на нем ран. Он улыбнулся – было слышно по голосу: — Если ты так каждый раз делать будешь, когда проснешься – ладно, я согласен на твои дурные сны. — Мне приснилось… — нет, я даже говорить такого не хочу, — просто приснилось. Я стал целовать его, успокаивая свое колотящееся сердце медовой сладостью его кожи, прижимаясь лицом к его груди, вдыхая запах, убеждая себя, что все только привиделось, только кошмар, не правда. Вот он, мое Солнце, мое счастье, в моих руках, живой, теплый, я слышу его стоны, и это стоны наслаждения, а не боли. Его пальцы в моих волосах – когда я осознал, то снова было дернулся. Нет, ну надо же пригрезиться такому! Я нашел его губы и захватил, взял их ртом – хочу слышать его дыхание, хочу знать, что все хорошо, не выпущу, больше никогда из рук не выпущу! Мой он, только мой… никаких больше походов, никаких подвигов! Ну почему, почему он не девушка? Внезапно во тьме за пологом шатра раздался долгий крик. Крик, а после него – рев напавших на ночной лагерь. И почти сразу – звон мечей. Едва различимое пятно света за плотным пологом – один из шатров горит. Я вскочил, схватил ножны, потянул наружу меч, обернулся: — Солнце? Но он не ответил… и не пошевелился… Я отшвырнул меч за спину и упал на колени, протягивая руки — и обнял уже безвольное тело, и снова стал искать рану, шепча: — Нет… нет… нет… Почти сразу нащупал древко стрелы, проткнувшей его грудь – обнаженную, теплую, еще влажную от моих поцелуев, и продолжил искать губами его жизнь, но она ушла, на шее не билась жилка, во рту не было дыхания… Я прижимал к себе и баюкал его тело, и звал, ведь он же только что был здесь, он не мог далеко уйти. Я обнимал моего мертвого мальчика и смотрел на дыру в ткани шатра, оставленную стрелой – там, с той стороны, все ближе подступало пламя… …крик, звенящий в ушах – снова проснулся, сел резко, заполошным взглядом обвел все вокруг. Ох… опять приснилось… Вот он, Солнышко мое, рядом в кровати, в моей спальне, в крепких стенах моего дома, а стан обнесен частоколом, и караульные выставлены, а перед частоколом лес вырублен да выжжен, чтобы далеко видно было, и свора собак выпущена, любого зверя порвет. Слабо горит лучина, зыбкий свет бледным пятном лежит на щеке мальчишки. Да что ж такое? Почему мне все это снится? Сколько мне уже кошмаров привиделось? Какое счастье, что это лишь сны! Я старался дышать ровно и размеренно, но не очень-то получалось. Эта ночь была бесконечна, видно, кто-то недобрый наслал мне дурные сны. Перед глазами так и стояли страшные увиденные мной картины, и отчего-то страх снова сжимал сердце. Я коснулся плеча Солнышка, провел ладонью по его руке, шепнул: — С тобой ведь все в порядке, маленький? Чего ж ты меня пугаешь так? Нет, не просыпайся, лучше спи и набирайся сил. Я почувствовал, что жара у него нет, наоборот, кожа прохладная. Грива волос разметалась по подушке, я отвел спутанные пряди с лица, погладил по щеке, кончиками пальцев коснулся губ – и отдернул пальцы, а сердце снова стукнуло гулко, и кошмар внезапно вновь навалился всей тушей. Его губы были чем-то испачканы. Непонятно, плохо видно, я не мог разобрать, что-то влажное. Может, слюна? Я развернул Солнышко на спину – и увидел пену, выступившую на губах! И глаза – полузакрытые и недвижные. Пена на губах! Его отравили! Я вцепился в его плечи и стал трясти, и орать уже вовсе что попало… И вдруг услышал четкое: «Проснись». …Вздрогнул, проснулся, — снова рывком. Весь в поту, лихорадочно начал шарить вокруг – где? неужели? Правда или нет? Неужто правда? А что именно правда? Если он погиб – как? Почему я не помню? Нет, он не умер! Нет! Нет! Не было других походов! Не было других ран! Он болен и он в моей кровати! Почему тогда его нет рядом? Через долгую минуту я понял, что сам не в своей спальне. Я – в одной из комнат женских покоев, а Солнце остался у меня. Да. Я ушел, чтобы не мешать его отдыху. Я должен проверить – неспроста эти сны. Схватив свечу, я выскочил из комнаты, бесшумно пролетел по темному переходу и замер перед дверью. И толкнул ее, тяжелую, дубовую, так, чтобы открывалась тихо и медленно. То, что я увидел, было сродни кошмару. Над спящим мальчиком склонилась Илькайна, одна из старших моих жен. И в руке она держала кинжал. — Илли, — тихо сказал я, — не смей. Она вскинула голову, ее расширенные глаза встретились с моими, ноздри раздувались, она ощерилась, как волчица при виде врага: — Я зна-а-аю, щенок тебе важнее меня, все знаю! Мальчишку любишь крепче всех своих жен! — Это так, — кивнул я и спокойно шагнул вперед.