Дети степного волка

Химура «Глупые псы! А мать все думала – преданная стая! Только и способны, что руки лизать! Падаль!» — Химура обвела взглядом расщелину между скал, где лежали вповалку мертвецы в блестящих доспехах, — «Чего было сюда соваться? Во всем лесу одно-то место для засады, а эти вислоухие не поняли! Потому и сдохли, как шавки под лесными волками!» Да и четвероногие волки сюда уже наведывались – вон все нутро жеребца разворочено, задние ноги обгрызены так, что кости белые торчат. И людей павших погрызут всех, дай время. Мертвечиной несет на всю округу: зверье лесное, небось, от самых степных пределов на вонь сбежится. Лошадей жалко. И доспехи. Некогда собирать, некому поручить – попортятся на сырой земле под дождями, зверье опять же порастащит. Людей – не жалко, не люди они – кобели, скотина тупая. Таких разве что к колодезному вороту ставить вместо ослов, а не бою на мечах обучать. Выглядят – да, тут мать права – как быки, здоровые. Да на быках-то пахать надобно, а не в бой их бросать. Вот ее отряд – любо-дорого поглядеть! Воительницы рассыпались между скал, и не поймешь, сколько их. И по лесу скачут тихо, с зеленью сливаются — учились потому что загодя. Химура сама учила. А эти здоровяки в то время копья метали – кто тяжелее поднимет да у кого дальше полетит. Двуручными мечами деревца рубили – с криком яростным и выпученными глазищами на красных мордах. А их из луков положили, из засады, не давши мечи достать или копьем размахнуться. Молодцы, волки! Химура шла в траве, закрыв лицо платком, переходила осторожно от трупа к трупу, кружила меж камней и словно видела, как все происходило: за этой скалой разбойники укрыли пленниц и лошадей — она сняла с кустарника обрывок ленты, лоскут с женского платья, клочок кружева; за этими камнями волки залегли сами, земля была истоптана; а потом они добивали раненых. А вот этот воин, похоже, стоял на коленях, опираясь о щит – на земле виднелась глубокая продавленная борозда — и щит лежал рядом, с налипшими на нижнюю кромку комьями земли. Да, похоже, так и было – сначала ему разбили голову или с лошади упал, головой приложился, а потом перерезали горло. А кровищи-то здесь пролилось… А мух поналетело… Дальше труднее будет след искать – дальше материны псы не летели уже плотным отрядом, взрывая землю копытами лошадей, так, что даже слепой дорогу бы увидел. Нет, лесное племя уходило осторожно, тихо, еще тише, чем до того шло – из-за погони этой неразумной. Химура зло выругалась, помянув бесславное семя, не давшее всходов, сгнившее еще до рождения, и чресла, что носили это семя, и мошонки, которые железной рукой давить надо было, чтобы проливались не в лоно женское, а под ноги кобелям, в пыль. Где теперь волков искать? Посол говорил – три дня костер среди леса палил, едким дымом задыхался, чтоб они объявились да спросили, кто таков и чего надо. И на животе, говорил, еще полдня ползал, вымаливал, чтоб к вождю отвели. Так то – посол. Один. С дарами. А отряду Химуры наверняка стоит раз ошибиться – вмиг стрелы засвистят. И дары волки сами взяли – нечего им предложить. Взяли и ушли в лес и залягут в логове с такими-то припасами до весны, их теперь никак не выкурить. Облавой разве… Но Богиня требует, чтобы мальчишку искали любой ценой. Значит… значит… Движением ладони Химура подозвала Регану – такую же высокую, жилистую и загорелую, как она сама, только с более мягкими чертами лица, с улыбкой, непохожей на жесткую ухмылку — девушка легко спешилась и быстро пересекла расщелину. — Скачи в деревню, найди этого толстого посланника, как его… Самел? Симил? Скажи ему… — тут Химура прижала к себе Регану и шепнула несколько слов в самое ухо воительницы — в чужих землях даже голые скалы могут предать. После предводительница поцеловала девушку в губы и приказала: — Сделаешь так – возвращайся скорей. Отряд продвигался медленно – волки путали следы, и потому воительницам то и дело приходилось присматриваться и принюхиваться к каждой пяди земли, к каждой ветке. Уже несколько дней они кружили на одном месте, выпытывая у леса дорогу. Воительницы, привыкшие спать под открытым небом, шатров за собой не возили. Бросить одеяло в траву для ночлега – уже хорошо. Если повезет соорудить лежанку из веток, да еще и у костра – отлично! А здесь неподалеку протекала река, и потому девушки каждый вечер убегали купаться. Вода была уже холодна, но предводительница не запрещала. На морском берегу близ столицы, где уже который год стояли они лагерем, даже по ночам купались, а потом согревались жарким танцем вокруг костра. Когда Химуре было одиннадцать и она только узнала о Предназначении, отряд стоял на краю портовой гавани – это был широкий, обнесенный крепкой изгородью двор с расставленными в дальнем углу мишенями для стрельбы, с казармой, выстроенной из грубо обтесанных досок. У самых ворот она тогда споткнулась о брошенный кем-то деревянный щит. Споткнулась – и упала, разодрав ладони о знак силы, вырезанный на неровной поверхности щита. Поднявшись на одно колено, она равнодушно вытерла ладонь о кружево юбки и огляделась. Двор был почти пуст – лишь у дверей казармы, сложив руки на груди, стояла воительница постарше, да у мишеней возились три девочки. Одна пыталась выдернуть стрелу, ушедшую глубоко в дерево, а двое других беззлобно потешались над ней. Химура мельком глянула на них и снова принялась рассматривать воительницу, которая тоже, в свою очередь, наконец-то посмотрела на дочь царицы. Химура иногда видела воительниц раньше – и неизменно восторгалась. Широкоплечие и узкобедрые, затянутые в доспехи из клепаной кожи, они всегда держались уверенно, смотрели прямо, а двигались легко даже во всеоружии. Химуре казалось, что и разговаривали они на чужом языке – так коротко и веско звучали фразы. Сейчас же воительница была одета в простые шерстяные штаны и рубаху, залатанную на боку – Химура тут же живо представила, что прореху причинил вражеский меч, и там, под заплатой, повязка на теле. И эта храбрая раненая воительница наверняка совершила подвиг и спасла всю столицу от разорения, не меньше. И сейчас, покуда не может сражаться вместе с сестрами, наблюдает за девочками, едва узнавшими о Предназначении. Одна из младших жриц, сопровождавшая Химуру на пути к казарме, бросилась помочь ей подняться, но дочь царицы остановила жестом. Даже если бы она не ладони о деревяшку ободрала, а грудью бы на меч упала — не приняла бы помощи. Первые шаги в отряде будущая предводительница прошла не разумом, а чутьем. Химура вскинула подбородок в сторону девочек у мишени и сказала громко и четко: — Кто из вас, пустоголовых, так неразумно бросил оружие в пыль? — и с радостью поймала одобрительный взгляд взрослой воительницы. А когда самая крупная девочка из троицы от обиды кинулась в драку – подхватила с земли щит и, выпрямляясь, его кромкой ударила напавшую в живот, сбив с ног. Та оказалась не сильно обидчивой: ей понравился удар, и ссора тут же закончилась. Они ни разу больше не поссорились. А через пять лет Калима погибла, пролив кровь в горячий песок. Вождь Над спящим склонилась Илькайна, и в руке она держала кинжал — Илли, — тихо сказал я, — не смей. Она вскинула голову ощерилась, как волчица при виде врага: — Я зна-а-аю, щенок тебе важнее меня, все знаю! Мальчишку любишь крепче всех жен! — Это так, — кивнул я и шагнул вперед. Покои велики, слишком велики, специально для того, чтобы убийца от входа до ложа незамеченным не прошел. Я сплю чутко – всегда успею оружие схватить и защититься. Но теперь эти пятнадцать шагов – в три прыжка не одолеть – были препятствием. Они могли стоить Солнцу жизни. Шаг, еще, третий, спокойный, твердый и уверенный. «Только не бояться» — приказал я себе. — Дороже жен, дороже дочерей, дороже всех. Что ж ты думаешь, дура-баба, с тобой теперь будет? — Вот! Лоухи! Ты слышал? Он сам, сам признался… Лоухи, мой завистливый братик! Он, оказывается, прятался в глубокой тени угла за сундуком, а теперь выскочил, взвизгнул от радости и, как заяц, порскнул в двери. Я не погнался — все равно бы не догнал. Может во всем прочем Лоухи мне и уступал, но в беге ему равных не находилось. Я смотрел на Илли. — Глупая курица, ты предала меня. — И не жалею! Ты не вождь, ты — баба! — она наскочила, выпятив высоко подвязанные груди, вытаращив глаза, как разъяренный петух наскакивает на кобеля. — Лоухи-то настоящий жеребец, а ты?! Подстилка для раба. Да ни одна жена… — А ведь я любил тебя, дуру… Развернуть ее руку с кинжалом было так просто — слабое запястье почти не сопротивлялось. Клинок вошел в живот, как в масло. Для верности я еще поддернул его кверху и развернул. Она забилась, затрясла головой, брызгая изо рта кровью, вытаращенные в гневе глаза закатились. Я отпихнул ее в сторону, гадливо сплюнул. Только вчера она казалась мне красивой, а теперь вызывала отвращение и тошноту. Меня куда больше волновал Солнце. Он проснулся и теперь ошеломленно оглядывался. — Вождь, что теперь будет? — Ничего не будет. Я сел рядом, обнял, прижал к груди его золотистую голову. Будет. Скорее всего, суд старейшин. Старейшины с самого начала косо смотрели и поджимали губы, когда видели нас вместе, шептались, роптали, только вслух сказать страшились. Теперь скажут, чего уж. Древние замшелые старцы… их не было в том бою, они не видели, как ты бился наравне со всеми, как, подчиняясь обычаю, вышел в круг, хотя это чуть тебя не убило. Уже сейчас Лоухи, небось, клянется, что ты напустил на меня дурные чары и заставил убить любимую жену. А потом меня отвергнут как вождя и проводят на погребальный костер, таков обычай. Но тебе, Солнышко, это знать незачем. — Ничего не будет. Успокойся. Он прижался крепко, пряча голову — не хотел, видно, смотреть на Илькайну, не хотел слышать, как ее ноги все еще скребут пол. А я, вроде как бездумно, отметил, что жар его спал, и он почти здоров, хоть и очень еще слаб. — Тебе лечь надо, малыш, лечь и уснуть, — я коснулся губами его волос, и сердце заныло от родного запаха. — Это все мои дела, тебя они не касаются. Давай, ложись. — А ты не уйдешь? Не уходи… — Нет, мой хороший, никуда не уйду. Суд старейшин собрался быстро. Лоухи обвинил меня в преступном пристрастии к чужаку, в измене племени. Вспомнил он не только смерть Илли, которая никого не волновала, но и последний поход, окончившийся погоней и непривычно большими потерями среди воинов. О том, что этот поход обеспечил сытую зиму всему племени, он, конечно, умолчал. По его словам выходило – я поддался пагубной страсти, и тем открыл дорогу ворожбе. И теперь богиня землепоклонников владеет моей душой, а значит суровые воинские боги и Лесной Хозяин не вступятся больше за меня и мой народ. Я не стал оправдываться, только напомнил, что Солнце сражался плечом к плечу с нами, и что сами воины признали его храбрость, а потом спросил, докажет ли хулитель свою правоту оружием. Конечно, поединок был моим правом, и, конечно, все знали, что никакой измены не было. Но у Лоухи не было ни одной даже малой возможности победить меня, а терпеть и дальше вождя, который ночами целует зад и облизывает член своего раба, старики не хотели. — Ты был доблестным вождем, племя любит и чтит тебя, — сказал наистарейший, и все одобрительно закивали, — пока колдовство врагов наших сгубило тебя. Больше ты не можешь править. Но мы клянемся — смерть твоя будет почетной, а память о тебе — вечной. Опять кивки и одобрительный шепот. Старейший продолжал: — У тебя нет наследника, тебе некому передать власть. — А я как же? — подал голос Лоухи, но на него никто даже не глянул. — Завет гласит, — вступил второй старик, — что отрешенный вождь может провести последнюю ночь с женщиной, и если она понесет и родит сына, то он и будет наследником. — Так тому и быть. Ты, вождь, проведешь последнюю ночь в святилище, и тебе приведут жену. Которую? Меня трясло ни то от страха, ни то от негодования на несправедливость происходящего. Я пытался быть спокойным, сохранять достоинство, но как это выходило — не знал, только надеялся, что неплохо. — Рыжую Манору, ту, что я взял в последнем набеге. Я так и не успел узнать ее как следует. Что будет с Солнцем? — Тебе приведут жену, — старейший кивнул и продолжал, как раз именно таким бесцветным голосом, какой так хотелось сохранить мне, — а что до твоего раба — он, как и все, чем ты владел, теперь принадлежит племени как общее имущество. Его судьба будет решена позже и не должна больше беспокоить тебя. А теперь — иди. Иди и молись, вождь. Завтра ты предстанешь перед богами и предками. — Прости меня, брат, — Лоухи весь вечер скулил за стеной святилища, зная, что я услышу его через узкий дымогон под потолком, — прости… я завидовал, я думал, если тебя опозорю, то займу твое место… но они говорят — я плох, недостоин… Недостоин. Правильно говорят. — Брат, я не хотел твоего падения, я только хотел возвыситься сам! Я могу что-то сделать для тебя, чтобы искупить?.. Тебе нельзя верить, Лоухи, но мне больше некому верить. Так что придется рискнуть. — Выведи мою жену из святилища и помоги ей с Солнцем покинуть стан. — Я все сделаю, брат, сделаю… Он что, плачет?.. да нет, просто показалось. Ее привели на закате, как и раньше, гордую, прекрасную и независимую. Но меня это больше не волновало — теперь это не казалось важным. — Ты все же сдержал слово о ночи наедине, вождь? Даже сейчас? Я впечатлена. Она почти открыто смеялась надо мной, но я не собирался с ней спорить или доказывать силу, хотел только одного — спасти мальчишку. — Ты попала в мое племя, чтобы вернуть Солнце царице, так? — Так. — Тогда забирай его и беги. Лоухи, мой брат, поможет. Скоро он придет за тобой, у вас мало времени — на рассвете вы должны быть уже на полпути к рубежу лесов, потому слушай меня и не умничай. Возьмете мое оружие, Солнышко знает, где, и четырех лошадей — Лоухи их выведет. Охрану у ворот придется перестрелять, но ты не волнуйся, он справится, скажи только, что я прошу его. Не приказываю — прошу. Что это моя последняя просьба. Покинете стан, а дальше — кони вынесут. Если вынесут. Мои воины выросли на спинах лошадей, а эти двое в седлах как мешки с пшеном… страшно. В тот миг мне было так страшно! — Как же так, вождь? — она опять смеялась. — Ведь ты клялся, что Солнце свое богине не отдашь? Сейчас только начало осени. До той весны полтора года. Я лишь хотел выторговать для мальчика время. Полтора года — немалый срок. Я только надеялся… я надеялся и верил. А ведьму эту взять за затылок да показать, как головенки откручивают. Только все это… зачем оно мне сейчас? Просто промолчал. А потом будет утро и почетная смерть на костре. Что ж, все честно: я жег, и сгорю сам. И я выдержу… выдержу — не опущу глаза, не разрыдаюсь и не обмочусь от страха. И не буду кричать. Я буду смотреть на небо, на облака, на далекий лес на холмах – и будут они такими, как всегда. Как позавчера. Как месяц и год назад. Это будет просто утро — это просто легкий ветер лижет щеки и просто роса холодит ноги. Просто солнце слепит глаза — оттого слезы. Их не надо вытирать, высохнут сами. Утро, а потом будет день и вечер. Потом будет жизнь. И я обниму высокий смолистый ствол, прижмусь грудью, щекой. И это будут мои последние ласки, я поглажу кору — неровную, но мягкую, почти нежную. Нет, последним меня еще приласкает огонь. А мое Солнышко будет далеко…