Дети степного волка

Солнце Утром двое из тех, что были с вождем в последнем набеге, подняли меня с постели, велели одеваться, да поторапливаться. И пока я копался, неловко управляясь раненой рукой, все глаза прятали, стыдились, видно. От этого их стыда я сразу понял – беда. Опять беда, одна за одной и одна другой страшнее. Через жилые комнаты, через большую трапезную, где все племя в праздники пировало, через кухню они отвели меня в хозяйственную часть дома и там в каком-то пустом чулане заперли, одного, в темноте. Сколько я там просидел? Не знаю. Может, два часа, а может двое суток… А потом дверь заскрипела, открылась, и я увидел Баларта, одного из самых уважаемых воинов племени, побратима вождя. Увидел краем глаза – и зажмурился тут же: от света его факела, что прямо в нос сунул, от дыма и слабости слезы потекли. - Ревешь? – прорычал он и больную руку сапогом толкнул. – Что ж, сучонок, реви теперь. Рука все еще ныла. Повязка ослабла, ее края пообтрепались. Затертая и захватанная, в старых пятнах крови, она, наверное, стала неряшливой, неопрятной и рану совсем не защищала. Но я бы ни за что ее не сменил – мне ведь ее вождь Эридар накладывал, сам. Чего я хотел – так это встать и со всей силы в стену плечом врубиться. Чтоб ничего не видеть и не слышать, кроме боли, чтоб не думать ни о чем. Я погладил повязку кончиками пальцев и который уже раз спросил у себя, почему так, почему раненая рука излечивается и боль от раны проходит, а беда – нет? - А ведь я его предупреждал, - продолжал Баларт, глядя куда-то поверх моей головы, - два раза предупреждал. А он, дурило, слушать меня не хотел. Из-за тебя все. Я ловил его взгляд и, наконец, поймал – тяжелый и презрительный, словно я был болен чумой и заразил вождя. - Носился с тобой, как псица со щенком, таскал повсюду, вылизывал чуть не на ходу да на виду у всех. Словно разума лишился. Словно сам тебя родил, - он сплюнул, помолчал и добавил, - Не будь ты сопляком неразумным, воины и правда поверили бы, что ты приворожил вождя. Он говорил, а я чувствовал вину и досаду. В чем я виноват? В том, что жив остался? Там, в деревне, когда напали – погибнуть должен был? Или после круга? Или от этой царапины на руке? Или от лихорадки? Я виноват, что выжил, или что вождь меня убить не смог? А Баларт все не унимается: - Ты знаешь, сколько раз он в битву шел? Знаешь, что себя не жалел? Ты видел, сколько шрамов?.. – тут Баларт осекся, замолчал разом. Потому что – да, я видел. Все шрамы видел и пальцами трогал. И целовал. И вот поэтому теперь… Я не хотел слушать то, что он говорил, но и не мог найти, чем возразить. Чем? Ему было больно, я понимал. Все понимал, и боль его, и страх, и отчаяние оттого, что сделать ничего нельзя, и я бы даже простил то, что он меня во всем винит, если бы не моя боль. Моя боль еще страшнее, Баларт, а силы и власти у раба совсем нет… зато у тебя есть! Так чего же ты тут на мне зло свое срываешь, а не бежишь побратима спасать?! Он снова глянул на меня, прищурился нехорошо: - Было бы из-за чего… Был бы ты видной бабой, из-за которой воины передрались бы… А то ведь… И снова сплюнул. А потом ухмыльнулся, злобно так, криво: - А, может, есть в тебе чего такого, про что только ты да вождь знаете? Может, из тебя в самом деле баба видная выйдет? Может, ты умеешь чего такого, про что обычные женщины не слыхали? Да, вот сейчас бы – встать, подойти к нему, спокойно и уверенно, и потом так же, как вождь Илькайне, нож бы в живот. А потом на один костер с любимым. Так не выйдет же – не подпустит. И оружия у меня нет, а отобрать не получится. Так быстро все произошло, а я не успел, не подумал. Почти сразу в клетушке этой оказался три на три шага, без окон, зато с засовом. - …может, ты так старательно в земле ковырялся, что Богиня заметила да обучила тебя бабским премудростям? - Хватит! – не выдержал я. И устыдился своего окрика. Нельзя показывать, что больно – сделают больнее. Баларт шагнул ближе ко мне, сидевшему в самом углу. Я бы встал, да голова кружилась, побоялся, что за стену хвататься начну. - А я все одно проверю, - сказал он. - Вот прямо сейчас разложу тебя здесь на полу да и проверю. - Попробуй, - сказал я. Еще немного – и я смогу до него дотянуться, нападу, и тогда он меня убьет. Или попробует меня заставить, я буду драться, и тоже убьет. Жаль, силы в руках нет. - Вот отгорит погребальный костер, - пообещал мне Баларт, - позабудут воины, что тебя своим признали, и я тебя в жены возьму. Только, клянусь, тебе не понравится! И тут я заметил движение позади Баларта – только не успел понять, отчего. - И жену твою, девчонку, тоже себе возьму. И буду вас обоих трахать. А потом выкину тебя в круг, чтоб каждый воин злость свою выместил. Только тогда-то уж любви не будет, одна потеха кровавая. Тогда мой хлыст вспомнишь, как ласковый. Скажи мне, псеныш, чем околдовал вождя? А если сказать, что и правда околдовал? Что один я виноват – его отпустят? Ему не простили любви ко мне – простят ли то, что оказался подвластен колдовству? Нет. Они ведь уже решили. Я усмехнулся: - Иди ближе. На ушко шепну. Он усмехнулся в ответ, но сделал еще шаг. - Я скажу, Баларт, - зашептал я, - скажу. Такое нельзя громко. И, когда он был совсем близко, я шепнул по одному слову: - Я. Ему. Верил. И рванулся к его горлу! Чтобы тут же от тяжелой оплеухи свалиться под ноги. Почти одновременно он осел рядом, а когда я поднял взгляд, увидел Манору с кубком в руке, занесенным над его головой. Она переступила через Баларта, наклонилась ко мне: - Живой? – и тут же приказала. - Идем! Будто в храме ее не молитвам да ритуалам учили, а тому, как правильно с одного удара вырубить матерого волка. Хладнокровно. Вот так отвернешься – а она и тебя тем же кубком. И будет так же величественно стоять над телом, а золотой орнамент по краю чаши будет так же красиво мерцать в свете факела, как и вышивка по подолу платья. - Идем же! Меня Эридар за тобой послал! Дыхание перехватило, когда я услышал имя: - Эридар? Ты его видела? – и, словно кто меня за язык дернул. - Чем докажешь? Она усмехнулась и сняла с руки плечевой браслет, кинула мне. Снова в полутьме, освещенной лишь светом огня, блеснуло золото. Я поймал браслет и сразу ощутил под пальцами знакомый узор – раньше я его только видел, а когда вещица попала к вождю, узнал, какова она на ощупь. По браслету вилась виноградная лоза с изумрудом в сердцевине каждого листа, а сами грозди были выполнены из сапфиров. Я узнал бы этот браслет и в кромешной тьме. - Он знал, что ты просто так не поверишь, потому и отдал, - кивнула Манора. - Твой вождь давно за пределами стана, и у него достаточно верных людей, чтобы позаботиться о тебе. Идем, пока никто не хватился! Она протянула мне руку, но я уже поднялся сам. Да я взлететь готов был, когда услышал ее слова! Мой вождь на свободе! Ему ничто не угрожает! - Когда ты его видела? Где? Что он сказал? Как удалось… Внезапно Манора подняла руку с выпрямленной ладонью, и я умолк. Она что-то услышала? Выглянула из моей темницы, головой покрутила, все так же держа руку поднятой, приказывая мне молчать. Через короткое время обернулась ко мне снова: - Его люди приведут лошадей. Тебе нужно взять оружие вождя, он просил. Он ждет в лесу, нас отведут. Я крался, как вор, по дому, в котором жил последнее время, и сердце бешено колотилось от счастья. Я даже боялся, что этот звук меня выдаст, но никак не мог справиться с волнением. Я знал! Знал, что Эридар не погибнет. Не тот он человек, чтобы сдаться! Когда я сжал в ладони рукоять его меча, первый, пьянящий восторг уже прошел, и я смог подумать. Стоял посреди спальни, смотрел на кровать, и думал о том, что Манора не может врать. Если бы вождь был уже мертв, Баларт не стал бы угрожать попусту – он бы сделал со мной, что хотел, и прогнал бы меня на конюшню или с собаками спать. Или вовсе убил бы – и запирать смысла бы не было. Другое дело – Манора. Она-то как раз и есть видная: вон, грудь, наверно, в ладонь не поместится, Баларт таких любит. Ее бы любить стал. И уж всяко крепче Эридара, на мальчишку не променял бы. И жила бы она дальше в этих стенах, и в этой бы кровати спала… Хотелось взять край одеяла или подушку и запах моего вождя вдохнуть, а еще лучше – забраться в постель, свернуться в комок, закрыть глаза, и чтобы он обнял сзади. Или растянуться расслабленно и рукой его найти, прижаться, поцеловать, желая приятных снов – и не суметь остановиться, целовать и целовать, и стонать ему в рот, я же знаю, как он любит… - А тебе зачем бежать? – развернулся я к жрице. - Я хочу выбраться отсюда. Надоело быть женой дикаря, - отрезала она. - Ты все взял? Пошли. Я вложил меч в ножны, застегнул пояс, подхватил свой лук. Это у меня можно отобрать хоть меч, хоть лук, хоть браслет. У меня, но не у Эридара. Значит, сам ей отдал, значит, все правда. - Куда ты? – она схватила меня за рукав, дернула сильно, - иди за мной. - Нет. Нужно забрать Тами. Я совсем не был уверен в том, что она пойдет со мной. Кто я для нее? Такой же дикарь и насильник, как вождь для Маноры. Я и не разглядел-то ее толком, не поговорил ни разу… - Забудь! – зашипела жрица, не выпуская рукав моей рубахи, - жены вождя сейчас оплакивают его. И говорят друг другу, что твое колдовство все погубило. О, если бы ты слышал! Они выдумали, что каждую ночь ты менял облик и приходил в его постель, как одна из жен. И Эридар думал, что продолжает любить их. Появись ты сейчас там, они если не убьют тебя, то уж точно поднимут крик на весь стан. Неужели ты не слышишь, как они воют? Я прислушался и, правда, услышал многоголосый плач, монотонный, жутковатый. - Идем, Солнце, Тами тебя не ждет. Тебя ждет Эридар. До двери оставалось несколько шагов, когда из темноты нам наперерез шагнул кто-то. Манора вскрикнула, а я выхватил кинжал и услышал тихий смешок Лоухи, брата вождя: - Долго идете. Долго и неосторожно. Нипочем мимо охраны не прошли бы. От него пахло вином, пОтом и дымом, и чем-то еще, кислым, застоявшимся, совсем не так, как от вождя, хотя и братья. И голос его был разгорячен вином, звучал развязно и насмешливо, и я подумал, что знаю, почему – помогая нам бежать, Лоухи предал племя, и теперь боялся, что об этом узнают. А раз боялся – вот и храбрился, споил стражу, но и сам не удержался, хватил лишнего. Костер, у которого спали пьяные караульщики, затухал, царило то самое глухое время, когда, кажется, и звезды в небе перемигиваются сонно, и облака плывут медленно, будто в дреме, и лес стоит, оцепенев. Одному мне было бы страшно, там темень, настороженно замершие ветви, корявые тени деревьев, а я ведь не вырос в лесу, как Эридар. Подумал о нем – и страх отступил, и я вдохнул полной грудью. Лошадей первое время вели в поводу, а как выглянула луна, и стало можно разглядеть траву и деревья – пустились рысью. Лоухи все подгонял, торопил, а я опасался, что свалюсь со своего гнедого, я в седле всего ничего… Прижимался к холке моего коня и думал о том, что совсем скоро смогу обнять Эридара. Да я его так крепко обниму, что ребра переломаю! А потом – привяжу к себе намертво, чтобы больше никогда, никогда не потерять! Нет, я не вправе осуждать, я даже спросить не вправе, но как же хочется! Схватить за плечи, встряхнуть хорошенько и спросить – какого лешего он это сделал? А потом, не дожидаясь ответа – поцеловать. И сказать, что пусть творит, что хочет, только вместе со мной. Чтоб не оставлял. Я же просил его, чтобы он сам меня убил. - Слушайте! – донесся до меня приказ Лоухи. Мы с Манорой сразу же остановили коней и начали вслушиваться в голоса ночного леса. Луна светила сквозь кроны деревьев, и свод ветвей над головой казался вычерченным углем по темной синеве неба. Не определить, близко ли, высоко ли, живое ли, мертвое. Я слышал только шелест ветра и крики ночных птиц. И наши кони переступали с ноги на ногу и пофыркивали. - Слышите? – через время шепнул Лоухи, - так кричит стрепет. Птичий крик был негромким и нежным, совсем неопасным. Я слушал, и не понимал – зачем он нас остановил? - Стрепет – степная птица, в лесу она не живет, - пояснил Лоухи. - Так это сигнал? – спросил я, - Для нас? - Нет, не для нас, - сказал он и спрыгнул с коня. Мы оставили Манору с лошадьми и пошли на крик. Лоухи шел молча, видно было, что он раздосадован и зол. Потому и движущие между деревьев тени заменил я. Спрятавшись, мы смотрели, как мимо, во тьме, шли люди, ведя лошадей в поводу, не перекидываясь и словом, почти беззвучно. Шли в сторону стана, туда, откуда прискакали мы. Их было много, и они все шли и шли мимо, как во сне, и только изредка лунный свет отражался в лезвиях обнаженных кривых мечей. Лоухи била мелкая дрожь, он начал что-то сбивчиво рассказывать о степных племенах, о долгом мире, о том, что не ожидал нападения, о том, что Эридар прогневил Лесного Владыку, и о том, что степняки теперь вырежут всех. - Отлично! – сказал я, - это значит, что погони не будет. Лоухи пытался было возразить, несвязно и невнятно, и я понимал, что в стане остались его друзья, но для меня это степное племя показалось карой, возмездием всем тем, кто отверг моего вождя. Пусть погибнут. Не Эридар навлек гнев Владыки – нет, они сами предали своего вождя, испугались, что удача отвернется от них. Вот она и отвернулась. - Уходим на юг! – бросил Лоухи, как только мы вернулись к Маноре. - На юг? – переспросил я, - Я думал, мы уходим туда, где нас ждет Эридар. - Придется круг сделать. Напрямик опасно. - А вождю не опасно? - Нет. Там укрытие. Пещера, - ответил он. И уже вскоре я заметил огонек, первый заметил, и кликнув Лоухи и Манору, направил в ту сторону коня. Огонек сначала прыгал между деревьев, как заяц – казался то ближе, то дальше, но вскоре я разглядел костерок. Его не могли зажечь враги, это был Эридар! Этот знак был для нас и ни для кого больше! Лоухи и Манора скакали следом, и брат вождя звал меня и все грозился поперек крупа коня уложить, потому что Эридар приказал хоть волоком тащить, если придется, а я не слушал… Я уже обнимал его в мыслях, я уже почти чуял его запах, расплетал его косы и вел пальцем по татуировкам. Вот, сейчас… Я вылетел к маленькому костру посреди лесной поляны, огляделся - три походных шатра, заваленных ветками, развешанные для просушки шкуры: это лишь лагерь охотников. Но, может быть?.. Задремавший караульный, парнишка младше меня, выскочил откуда-то из травы, словно вспугнутый гусь, разве что крыльями не хлопал. Но заорал громко и с кинжалом на меня кинулся. А я коня – на дыбы, сам не понял, как получилось, раньше, сколько ни пытался, не выходило. Мальчишка кубарем вправо откатился, вскочил снова, а тут и остальные охотники из шатра высыпали. Почти все – юнцы, лишь двое взрослых. - Хватит, наигрались! – раздался сзади голос Лоухи. Брата вождя кто любит, кто не любит – то дело десятое, а по голосу все племя узнавать должно. Узнали и охотники, опустили луки, кто-то сплюнул в сердцах, кто-то вполголоса к темным богам его отправил, а старший сразу вперед выступил, стал выспрашивать, как нас в лагерь занесло. Разговаривать, понятно, стал с Лоухи, не со мной. И тут я понял, что еще чуть, и нас из лагеря не выпустят. Трудно найти предлог и объяснить, отчего брат отрешенного от власти вождя скачет ночью по лесу вместе с любовником вождя и одной из жен. А Лоухи уверенно так рассказывать начал про наказ, данный ему советом старейшин, о том, что мою судьбу Владыка Леса решить теперь должен, и потому Лоухи торопится к Дальнему святилищу. Даже я почти поверил. - Я понимаю твою заботу, - обратился к Лоухи старший над охотниками. - Но не дело ночью коней гнать, рискованно – еще ноги впотьмах переломают. А тут, в лагере, можно и рассвета дождаться, и просто горло промочить. Потом помолчал и добавил: - Твой брат был доблестным вождем. Я снова пятками коня ударил, тот опять на дыбы встал – не хочу слушать, что они Эридара провожать собрались! А тут Манора мне в руку вцепилась, взглядом ожгла – я понял, что сдерживаться должен. Сам же и виноват, что в лагерь этот сунулся. Спешились, сели на бревнах у костра. Я вроде и со всеми вместе, а вроде и не видит меня никто. Замечать не хотят. Бурдюк с вином, правда, передали, и даже мяса кусок мне достался. А так – парни, с которыми вместе тетиву натягивать учились, избегают даже взглядом встретиться. Или думают, я их взглядом испорчу, как вождя? А может… может, стыдно им в глаза-то мне смотреть? Все же знали всё: и что я живу в его спальне, и что сплю в его постели. А в поход он шатер специально для меня взял. Вон, старший – он и ходил в тот поход, и слышать мог, как я стонал под Эридаром. Все это знали, все до единого, всё племя. А как было об этом сказано громко – вдруг возмутились? А почему ж раньше молчали? - И то верно, - разобрал я слова старшего, - только доблестный вождь избирает смерть вместо позора. Чтоб не провести остаток жизни изгнанником в лесах, вспоминая былое. Эридар хочет, чтобы его имя – имя последнего из рода сынов Степного Волка – осталось славным. И тут я понял, что меня обманули. Если вождь сам выбрал смерть – он бы никогда не отказался от своего слова. Он не мог бежать. И я сделал первое, что пришло мне в голову – поднялся и громко повторил слова старшего: - Эридар хочет, чтобы его имя осталось славным! После этих слов, сказанных горячо, с напором – все взгляды остановились на мне. Осуждающие, неодобрительные, но я даже и восхищенные заметил. Удивленный взгляд Маноры, перепуганный и ошарашенный – Лоухи. Ко мне даже чьи-то руки потянулись – усадить обратно – но так и не дотянулись, когда я продолжил: - А Владыка Леса хочет, чтобы его имя вспоминали его дети! Его воины и братья! Жены и ученики! Все племя! Владыка хочет, чтобы было кому помнить о вожде, значит, нельзя просто сидеть. Потому что сейчас к стану приближается враг. Я видел! Чужаки идут в ночи, крадутся с оружием в руках, чтобы напасть! У них кривые мечи и шлемы с конскими хвостами! Волей Владыки мы здесь и предупреждены! Если поспешим сейчас – успеем дать отпор! Я сел на бревно и почувствовал, что устал. И, кажется, коленки дрожали. От страха, наверно. Если мне не поверят – я ведь не смогу найти дорогу обратно! И пока я буду блуждать в лесу, там, в стане, всех вырежут. И мой вождь погибнет. Старший спросил Лоухи, тот замялся, и этого хватило, старший отдал приказ, и все охотники повскакивали с мест. Собирались не так слаженно и быстро, как воины, но ведь и не воины еще, мальчишки-недоучки, как я. Да и сколько их? Двух десятков не наберется, даже с нами вместе. Неважная подмога, но другой-то нет. Пока охотники седлали коней, я оглянулся на Манору, сидевшую на траве дальше меня, спросил негромко: - Скажи, кто придумал меня обмануть? Ты? Или Эридар? Сам смерть выбрал – а меня подальше отправить решил? - Я вижу, выбирать смерть вы оба горазды, - процедила она в ответ, а потом вскинулась, словно загорелась. - И ты скажи, сын моего народа, сын правительницы, плоть от плоти матери своей – кто они тебе? Никто! Дикари! Разбойники, убийцы! Пусть режут друг друга! Вождя тебе все одно не спасти! Она что-то говорила еще и даже ругалась, поминая мою глупость, упертость и влюбчивость, сравнивая меня то с ослом, то с кроликом, но это было уже мне вослед. Она говорила, убеждала, едва не плакала – но не отставала ни на шаг. Как же мы спешили обратно! И как же сильно хотелось взлететь в ночное небо, а не петлять между деревьев. Ветки – по рукам и ногам, по лицу, из темноты, и я каждый раз вздрагивал, опасаясь чужой стрелы. Опускал голову, прикрывал локтем глаза. И… хорошо, что у моего гнедого длинная грива. Можно вцепиться обеими руками. И ругаться вполголоса, не слыша собственных слов. Эридар, почему? Ты решил за меня – почему? Отчего ты подумал, что мне дорога жизнь? Я ведь немного у тебя просил – всего лишь, чтобы ты убил меня сам. Неужели было трудно? У тебя был в руках нож, которым ты зарезал Илькайну – почему меня рядом с ней не положил? Отчего решил, что я должен умереть от чужих рук? Эридар… Ох, Эридар, я с тебя спрошу! Сейчас. Скоро. В стане будет бой, и я найду тебя. Найду – и заставлю ответить! А потом мы выбьем чужаков. И я погибну, защищая твое племя, ты будешь чист и оправдан. А я? Ну… будешь меня помнить… может быть… Эридар, любовь моя, просто будь жив, когда я приду. И ни о чем я тебя не спрошу – я сам поступил бы так же. Точно также отправил бы тебя, еще и связать приказал бы, чтобы сбежать не мог. Или опоил чем, чтобы ты ничего не понял, пока не очутился в безопасном месте. Жаль, что сделать этого с тобой не получится, жаль!