Дети степного волка

Вождь Рыжая ушла. А ночь казалась долгой, и думать… а вот бы вовсе не думать. Я закрыл глаза, постарался вспомнить что-то такое, счастливое, хорошее. Росистую траву под босыми ногами, жесткую шерсть и умный взгляд отцовского кобеля. Мамин запах, горячие лепешки с жиром, сладость медовых сот и липкие пальцы. Предрассветный туман, столбы зыбкого света между деревьями и далекий плач кукушки, а потом – бьющийся в силке заяц, первый, мой! Радость, гордость… сколько лет мне было? Не помню… Позже, много позже – ночные костры Белозорей, пляски с клинками, Дьярка, черноглазая, грудастая дочка одного из ближних отцовых воинов. Горячая была девка! Ах как я целовал ее в ту ночь, в самый первый свой раз, как мял ее тело, и все боялся, что не справлюсь. Вид делал уверенный, грозный даже, а сам боялся. И ее вскрики, а потом тихий стон, обмякшее в истоме тело – как самая большая награда… Я бы взял ее женой, первой, любимой, если бы желтая хворь раньше меня не поспела. А потом совсем недавнее припомнилось… В тот день мальчишки вернулись с охоты – не воины еще, дети, младше Солнышка. Первая большая охота, первая настоящая добыча – я должен был похвалить, да и просто выйти к ним, показать, что горжусь будущими воинами и этими их подстреленными белками. Я смотрел на мальчишек, смешных от распиравшей их гордости, и еще смешнее – от старания эту гордость спрятать, казаться по-взрослому невозмутимыми. Я уважительно цокал языком и трогал пальцем тугую тетиву лука, из которого так ловко лопоухий стрелок пустил стрелу в куницу, что поразил ее точно в глаз; я задавал вопросы о том, сколько и какого зверя видел в лесу его конопатый приятель; а потом смотрел рану от лисьих зубов на ноге самого мелкого и хвалил его за терпение. Я вел с ними беседу, как вождь со своими воинами, и по правую руку от меня стоял отец одного из мальчишек – вот уж кто был горд по-настоящему! Приосанился, аж выше стал казаться! А доволен-то, будто вепря добыл, не иначе. И не скажешь, что в прошлом походе плечом к плечу со мною вот таким же мальчишкам головы рубил. Ах, да, то – чужим, а это – свои… А сколько среди этих сорванцов угнанных в плен детей землепоклонников? Матери да отцы знают, а я уже и не упомню. Может, вот у этого, белобрысого крепыша с выгоревшими на солнце бровями, я убил старшего брата. А вот у этого, вихрастого и тонкого в кости – отца или мать. А сестру того, длинного и нескладного – может, продал в рабство за море. А потом я увидел моего Солнышка. Он сидел на крыльце и смотрел в небо. И глаза на потемневшем от загара лице – что озера, глубокие, чистые. Теперь я знаю, что в ту пору, когда осень лишь присматривается к лесу и озорничает, пуская повсюду крохотных паучков на обрывках паутинок, небо становится цвета глаз моего Солнца. Он смотрел ввысь, бездумно, завороженно, и парил где-то там, куда обычные смертные не рискуют лишнего взгляда бросить – боятся гнева небесного. Он глядел ввысь, не замечая ничего вокруг, а я смотрел на него. И тоже рад бы ничего не замечать, да не могу, не выходит. Ненависть в чьем-то брошенном на Солнышко взгляде задела меня краем, хлестнула, словно веткой дерева на скаку. Илькайна. Потемнела лицом, губищи закусила, отвернулась вроде, а нет-нет да и снова глянет. На него - и тут же на меня. Последний раз мне приснилось, что я убил ее, а после меня самого сожгли. А ведь раньше я сны благословением считал, милостью Владыки. Насмотрелся их теперь на десять зим вперед, каких только смертей не увидел. Тут Илли в глаза мне глянула – аж отпрянула, дура-баба. А дальше я на нее не смотрел. Отослал мальчишек и к ступеням пошел. Поднялся по ним мимо Солнышка, да по плечу его погладил. Ушел в дом, в свою спальню – и уже скоро он был там, такой же гибкий, как те луки мальчишек-охотников, и азартный, словно на первой охоте. Он лежал подо мной, навзничь, и в его распахнутых глазах я видел небо… Я хотел смотреть в него неотрывно, но ресницы Солнышка дрожали, а глаза закрывались от наслаждения, и тогда я тоже вздрагивал и сжимал его крепче – и он снова дарил мне открытое небо… И шепот взахлеб: «Мой вождь…» Солнышко… рука – на плече… …и рывок, во мрак в правду этой ночи. Неужели я все-таки уснул? Уснул и проспал всю оставшуюся мне жизнь? А и пусть! Там, во сне, мы были счастливы. Главное – до самого удержать в памяти… - Уже пора? - голос, мой собственный, только бы он не предал. - Мой вождь! Солнце?! Нет! Нет-нет-нет… этого не может быть! – Солнышко? - Вождь, это я. Идем, бежим… пока можно. Сейчас можно – пока бой, мы успеем уйти. - Солнце, почему? Ты же… ты должен был бежать! - Я сбежал! Но вернулся. Глаза блестят в темноте. Сильно блестят, неправильно. Радость? Азарт? Или лихорадка?.. он же болен! Болен, слаб и… он мой, а меня осудили. Он должен был бежать, он должен был уже далеко уйти! - Почему? Его губы у самого уха, шепот, взволнованный, сбивчивый: - Мы сбежали, но Манора сказала: нельзя на запад, догонят, на восток надо, в леса… а там – враги, не наши, чужие, не знаю таких. А дальше охотники, я думал, ты… а потом понял, что нет. Вот и вернулся. Бежим вместе. - Враги? Где?! - Здесь, у стены. Там, наверное, уже битва… Нам спешить надо. Я встал, прислушался – до уединенного храма шум сражения почти не доносился, но опытное ухо поймало крики и звон клинков. Я начинал понимать что-то… на стан напали. Кто? Много поколений мы жили спокойно: лесные боги и слава злобных волков-разбойников хранила наш народ. И вот – враги. Война пришла в мой дом. Дом? Мой? Глупец! Тебя осудили и отвергли! – напомнил я себе. - Жены оплакали тебя, а твои воины сложили погребальный костер! Тебя нет, вождь Эридар, ты – мертв. Беги! Беги, пока можешь… - Нет. Солнце. Уходи. Это моя война, не твоя. - Я с тобой. - Щенок! – я схватил мальчишку за шею – сильная, мускулистая… будет. Лет через пять. А сейчас – переломить в два счета – щенок и есть. Отлупить бы тебя по носу, Солнышко, да пинком под зад, чтобы заскулил, обозлился, чтобы не простил и ушел. Но нет, верный щенок – не уйдешь ты. Никуда не уйдешь… за то и люблю. - Мне костер сложен, знаешь? Мне, не тебе. Ты не должен рисковать собой. Глаза – в упор, и губы, те самые, что целовал – жесткие, еще чуть – и оскал. Не уйдет, не побежит. - Я не жена тебе, вождь. Я – твой воин, я с тобой. Я глянул на него, лишь на миг задумался, чтобы сдаться: - Ладно, будь так, - с решением пришла уверенность, даже радость, - а поживем еще, посмотрим, кто кого. Оружие-то мое взял, как велено было, воин? - Взял, - он вроде смутился, потянулся к поясу, - вот, тебе нужнее. Я остановил, только меч забрал – меч-то ему, и правда, не нужен, лук вот – другое дело. Но пояс с ножом – пусть остаются. Не будет мой верный воин, как девка, распоясанным ходить. От святилища до стана почти бежали – священная роща, потом река и густые заросли тальника. Потом на полет стрелы лес сведен – там уже все увидим, поймем, скорее бы. - Рыжая-то тебя бросила? - Где там! Вцепилась как клещ – не вырвешь, - Солнце держится, дышит ровно, молодец. – К женщинам она ушла. Сказала, ты на побег не согласишься. - А ты не поверил? - Я должен был попытаться… Ишь, какой серьезный. Мне даже немного смешно стало. - А кто наших ведет теперь? Баларт? - Верно, он. Вот она, опушка. Страх жадным хищником лизнул сердце – огонь! Пламя бушевало надо всем восточным концом. Оно вздымалось выше стены частокола, выше крыш домов и амбаров. Как часто я видел такое раньше над чужими селениями, и вот теперь… - Это хорошо, Баларт храбрый воин, его послушают. Я остановился, собираясь с силами признать правду, оглянулся на Солнышко. Он тоже замер. В свете пламени я отчетливо увидел бледное лицо, перепуганные глаза. И свежий кровоподтек под глазом. - Страшно? Не ходи со мной, малыш. Ты болен еще, слаб, и рука твоя… - Я не боюсь, - голос не дрожит и даже взволнованного детского звона не слышно, - куда мой вождь, туда и я. Верный. Вот хоть бы еще десяток таких – и с любым врагом воевать можно. Только в других у меня такой уверенности не было. «Разложить их в кругу по очереди, что ли? Ради науки» - усмехнулся я про себя, а вслух спросил: - Твой глаз – это он, Баларт? – ответа не было, но я и не ждал. - Сучий хвост, попомнит. - Не надо, - вот любопытно, войны не боится, а тут – опять дрогнул. Мой мальчик. Мой! Желанный. Обниму ли когда? Сейчас, может в последний раз. Осторожно касаюсь губами сбитой кожи – не поцелуй, почти не ласка, не время в эту ночь ласкам. - Разберемся. Но знай, малыш, пока я жив – никто не посмеет с тобой так. Пошли. И я побежал к воротам. Знал, что он не отстанет. Сразу воротами пойти хотели, но вовремя опомнились – на глаза врагу, в самую гущу битвы, много ли двое помогут? Тем более что один ранен и обучен кое-как. И это Солнышко меня надоумил, спросил: - Эридар, а почему Баларт собак не спустил? Ведь тогда, в набеге, у тебя же свора была, злющая. - Не спустил собак? И лошадей в стане нет?.. постой, а охотники, те, что вы встретили, они не вчера на промысел вышли? Не знали в стане о нападении… так ведь? Я сначала удивился, а потом понял, что не успел Баларт. Просто – не успел. И охотников не вернул, и табун не загнал, а значит пастухи с собаками до сих пор в лесу. - А ну-ка, Солнце, за мной, - скомандовал я и повернул от ворот в сторону. Есть у нас несколько приметных, очень удобных полян, чтобы коней пасти. Трава там сочная, густая, излучина реки рядом – и водопой, и купание. Трое-пятеро мальчишек, из тех, что лошадиное слово знают, да с собаками, обычно справляются. Вот их-то мы и отыскали: два табуна, да пастухов человек восемь, да свора наша, бою обученная – невелика сила, но да не всегда в силе власть. Часто победа от неожиданности зависит, а еще от того, чтобы враг в твою силу уверовал. Мы влетели в горящие ворота что стая бешеной лесной нечисти – таких нас не ждали, ни свои, ни враги. Пастухи мои, с кнутами, гордые первым боем, были не напуганы – сами пугали! Табун несся, сминая все, врагов больше, но и свои попадали. Я не смотрел, приказал себе – забыть. Только раз испугался, когда под копытами оказались дети, двое, малыши совсем… но тут девчонка постарше кинулась, выдернула обоих – и прочь, к стене дома прижалась. Я едва узнать успел, кто это, но узнал и возблагодарил богов. Собаки, те надежнее, только чужих рвали. Враги, уж было в победу поверивши, наутек кинулись, по-между стен прятаться да в проломы частокола лезть. Но тут уже клинки в ход пошли. Баларт молодец, сумел воинов племени собрать, слушать себя заставил, да и сам рубился от души. Я тоже людишек положил семерых или восьмерых – не помню, да и не считал, насмерть или как. Только один падал, я другого бил. А Солнце, тот больше всех меня удивил. Он-то охлябь да без узды на коне едва держался, а как в стан ворвались, прямо с лошади за слегу ухватился и на крышу влез, как только шею не свернул! Зато стрелять с крыши куда сподручнее. И мальчишки-пастухи, глазастые – за ним. Луки свои натянули, хоть слабенькие, детские, а все дело. Вскоре нападавших не осталось. Кто полег, кто в лес удрал. Мы не догоняли, разве что некоторые, уж больно ретивые вслед кинулись, а все-то хотели огонь сбить. И вот там, на пожаре уже, первый раз я с Балартом нос к носу столкнулся. Друг мой, вождь новоявленный, держался бодро, но меня не проведешь: хромоту его и кровь в волосах я сразу заметил. Он был рад меня видеть, искренне рад – сперва ударить хотел, но потом обнял крепко, так, что я понял – живым видеть больше не надеялся. - Эридар, сукин сын, ты! На кого ж ты меня бросил, а, развратная твоя душа? Я же не справлюсь сам! - Я не бросил. Видишь, я – тут… только, Баларт, поверь мне, ты справился. Уже – справился, а сейчас уходить надо. Огонь – враг, которого храбростью не одолеть. Прикажи всем, кто еще в силе брать коней, детей, припасы и за реку отступать – через воду огонь не дотянется. Он послушал, как всегда слушать привык, сразу – кивнул, начал распоряжаться, а я Солнышка искать пошел. Вернулся к тому дому, вижу: бедняга так на крыше и сидит, в лук вцепился, словно это его спасение, а с другого края уж огонь подбирается. - Чего ждешь, - кричу, - прыгай! А он не может. Глаза закрыл, пальцами здоровой руки виски трет. Я подъехал, сам снял, на землю поставил. - Ну как, идти сможешь? – спрашиваю. Он жмурится. - Не вижу – говорит, - ничего, все плывет. Упасть бы прямо тут – и не вставать больше. Так я и позволил бы ему упасть! Обнял за плечи, приказал держаться, повел. Благо жеребец мой умница, никогда от меня не отстанет, пока сам не отпущу. Надо было бы мальчишку в безопасное место доставить, да только рано мне было уходить – для вождя еще дел много оставалось. Пусть меня сто раз осудят, но пока я жив, это – мой народ, и я за него перед богами ответ держу. Солнце недолго на моей руке висел, отдышался, собрался, снова выпрямился: - Эридар, отпусти, я сам могу идти. Только скажи, куда мы и зачем? - Жену твою ищу. Хочу, чтобы вы с ней назад к святилищу ушли, от огня подальше. Я боялся, что он спорить будет как обычно, мол, не пойду без тебя, и все такое, но он только кивнул, соглашаясь. Он слушается, а я еще больше думаю: неужели понял, что я лучше знаю? Или уж так плохо ему, что готов уйти, лишь бы в покое оставили? Эх, Солнышко мое, счастье мое, тяжелые мои думы… А чтобы ни о чем таком не думать, я мальчишке рассказал, какая храбрая ему жена досталась. Это ведь она детишек из-под копыт бешеного табуна выдернула. А дети эти… девчонка-то не знаю чья, не припомню, а мальчишка – Балартов старший сын, будущий вождь племени, если мой приговор к утру не отменят… Девчонка нашлась быстро, а вместе с ней и другие женщины, и дети. И рыжая Манора с ними. Жрицу-царевну не зря править учили, с женщинами, стариками и ранеными она управлялась не хуже, чем с иголками своими. Посмотрел я на нее, на то, как уверенно держится, когда беда кругом, и подумал: вот истинная жена вождя! А славно было бы, если все же родит мне сына, сильного и разумного. Увидели нас, обрадовались обе. И опять я поверил в их радость. Поверил, о своих дочерях, о женах справился, а потом оставил и своего мальчика, и коня на их попечение. Только еще раз строго наказал спешно за реку уходить, да Манора и сама все понимала… о, боги мои, не слишком ли я стал доверчив и слеп? Утро застало нас, жалких разбитых погорельцев, у стен святилища под сводами священной рощи. Стоны раненых, детский плач… во что мы превратились? Гордый народ, лесные волки! Смех и слезы. А я-то, глупый, почти радовался отсрочке своей смерти, почти ликовал вчера! Сегодня с восходом все было совсем не так. Я чувствовал себя усталым. Смертельно усталым предателем своего народа. Я не защитил их, не смог предотвратить беду, а теперь я бессилен и растерян – не знаю, что делать, чтобы их страдания прекратились. И вот я, Эридар, последний сын Степного волка и выкормыш лесных богов, гроза всего восточного приграничья землепоклонников, как бездомный пес, пытаюсь уснуть, сидя под деревом. Только не уснуть мне никак… Под моей левой рукой сопит, свернувшись калачиком шестилетняя Яири, моя старшая дочь. Они родились вместе, дочь и сын, первый мой и единственный наследник. Как я радовался тогда! Было утро, точно как сейчас, и я принес их сюда, в рощу, показать священным деревьям, реке, небу и земле… Только едва пережив зиму, мой сын умер. Еще тогда старейшины роптали, мол, плохой знак, гневаются боги. А самые пугливые даже уговаривали принести им в жертву Яири. Все шептали: это она жизнь брата выпила. Но я не позволил. Любопытная непослушная вертушка, мой маленький черный хорек, я всегда ее любил. А еще, Яири, я зарезал твою мать. Она была ревнива и предала меня, но поймешь ли ты, когда узнаешь? Простишь ли? Вот уж не верю… А правой рукой я обнимаю мое Солнце. Он сегодня опять меня удивил – был молодцом и героем лучше многих, лучше меня. Он меня спас. Он спас всех нас, и чем-то теперь заплатит ему злобное волчье племя, оставшееся без половины воинов, потерявшее кров и пищу? А теперь вот мальчишка спит, так глубоко и тихо, что я боюсь, не вернулась бы лихорадка. Первые лучи ласкают его, золотят волосы, заставляют тепло светиться кожу. Даже под грязью и копотью этой страшной ночи он так красив и желанен, что я порой не могу сдержаться и ласково касаюсь его или наклоняюсь для поцелуя. Сын Солнца. Я всегда верил, что так оно и есть… Если бы не они, не эти двое, которых я люблю больше жизни и у которых никого, кроме меня, нет, я бы предпочел уже быть мертвым. - Эридар! – голос скрипучий, старческий, - вождь Эридар, просим тебя, пойди с нами! Однако я замечтался. Старший из старших, такой же грязный и всклокоченный, как и все мы здесь, сопя и охая преклонил колено и согнул спину. Я не остановил, мне нисколько не было жаль его старости – пусть кланяется, как положено, раз назвал меня вождем. - Ступай, старик. Я устал и хочу спать. И… разве я вождь? Разве не ты первый назвал меня недостойным? Или, может, это ты был тем единственным, кто не отказал мне в честном поединке? О, как я был зол! И как рад, что мой приговор позволяет мне наплевать на уважение к совету и прямо высказать все, что думаю. Старейшина не посмел поднять глаз, но ответил: - Я только посланец, вождь Эридар, твои воины просили выслушать их. Идем со мной, прошу тебя во имя памяти твоего отца и благополучия твоего народа. Память отца и воинов, бившихся в эту ночь рядом со мной, я предать не мог – нехотя поднялся и пошел за ним. Все остатки некогда доблестного воинства племени собрались, чтобы приветствовать меня. Даже старики и раненые были здесь. А впереди всех с костылем и забинтованной головой мой друг Баларт. И в руках его – наследный шлем вождей из бронзы, волчьего черепа и девяти хвостов. - Эр… Вождь Эридар… Он запнулся, потом тоже хотел поклониться, но ему я не позволил – Баларт честно получил свои раны, и мне не хотелось его мучить. - Мой вождь, - повторил он, - я говорю сейчас от себя, от совета старейшин племени и перед лицом всех твоих воинов. И ото всех нас прошу тебя не держать зла. Мы осудили тебя, осудили за глупую, ничтожную вину, но ты не отвернулся от нас. Ты воевал вместе с нами и с нами разделил бедствие… нет, ты спас нас этой ночью. Если бы ты не вернулся в стан с лошадьми и собаками, нас бы разбили. Если бы ты не научил нас, как спастись, если бы не следил за нами, как отец следит за неразумными детьми, многие сгорели бы в огне. Я пытался быть вождем вместо тебя, Эридар, но я… Я поднял руку, призывая своего друга помолчать. - Ты был хорошим вождем в эту ночь, Баларт, не твоя вина в том, что накануне доблестные воины справляли раннюю тризну по своему вождю и перепились. И не я спас вас этой ночью – это сделал Солнце. Он предупредил о нападении, он освободил меня, и это он напомнил мне о псах и лошадях. Если я останусь в племени, вам – всем вам – придется принять его как равного раз и навсегда. Если нет, что же. Нам все равно еще нужно проводить к богам и предкам наших павших братьев. Я уйду с ними. Меня слушали молча, но когда я закончил, Баларт, не дожидаясь знаков или слов старейшин, шагнул навстречу и положил шлем к моим ногам. Но, поднимаясь, прошептал: - Эр, я люблю тебя как брата. Ты великий вождь. Но мальчишка тебя погубит. Я так думал раньше, и теперь это говорю. - Ларт, - ответил я также тихо, - и ты мне с детства ближе братьев, но держись от Солнца подальше. Я знаю, что ты ему сделал и что обещал, я помню это, Ларт, и он помнит. И тебе забывать не советую.