Дети степного волка

Вождь Когда я все же согласился принять шлем вождя и вернулся к святилищу, Солнце уже проснулся и искал меня глазами в толпе погорельцев, а как увидел – обрадовался. Нет, не радость это была – страх его отпустил, волнение. - Мой вождь! - он улыбнулся, а когда я подошел – поднялся навстречу, посмотрел на шлем, осторожно тронул волчьи хвосты. - Тебе вернули власть? Слава богам! - Не знаю, Солнышко, хочу ли славить их за это. Лучше бы они смрад гари из ноздрей выбили. Ты вон тоже, весь чумазый и дымом пропах. - Помыться бы… - И помоемся, - согласился я. - Река-то рядом. Идем. И я пошел к берегу, Солнце – за мной. Тропинка между кустов тальника, уже было совсем заросшая, этим утром снова была вытоптана и очищена от побегов – видно к воде стремились не мы первые. Мы поднимались по руслу до тех пор, пока не оставили позади и шум лагеря, и вонь горелых тряпок, и встречных ребятишек, отосланных матерями найти мелкую дичину, наловить рыбешек или собрать грибов для котла. Тут берега становились крутыми, скалистыми, а река – кристально прозрачной из-за каменистого дна и холодной от обилия ключей и тающих в горах снежников. Самое лучшее место для купания. Я нашел заводь поглубже, разделся и нырнул. Вода осенняя словно льдом все тело пронизала, но и хорошо: холод и чистота бодрили, наполняли тело новой силой. Солнце медленно раздевался, все руку берег. И потом, хоть тоже с головой несколько раз окунулся, но повязку над водой держал и плавать не решился. А я, пока песком сдирал следы пожара, про себя отметил: надо его руку снова осмотреть. Потом на берегу уже, отжал волосы, остановился на припеке – обсохнуть. И залюбовался. Высокий, гибкий, Солнышко даже не осознавал своей красоты, не думал, не понимал, как хороши его широкие плечи и тонкое – ладонями в поясе обхватить – тело, как нежны светлые, почти незаметные кудряшки пониже пупка, как трогательно-беззащитны попытки левой здоровой рукой прибрать мокрые пряди. Он как будто и понятия не имел, какая темная, жаркая страсть пробуждается во мне от взгляда на его упругие ягодицы, на стройные, уже не по-детски сильные бедра, на резкий наклон к воде… Он, как обычно, услышав мои мысли, повернулся, и чистая синева глаз подернулась туманом, губы приоткрылись, дыхание прервалось… Нет, Солнышко, все ты знаешь и понимаешь! Дерзкий и кроткий мой мальчик, пугливый мой храбрец, самый верный и самый нежный из моих воинов… Может, старейшины не ошиблись, может, Ларт видит истину, а я тобой околдован? Я вошел в воду, в три шага оказался рядом, а потом, не говоря ни слова, просто нагнул его, уцепился пальцами в бедра и взял его, жестко, даже жестоко, не сдерживая страсти, как тогда, в кругу… почти так. Он не то вскрикнул, не то застонал, и даже сначала дернулся, пытаясь вырваться, да я не позволил – я брал его, пронзал членом упругую, горячую плоть, раз за разом… резче!.. сильнее!.. глубже!.. Взгляд мой заплывал золотом его светящегося тела, руки блуждали по его напряженному, вздрагивающему животу, по ногам в диком желании взять все, овладеть, подчинить и… Брать, Брать… Бесконечно. Чтобы завладеть навсегда! Я прижал его ягодицы к своему паху, прижал так сильно, как только мог! Его тесная пылающая глубина раскрылась еще чуть глубже… И наполнилась моим семенем... Он вскрикнул, выгнулся, ловя отголоски моей дрожи, и замер. Через несколько бесконечных мгновений я поднял его голову и посмотрел в глаза… туман. И слезы. Зачем? Почему я так жесток с тобой? Почему мне этого хочется?! - Не плачь, маленький мой, прости… - Зверь, - прошептал он едва слышно. - Ты – зверь… И больше ничего. Я поднял свое Солнышко на руки, вынес на берег, уложил на клок мягкой травы – таких тут, среди камней, еще много, - целовал глаза, мокрые волосы, ладони. Он, все еще зажатый, приник ко мне, сказал: «нет, уходи». Но это была ложь, гордость, просто обида. Тело его, теплое живое золото, душа его, свет среди моей ночи, говорил «да», я слышал. Слизал языком капельки с его груди, расцеловал живот, приник к мягким кудряшкам. Взял в рот его член, сладкое, любимое лакомство… и почуял, как он открывается, отдается, сам завладевает мной. Его пальцы в моих волосах – то нежные, то яростные, его властные движения… и, наконец, долгий стон, мучительный и счастливый одновременно. Я пил его страсть, захлебываясь, глотал… и это все, чего я хотел в тот миг. Счастье мое! Мы лежали в полудреме, обнявшись, довольные и совсем раздетые, когда Манора все же отыскала нас. Так и сказала: - Наконец-то я вас отыскала, распутники, - тряхнула рыжими кудрями, вздернула нос, - ну и муж мне достался! Позор, а не мужчина. - Женщина, - я не настроен был ругаться сейчас или спорить, просто чуть отодвинулся в сторону, - посмотри на него. А теперь скажи: разве можно его не любить? Но эта стерва только плечами передернула: - Он – солнечный луч, пролитый на землю, чудо, мечта. Он и должен быть таким: юным, любимым. Этот мальчик не рожден для того, чтобы стариться, обманываться и разочаровываться. - Я его не разочарую и не обману. - Обманешь. Я хотел возразить, но она не стала слушать. Бросила перед моим носом небольшой тюк, а потом собрала нашу одежду. - Вот, оденьтесь, стыд своих родителей. А это я забираю. Найдется, кому одежду вождя отстирать, - и ушла, бросив напоследок, - муж Эридар, сегодняшняя ночь моя. От зари до зари – моя, только ты, я и звезды. Ты обещал! - С превеликой радостью, моя рыжая тварь, - ответил я, но она уже по тропе в низ ушла и если слышала, то не ответила. *** - Дай посмотрю, - сказала рыжая, тронув повязку Солнышка. Он поднял голову и недоуменно глянул на нее. Он сидел неподалеку лицом ко мне, играл с кинжалом – мальчишки племени так с детства развлекаются, а у Солнца, конечно, не очень-то получалось. Он делал вид, что так и надо. - Повязку пора поменять, - пояснила Манора, - смотри, она у тебя уже черная. Повязка и правда была грязная, края висели бахромой, а ткань впитала гарь и копоть. Солнышко глянул на повязку, на жрицу, и потом – на меня, так, словно лишний раз хотел убедиться в том, что я жив. Я улыбнулся и кивнул. Можно, мол. Она лекарское дело знает, да и тебя уже всякого видела, иголками, было дело, всего утыкала, тем и спасла, ты просто не знаешь. - Хорошо, - разрешил он. Опустил голову, но я видел, как он поглядывал искоса, как замер напряженно, словно пригнутая к земле ветка ивы, гибкая, тонкая, вроде и гнется легко, а отпустишь – хлестнет, что плетью. Жрица попыталась развязать ткань – не вышло, узел, похоже, схватился намертво. Тогда она попросила у Солнца кинжал, и он снова засомневался, но дал. Тоже, наверно, вспомнил, что живым ей нужен. Вспомнить-то вспомнил, а недоверие этим не вытравишь, и потому он следил за каждым ее движением. Молодец. Вздумай она его ударить – успеет руку перехватить. И все одно – он губу закусил, а она улыбку в глазах прячет, вроде как скрывает: «знаю все, о чем думаешь». У нее изящная кисть, не перетруженная работой. Длинные пальцы, гибкие и полные – на таких перстни золотые лучше всего смотрятся. И кинжал она держит небрежно, уверенно – не вцепилась в него до побелевших костяшек. Легко взрезала узел и тут же Солнцу отдала. А вот он-то в него именно вцепился – крепко сжал в ладони, трусишка маленький. Жрица начала разворачивать повязку, но та, слипшаяся от крови, наверняка присохла к ране, не поддавалась, и тогда Манора ее водой размочила, не стала рвать по живому. Промыла рану травяным настоем, Солнышко поморщился, а Манора даже подула, как ребенку. Ишь, заботливая. - Затягивается быстро, - сказала ему, - скоро совсем заживет. Только повязку менять чаще надо. Завтра я опять перевяжу, хорошо? - Ладно, - пожал он плечами и снова замер, когда она чистую повязку накладывать начала. Нежно так за руку его взяла, прямо чуть не гладит. Улыбнулась снова. -А голова у тебя не кружится? Слабости нет? Или лихорадки? Добинтовала, узел затянула да и попросила его развернуться к себе. Он повернулся – а она его лицо в ладони взяла, в глаза ему заглянула. А он притих. Расслабился, пока повязку накладывала, потому, наверно, и послушался. У меня аж ладони в кулаки сжались – она ведь подходы к нему ищет! На моих-то глазах! Манора как почувствовала, отпустила, улыбнулась ему, словно мать, да и отошла. А на меня так даже и не взглянула ни разу. Но к ночи она все же обо мне вспомнила. Обо мне и о своем обещании любить от зари до зари – сама между костров отыскала. Я ожидал, что ей будет не хватать дворцовой роскоши, десяти служанок, или сколько там у нее было, и всех этих женских хитростей – ароматических масел, притираний, сурьмы и нарядов. Думал, здесь, в шатре посреди леса, когда разденется, рыжая жрица растеряет всю царственность, станет обычной и начнет прельщать меня мягкими округлостями. Пока что все, что я о ней знал – то, что она горазда лежать, почти не шевелясь подо мной, все одно, что мертвая. Если же она решила поразить меня страстью или неведомыми изысками – очень вряд ли, например, ее губы смогут сравниться с губами Солнышка, юными, подвижными, трепетными, когда он, опять же например, плотно охватывает ими мой член. Это в бою моим мальчиком управлять сложно, а в постели он не то что мысли читает – понимает и предугадывает невысказанное, чувствует меня. Но Манора взяла меня за руку и увела из стана. И я пошел. Слово же дал. А Солнышко еще раньше к жене отправил, не хотел, чтобы он меня взглядом провожал. Я и раньше жен привечал, но Солнце знал, что рыжая мне сразу глянулась, ревновать будет. Я и девчонке его наказал, чтоб заботилась о герое. А потом пожалел об этом: сам теперь всю ночь буду ревновать. Последние закатные лучи угасали в лесной чаще. Жрица шла впереди, указывая дорогу, и от нее пахло травами: чуточку мятой, чуточку чередой и медуницей. А еще – женским теплом, чему не подобрать ни слов, ни сравнений. Пока дошли, увидели первые звезды. И когда она развернулась ко мне, стоя по колено в высокой и не по-осеннему сочной траве – звезды блеснули в ее глазах. Почти сразу мне показалось, что звезды заиграли и на губах тоже, а открытая кожа рук, шеи и верха груди замерцала, переливаясь, словно обеспокоенная вода в лесном озере. Я моргнул, раз, другой – показалось. А она вздохнула полной грудью, и, глядя в глаза, начала расшнуровывать лиф платья. Я смотрел, как высвободилась грудь, полная, словно налившийся бутон цветка, готового распуститься от одного прикосновения. Казалось – если укусить, потечет не кровь, а сладкий фруктовый сок. Ну да, я голой Манору видел всего-то один раз, и мне тогда не до нее было. Платье сползло вниз, обнажая гибкую тонкую талию, мягкий живот, едва выступающий вперед, лишь чуть – как раз накрыть ладонью. Изгиб бедра – сразу захотелось провести рукой, стянуть запутавшиеся платье, что теперь прикрывало лишь самый низ живота… Но она предугадала движение, мягко перехватила мою руку, подняла к губам, шепнула: «Ты обещал слушаться», и взяла кончики моих пальцев в рот, принялась ласкать и облизывать. Ее теплый язык обвился вокруг пальцев, а зубки вдруг прикусили указательный. Я стоял в одном шаге от нее, почти обнаженной, и готов был уже толкнуть ее вниз, в траву, вдохнул резко – а она вдруг выпустила мои пальцы и покачала головой: - Нетерпеливый какой… Нет, Эридар, это ты ляжешь на спину. Слово вождя ведь крепкое? Я усмехнулся – она зря думает, что мне не случалось подчиняться. Я с женами обычно ласковый, и они меня в ответ тоже приласкать любят – то волосы крутят в пальцах, то целуют. Хотя, конечно, не пытаются верховодить. Манора завела мне руки за спину, и я лежал в траве, смотрел в темнеющее небо, и чувствовал ее ладони на плечах… как она скользят по груди и ниже, как жрица развязывает шнурки на моих штанах. И слушал, что она говорит. - Сказать тебе о ревности? Нет, не скажу, о нем думать станешь. Сказать тебе о желании? Нет, не скажу, скоро сам поймешь. Я о тебе скажу. Нет в племени второго такого, как ты – жестокого и нежного, словно большая хищная кошка. Врагов загрызешь, не задумаешься, а когда ляжешь и свернешься клубком – так и хочется погладить. Вот так и так, - пальцы коснулись моего левого соска, обошли вокруг него, задели, будто случайно, и раз, и второй, и наконец-то сжали его. Вторая рука легла на правый, а потом и сама Манора опустилась ниже и потерлась о мое тело грудями. И платье ее наконец соскользнуло, когда она потянулась к моим губам, коснулась их, сомкнутых, языком, прижалась губами. И я приоткрыл рот, позволил ей устремиться в него, и сдерживался уже из последних сил, чтобы не схватить ее и не раздвинуть ей ноги. А она целовала меня в рот и дышала сладко, взволнованно, и вздрагивала, и продолжала легонько двигаться, едва не лежа на мне, ласкаясь о меня грудью, самыми сосками, и мягким своим животом – о мой член… А потом… Когда она направила меня в себя… Ее лоно сжималось так же, как и губы вокруг моего языка… То обхватывая меня крепко, то отпуская – Манора могла бы не двигаться сама, совсем, и все равно доставлять несказанное блаженство мужчине. Она слушала мое дыхание и останавливалась ровно в том мучительном предощущении, когда вот-вот, сейчас… когда дыханье замирает, совсем, а тело сводит за миг до края… но нет, жрица ждала, когда волна схлынет, когда я перестану пытаться глотать воздух открытым ртом, когда задышу спокойнее, чтобы снова такую же волну пустить изнутри своего тела. И в ответ я начинал дрожать, и страшно сложно было удержаться, не выгнуться под ней в дугу, не застонать громко. Не схватить ее и излиться, а поддерживать игру… если это была игра… и тянуть, ступая вдвоем у самого предела, за полвздоха и полвзгляда до взрыва… И когда я кончил, едва не скрежетал зубами – крик сдерживал. Летел в пропасть, но сдерживал. Смотрел на ее открытый в крике рот, но сдерживал… Она упала на меня, взмокшая, прильнула – и меня снова пронзило наслаждение. Я почувствовал, услышал, увидел, принял в себя все, что она сейчас ощутила. Не знаю, как… не знаю, почему… но все-все-все то сладкое, что испытала она, ее жаркие волны из живота по всему телу, мое семя, бьющее с силой, и спазмы внутри, а потом – хлынувшее тепло. Ей пришлось прижимать меня к земле… Потом, немного отдышавшись, она погладила меня по щеке и шепнула: - Скажи мне, Эридар, кому бывает слаще – мужчине или женщине? Утро, зябкое, осеннее, разбудило меня выпавшей росой – я выпростал руку из-под одеяла и словно в холодный ручей угодил. Открыл глаза – небо светлело, поляну затянуло туманом, а трава казалась белесой от росы. Я двинул плечом – и с травинок сорвались выстуженные осенью капли, упали, впитались в одеяло, покрытое мельчайшей россыпью, словно под моросящим дождем. Слева под моей рукой шевельнулась Манора и прижалась крепче, шепнула что-то неразборчиво. - М? – спросил я на всякий случай. Думал, что она еще спит, не услышит. - С тобой тепло, - чуть громче повторила она и спряталась глубже под одеяло. Где-то там, в лагере, в одном из шатров мой Солнышко так же обнимает сейчас свою девчонку. И это правильно. Но вот подумал так – и почудилось, что стылый туман добрался до сердца, коснулся, оседая колкой болью. Ревностью. Одежда, брошенная ночью в траве, тоже была влажной и холодной, но не идти же голышом, пришлось надевать. Манора молчала всю дорогу обратно, не пыталась меня разговорить, упрекнуть или польстить мне. Молчала. Пока дошли, я почувствовал, что снова не прав и… не удержался, поцеловал ее. Уже между деревьями были видны шатры, уже тянуло дымом от костра, и были слышны обрывки разговора – я развернулся к ней и поцеловал. Не знал, что сказать, надумал только это. Она улыбнулась. А как только в лагере очутились, ушла куда-то, не стала ждать, пока я ее отошлю. Я присел к костру, заметил довольные рожи караульных и чуть не съездил по ближней. Это они тому радуются, что я с рыжей ночь провел, не иначе. Будь их воля, небось, мое ложе под открытым небом да посреди лагеря бы устроили – чтоб смотреть, с тем ли вождь спит, с кем положено. Тепло от костра разогнало туман, и теперь он прятался за дальними шатрами, выглядывал, словно ему понравилось следить за мной, словно он и еще последить не прочь. Мне подали горячего травяного настоя в деревянной плошке, хотели поначалу кубок найти, но я махнул рукой, ни к чему оно сейчас. Я провел пальцем по краю, не то выщербленному, не то просто обкусанному, потом отпил немного и… улыбнулся. Да, нам досталось, но мы ведь живы. Какая разница – кубок или деревянная плошка, если из нее можно выпить горячего и согреться? Вот доберемся до дальней заставы, устроимся там – и будем жить. Пусть тяжело. Не важно. Половина воинов на ногах – охотой добудем все необходимое. Нам бы зиму пережить, а по весне можно и в поход, и стан отстроить. Новое место у Владыки Леса спросим. А рожи-то караульных ну совсем расплылись от удовольствия. Ну еще бы – вождь провел ночь с женой, и сидит у костра, улыбается. Я поставил плошку, поднялся и пошел в свой шатер. Откинул полог – никого. Другого я и не ожидал, но все же надеялся, что Солнышко будет ждать меня. А и лучше, что никого. Был бы тут, уж я бы точно сперва вызнал, как ему с девчонкой понравилось, а потом напомнил, каково со мной бывает… Ну и что я за вождь такой, что старые да малые по осени под кустами спят, того и гляди, голодать начнут, а мне лишь бы ревнивую похоть свою тешить. Мальчишке, видно, хорошо с женой, оттого и не торопится. Мне бы радоваться за него, а не злиться. Вот и буду радоваться – решил, но про себя все же добавил: мой Солнышко, мой! Прошел по лагерю, посмотрел – вроде спокойно все, назад к костру вернулся. Там уж народу побольше стало, воины мои, охотники потрепанные, проснулись, женщины хлопотали вокруг котлов, ребятня путалась под ногами, лезла под руки: кто от старания помочь, а кто из озорства. Детей было много – детей мы сберегли. Это хорошо. Года через три-четыре у племени будут новые воины. Если, конечно, зиму переживут. Только ни Маноры, ни Солнца, ни его девчонки-соплячки у костров не было видно. Мне, конечно, хотелось спросить, куда они подевались, но я не стал, сдержался. Рано или поздно сами объявятся – куда им деваться-то? А потом среди этой суеты заметил Баларта и подошел к нему. Он поднялся и, хоть кривовато, но поклонился: - Как спалось, мой вождь? Я подумал: если и этот начнет выяснять, удалось ли Маноре меня на истинный путь наставить, я ему точно зубы пересчитаю. Но Ларт совсем о другом заговорил: - Холодает ночами-то, почуял? Или это только моя перебитая нога чует? - Холодает, ты прав. Тоже вот все утро об этом думаю… Жена Лартова грибной похлебки нам принесла, и даже по куску хлеба где-то выискала, и мы сели на упавшую сухую березу, поодаль от всех, чтобы беседе не мешали. Похлебка была вкусная, сдобренная пряными травами и жиром, но на пустое брюхо все же легковата. Мясо нужно. И меда бы еще, раз хлеба все равно можно считать нет… - И что надумал? – Ларт чисто вытер мису последним кусочком, сунул его в рот и уставился на меня так, словно я обязан все знать. - А что тут надумаешь? Не верю я в то, что отряд этот из степей один пришел, а второй такой нам не одолеть. Две ночи проспали – хватит. Выдвигаться надо, думаю, на юго-запад, к отрогам, там, в пещерах перезимовать можно. - Эр, ты в своем уме? – друг мой Баларт даже жевать перестал, - нет, это не меня – это тебя, видно, кистенем в лоб приласкали. В пещерах – старики говорят – водяницы да камнегрызы. Те и другие человеков только как закуску признают. - В пещере, Ларт, если выбрать ее старательно, сухо. А костер разведешь – так и тепло. Камнегрыза-то твоего кто видел? Мороз и буран зато все знают. А в предгорьях и охота хороша, это мне еще отец рассказывал. Нет там людей, дичь непуганая. И не найдут нас там до весны, будет время оправиться, раны зализать. - Старейшины не одобрят… - А я тогда их завтра из шатра в росу спать выгоню, - рассердился я, - не одобрят, пусть что лучше решат. Только вот так - сняться и идти – нельзя. Разъезды выслать надо, дорогу посмотреть, чтобы чужих не было, следы спутать, возможной погоне глаз отвести. - Вот как можно, гляди, - Баларт отодрал кусок бересты и начал царапать кончиком ножа, - на восток и на юг отправь мальчишек – они верхом полегче будут, вмиг обскачут и все разведают, а сами, с ранеными, женщинами и детьми, пойдем сюда, вдоль реки, по руслу – ни одна собака не сыщет… Одно Ларт правильно говорил – лучше и не придумать, а другое, о чем он не додумал – и я поправлял, и другие подтянулись. Я не заметил, как вокруг нас чуть не все, кто на ногах стоял, собрались. Так, вместе все и решили. Спорили сначала, конечно, но мне противоречить не пытались. И даже то, что сунуться в пещеры лучше, чем без крова зимовать, почти все согласились. А молодые – так прямо рвались в дело, особенно Рогим, шустрый парнишка, по рождению не из наших. В набеге отец совсем младенцем взял, а мать Баларта воспитала. У нее как раз в тот год последний мертвым родился, вот она Рогима и пригрела, больше родных любила. - Вождь, позволь, мы с Гайчи парней соберем и лес разведаем. Я на юг пойду, потом выйду выше по реке и как раз дорогу просмотрю, а Гайчи со своими – на восток пару переходов сделает, а на обратном пути след спутает. Я согласился – парень дело предлагал. Только спросил, кто из молодых с ними добровольно пойдет. Почитай все вызвались. Совсем еще детей, кому четырнадцать зим не минуло, и тех, что верхом не ловки, не отпустил. Уж и разделились, кто с кем пойдет, когда я услышал: - Мой вождь, и меня в разведку отпусти! Солнце! Где только был, что я его не заметил! И как же надумал-то? Это… вот сейчас прямо и уедет? А там – что-то будет: на врага нарвутся или на медведя. А то и свои вдруг обозлятся? Нет! Не отпущу! Да и ранен же он! Однорукий, считай… - Ты же ранен, Солнце, куда тебе с одной рукой? Он смутился чуть, правой, забинтованной рукой сбитую скулу потер: - Тами утром бинтовала – нет там раны почти, закрылась. Не могу отпустить, и не проси! Не могу. Бояться буду, каждую минуту умирать от страха за тебя, от тоски по тебе. Ты мой, Солнце. Мой… Но воины ждут. И старшие, что утром улыбками встречали, и молодежь, к которым он в товарищи простится, и Гайчи с Рогимом. И Баларт, сука. А в глазах его так и вижу: ты, вождь, говорил, что он среди нас равный. Так как, равный? Или девка твоя, которую прятать станешь? - Рогим, Солнце с тобой пойдет, - как выговорил – не знаю, - полезен будет, он стрелок редкий, но в ближнем бою… я его всего лето учил. - Присмотрю, вождь, - парень осклабился, как новенький серебряник засиял. Чему радуется? Так хотелось по улыбке этой - кулаком. Рогиму, а потом и Солнышку. Но я жажду-то задавил, тоже в ответ улыбнулся