Дети степного волка

Вождь Я смотрел на въезжающих в лагерь мальчишек и не находил светлой головы Солнышка. Только заметил тело поперек крупа одной из лошадей и… И тут я увидел его! Узнал – и не смог сдержать улыбку: Живой! Да не просто живой – парнишка счастливым казался, все головой вертел да с другими из отряда перекликался, как с друзьями, как свой. И верхом держался куда как уверенней, свободней, вот только голова отчего-то была перевязана. Ранен? Снова? Но раз из седла не вываливается, значит не страшно. Как вождь, встречающий воинов, я тут же вышел к костру, по правую руку встал Баларт, вокруг – другие воины подтянулись, отцы наших походников да старшие братья. И вот они уже спешились, отбились от материнских объятий и дружным отрядом замерли перед нами. Солнце. Его сияющие глаза. Улыбка, то и дело вспыхивающая на губах. Скулы, покрытые пылью и загаром. Повязка на голове – я сам размотаю и посмотрю, что там за рана. Пока я любовался, Рогим поклонился, как положено, и стал рассказывать. Они разведывали дорогу, как было приказано, выше по реке, и, по их разумению, опередили нас на четыре дня. Рассудили, что за оставшееся время, всякое может случиться, и потому нелишне всю округу обскакать, а не сидеть в условленном месте, как привязанным. - Толку от такой разведки! – говорил Рогим, а у самого рука повязана, зато рот до ушей. – Это как свору запереть, когда враг рядом! Ну и поскакали. А там, среди открытого всем ветрам редколесья, где деревья растут не чаще, чем волосы на плешивой голове, столкнулись с таким же малочисленным отрядом. Степняки выскочили внезапно, словно из засады, на низкорослых лошадках в пестро вышитых попонах, всего-то пятеро. Тоже, видно, разведчики. В бой вступать не собирались – с гиканьем проскакали мимо, не задерживаясь, а потом Рогима выдернуло из седла арканом и потащило по земле. — Приложило крепко, прямо дух выбило, — радовался он. И чему радовался? — Я не понял сначала, а как очухался – спиной меня о камни лупит, а перед глазами ветки мелькают. В сапоге нож, а дотянуться не могу! Руку отшибло. Едва за веревку схватился – и вторая рука онемела. Гляжу – стрела из руки торчит, наша стрела, с красным пером. Успел только удивиться, как вторая стрела мелькнула, аркан-то лопнул, а я кубарем и покатился. Потом узнал, что это Солнце сразу за лук схватился, стрелять начал. И вот встаю я, вижу – скачут мои бойцы мне на выручку, оборачиваюсь – и степняки вдруг назад повернули! И тоже ко мне! Все, думаю, схлестнутся. Но Солнце лук на скаку не опускал, и другие стрелять начали. Вижу, упал один из степняков, за ним второй… один вот раненый оказался, его с собой привезли. Остальных положили. А потом от пленника своего мальчишки проведали, что степняки Рогима затем арканом взяли, что волосы у него светлые. Поверье, мол, такое в их племени: светловолосого пленника богам подарить – на удачу. Вот и решили повязать головы Солнышку и Рогиму темными тряпками. — … Солнце меня спас! — закончил свою речь Рогим. Тут снова восторженные крики со всех сторон раздались, и я обнял Рогима и похвалил. И Солнышко наконец обнял! Едва успел вдохнуть полной грудью его запах, едва успел подумать о том, что ведь тоже не удержусь сейчас – поцелую, а Баларт уже рядом – тоже обнимать его кинулся. Кубок вина герою подали, кутерьма началась, чествование, и все вокруг Рогима и Солнца. Пришлось ждать. Взгляды его перехватывать, здравицы говорить, смотреть на него, на то, как розовеют от выпитого вина его перемазанные пылью щеки… на то, как он ест, как капает с пальцев мясной сок, как он, смеясь, ловит губами капли — а потом замечать, как опускает взгляд, и знать, что он меня чувствует, все время. Пир, хоть и несравнимо скудный перед теми, что бывали раньше, я знал — затянется за полночь. Но столько ждать я намерен не был. Едва стемнело и хмель ударил в головы – ушел в шатер. Вскоре и Солнце был рядом. От него пахло вином и степью, но под одеждой я сразу нашел тот самый, родной запах и вкус. Я чуял в его руках силу, какой не было раньше, но губы его открывались для меня с той же радостью. Волосы пахли вольным ветром – а он в мой плен стремился, подчинялся, отдавался, стонал мне в шею. А потом… когда я излился и упал на него, не в силах сдерживаться – он обнял меня и легко перекатился, оказался сверху. Я еще толком ничего не понял, едва придя в себя – как он уже целовал меня требовательно, раздвигал мои колени и брал меня… и я бесстыдно подавался к нему, позволяя это, стонал ему в рот, слушал его шепот о том, как сильно он любит, скучает и хочет… Он брал меня под конец жестко, почти как я – его, а я совсем терялся под ним… Вцепился рукой мне в волосы и рванулся глубже, даже рычал что-то… что все ночи во сне меня вот так… И я кончил еще раз, с ним вместе… * * * Я разбудил его задолго до рассвета – знал, что будем рано сниматься с места – разбудил поцелуями. Просыпаясь, он выдохнул мое имя, и только после этого открыл глаза и приник ответно. И чуть позже, взмокший, положил голову мне на грудь, а потом перевернулся на живот, устроил подбородок на сложенных в замок ладонях и улыбнулся. В утреннем свете я разглядел синяк у него под глазом – он уже сходил, был почти не виден – и коснулся его кончиками пальцев, еще раз недобрым словом помянул Баларта. — Нет, — снова улыбнулся Солнышко, — это уже не Баларт. Это я подрался. — С кем? — С Рогимом. Учил его держать язык за зубами. — И кто кого научил? — Я ему тоже губу разбил! Так вышло – я с лошади свалился, когда остановились отдохнуть у ручья. Ну, не с лошади, а когда спрыгнул на влажные камни, поскользнулся, упал. Тут Рогим возьми и брякни: «Наша девочка устала». Ох, и разозлило это меня! Сижу на камнях, бедро правое, отбитое, болит, на ладонях ссадины горят, а они хохочут, как водяницы. Потешаются! А я вскочил и ударил! Он успел увернуться, челюсть я ему не сломал, но губа лопнула. И с ног я его сбил, как учили, да опять не устоял, так и полетели в воду оба. Я его еще и притопил. Выдернул из воды за рубаху: «Ваша, — говорю, — девочка? А, может, твоя? Может, и зовут тебя Эридар?» Потом в воду его толкнул, развернулся к остальным: «Ну, — говорю, — кто еще скажет, что я его девка?» Откуда только злость и сила взялись, сам не знаю. Был бы там да хоть Баларт – посмеялся бы и проучил меня, а парни растерялись. Тут Рогим из лужи встает: «Пошутил я, — говорит. — Я в походы не ходил, и как ты там воевал, не знаю, но той ночью в стане все видели в мертвых степняках твои стрелы. Пошутил я, не горячись». Смотрю на одного, на второго – а они серьезные, суровые, не то о битве вспомнили, не то устыдились. «Ладно, — говорю, — ты пошутил, и мы заодно искупались». А он подошел и тоже залепил мне, только в глаз. И вдогонку сказал, это за то, что на главного в отряде руку поднял. Спросить, мол, сначала мог. Ну, я подумал — пока с камней снова вставал — подумал и согласился. Зато девкой меня больше никто не называл. Хотел я ему сказать, что он лучше любой девки, да передумал. Прядку его волос в пальцах покрутил, к губам прижал. Дело же не в том, парень он или девка, а в том, что он – Солнце. Потом он вел пальцем по узору на моем левом плече, повторял его, спускался по руке, гладил до локтя, а я расслабленно лежал на спине, закинув правую руку за голову. Самые холодные предрассветные часы – вот было наше время, и оно уже ушло. Кожа Солнышка, теплая и влажная, медленно остывала, и мне хотелось обнять его крепче и оставить спать со мной до полудня. Но спать было нельзя – светало уже, вот-вот лагерь пробудится, зашумит, и кто-то обязательно сунется в шатер с горячим варевом или с вопросом, а то с бедой какой. Он поднял голову: — Скажи, почему татуировки у всех разные? Вот именно эти – на левом плече. Линии оплетают руку как попало, будто тот, кто наносил рисунок, перебрал вина. Красивый рисунок… он только у воинов? — Да. Хочешь такой? — Хочу. А можно? Придвинулся ближе, и его волосы спутанной гривой легли мне на грудь, скрыли и татуировку, и плечевой браслет. — Можно. Если боли не боишься. — Когда я боялся? — Никогда, — кивнул я. — Но тут другое. Эту татуировку не накалывают. — Выжигают? – спросил он и сам же ответил. — Непохоже, шрама нет, это именно черный рисунок. А как тогда? Я отвел волосы ему за спину, тоже провел пальцем по его плечу: — Есть такая змейка – тонкая, как ветка ивы. И такая же гибкая и длинная. — Змейка? — Не перебивай. Сначала руку оборачивают куском самой крепкой воловьей кожи, из какой обувь шьют. Потом на плече делают надрез – вот здесь – и запускают змейку. Она в людях-то не живет, только в больших змеях, мы для нее слишком горячие. И поэтому она не уходит глубоко в руку, а выбраться пытается. И тогда ей ломают хвост, и она от боли начинает метаться. Прямо в руке. У нее на челюсти острый костяной нарост – она легко рвет мясо. Ее дергают за сломанный хвост – и она ползет под самой твоей кожей. Когда она оказывается в руке почти вся – только тогда убирают преграду и она выбирается наружу. А ее след остается вот таким черным рисунком. Что теперь скажешь? Все равно хочешь? Солнышко снова посмотрел на татуировку, но совсем по-другому, едва не с ужасом. — Это тоже испытание? – спросил, наконец. — Да. — Тогда хочу, — и небо в глазах стало холодным, осенним, таким, каким было за пологом шатра. — Вечером, — сказал я. * * * Обычно мальчишек привязывали к одному из деревьев Священной Рощи – боль была дикой, не каждый мог выдержать, чтоб не орать и не вырываться. Солнышка, Рогима и Гайчи привязали на краю поляны. Мне хотелось напоить Солнце вином, но нельзя, запах бы учуяли. Увидев его, крепко прикрученного к дереву, я пожалел, что рассказал об этом. Его глаза блестели, я испугался, что лихорадка вернулась, шагнул к нему, проверил веревки, стягивающие грудь, взял лицо за подбородок, заглянул в глаза: — Ты как? Он не мог отвести взгляда от змейки – ее держал Баларт, и она извивалась вокруг его руки, тонкая, маслянисто-влажная, словно взбесившаяся жила с застывшей в ней черной кровью. Все равно пришлось бы это сделать, днем раньше, днем позже. Он перевел на меня взгляд: — Не тяни. И я полоснул кончиком ножа по плечу. Я не смотрел на его руку – я смотрел в глаза. Вот они затуманились болью; закрылись; снова широко распахнулись, а потом начали закатываться. Его била дрожь, он прокусил губу до крови, и я зажал ему рот ладонью. Нет, я не боялся крика. Я другого боялся – услышать бессильный шепот: «Больно, больно, не надо». Крик – это злость и сила, а вот беспомощности я видеть не хотел. Не дал ему ни кричать, ни шептать. Солнце Еще не проснувшись, я понял, что Эридара нет рядом. На грани яви и сна почудилось, что все это – суд старейшин, побег, бой в пламенеющей ночи, тетива, что резала пальцы, лук, что норовил выскользнуть из вспотевших ладоней, огонь, полыхающий близко, едва не опаляя ресницы, и даже счастье спасения и горечь ревности – что все это только будет, и мне лишь привиделся вещий сон, пока я лежал в лихорадке. Но нет, я спал в походном шатре вождя, и одеяло хранило его запах. Я выглянул за полог шатра – и различил в ночи шорохи, обрывки фраз, чей-то стон. Натянув штаны, выскользнул в темноту, стараясь не шуметь, хотя и знал, что мои шаги наверняка различит любой из воинов. В лагере было тихо, лишь трое сидели у костра, и Эридара среди них не было. Я пошел на шум, что едва доносился из-за деревьев. Там, на поляне, куда как меньше той, что выбрали для стоянки, тоже горел костер. Я уже видел чьи-то тени и прибавил шагу, как вдруг мне наперерез шагнул Эридар. — Не ходи туда, — сказал он тихо, и я замер, вдыхая запах чужой крови, который он принес на руках и одежде. И на невычищенном ноже. Я понял – там пытали пленного. В отдалении и ночью, чтобы дети не видели. Дети, женщины и некоторые мальчики, возомнившие себя мужчинами. — Не ходи, — повторил Эридар, — там без тебя есть кому… Чтобы увидеть, хватило бы выглянуть из-за его плеча, но захотелось другого – лбом ему в плечо уткнуться и не слышать ни стонов, едва различимых сквозь кляп, ни шороха, какой бывает, когда силой удерживают судорожно бьющееся тело. Само собой представилось, что это меня так – ответом из нутра поднялась волна животного отвращения и возбуждения. — Идем, — вождь подтолкнул меня обратно, к лагерю, обнял за плечи, — нельзя тебе из лагеря уходить. И никаких рейдов больше. Я остановился, развернулся к нему, но он закончил жестко: — Не спорь. Не позволю. А упрямиться станешь – свяжу. Я готов был подчиняться любым его приказам – стоять в дозоре, чистить шкуры и возить его одеяло притороченным к моему седлу. Я готов был вычистить песком хоть все котлы племени! Но беречь себя, сидеть в лагере, спрятавшись за пологом шатра – нет! Едва я набрал в грудь воздуха сказать ему, что если свяжет меня один раз, то развязывать уже смысла не будет, как он шагнул вплотную, обнял мою шею одной рукой, словно в захват взял, и зашептал: — Степняки на тебя охотились, Солнышко мое, за тобой посланы. Не примета это никакая – ты им нужен! Прослышали откуда-то, кочевое отродье, о том, что у царицы в тебе нужда, и решили тобой дела свои наладить – торговлю завязать или еще что. Один тот отряд – не беда, а вот если клич кинут – не успокоится степь. Высшей доблестью станет на аркане тебя притащить. Ни ногой из лагеря, хороший мой, ни ногой! Вождь Утром они оба – Солнышко и Рогим – с одинаковым сожалением смотрели вслед отряду, который теперь вел Тайран. Снова хмурился Баларт и бросал косые взгляды в сторону Солнышка. И без слов было ясно, о чем он думает и кого винит во всех бедах. И сам мальчик помрачнел, а ведь вчера еще сиял, счастливый тем, что не подвел меня, что молодые волки своим в стаю приняли. А сегодня молчал. Я весь день смотрел, боялся взгляд отвести – он меня тревожил, больно задумчивый был. Вечером заметил, как Тами за руку держит, а ночью… все никак насытиться не мог, тянулся ко мне сквозь сон, и я уже со счета сбился, сколько раз… На рассвете едва глаза открыл – а он меня уже в объятиях сжимает, уже целует в рот, шепчет слова, за какие любого другого убил бы… а от него наградой звучат, лаской долгожданной. Вывернулся я да к земле его придавил: — Прощаешься, да? Молчит, взгляда поднять не смеет. — Бежать вздумал? Степнякам себя на блюдечке принести? Молчишь… Или думал – я слепой, ничего не увижу? Или дурак – ничего не пойму? Ну-ка, отвечай, за кого меня Солнце мое держит – за дурака или за слепца? Его взгляд метнулся на мое лицо, щеки вспыхнули – конечно, он и не подумал, что так все выкрутить можно. Наверняка ему казалось – если не проговорился, значит, я не догадаюсь. — Прости, мой вождь, но я решил. Решил он. Умник. — Ты давно решил и свою жизнь мне отдал. Или перерешал? Вот, уже мнется. — Из-за меня все. Твой суд, нападение, стан пожгли… Все племя бездомное. Не будет меня – не будет угрозы. Никому, — и все же добавил, — тебе тоже. Я его сильнее придавил, наклонился так, что мое ожерелье ему на грудь легло: — Что ты знаешь про степь? Он вместо ответа головой замотал. Конечно – откуда ему про степь-то знать? Он и про лес ничего не знает. — Степь – это море. Ты видел море? Наверняка видел, ты ведь жил в столице, а значит, должен знать, что его не штормит без причины, и ураган утихает не скоро. Ты для степи – лишь повод, последняя капля, переполнившая кубок. Беда не в том, что степняки тебя ищут – беда в том, что они сдвинулись с места. Мысли в головах кочевников носятся, как кораблик по волнам – куда-то его должно прибить, во что-то все это должно вылиться. Если ты попадешь в их руки – будет война. Ты им нужен для того, чтобы разведать подходы к вашей столице. Я был готов говорить ему что угодно – лишь бы он отказался от своих идей. — Я расскажу тебе, как это было, ты знать и понимать должен. Когда моему предку Степному Волку исполнилось шестнадцать, он уже объединил под своей рукой семь старших кланов и был так силен, что мог обратить ваше царство в пепел одним только словом, а когда минуло тридцать зим – правил всеми землями от южной пустыни до северных лесов… — Мой вождь, но причем здесь я? — Не перебивай, отрок, и слушай, — я старался быть суровым с ним, чтобы не дать расслабиться, я должен был его убедить, — все поймешь в свое время. На чем я остановился? Да… мой предок был великим воином, но у удачливых воинов всегда есть завистники. Мой предок проявил милость – пощадил бывших вождей семи великих племен, дал имущество, коней и отпустил на все четыре стороны, а они не пошли далеко – укрылись у старейшины одного маленького подлого племени, и вместе с их колдуном думали, как извести благородного врага. Молили они о помощи своего сторонника – бога Жар-змея, что ревниво смотрит за тучными стадами и сочными травами, а как позавидует — приносит в летнюю степь сушь и дикий огонь. А в жертву принесли ему каждый по дочери. Жар-змей жертву принял, и дал такие знаки: вы щедры, но Степной Волк благословлен с рождения и тверд в вере предков как в беде и поражениях, так и в славе и победах. Будете ли вы щедрее и вернее его? Приведете ли на алтарь своих первенцев-наследников? Шестеро из семи, как говорит предание, сами согласились, а седьмого, непокорного, силой заставили. И вот обагрился алтарь кровью семи сыновей семи вождей великих племен, легли их отсеченные головы на курган, и как только свершилось – указал Жар-змей предателю путь к шатру Степного Волка, направил его стрелу. В одну ночь пал стан моего предка, не успели благие боги степей защитить его, а спасли только его юного сына – дали вырваться из рук убийц, принять облик, что именем завещан, и бежать, покуда сил хватит. Вот, бежал мой предок в облике степного волка, бежал, пока не оказался в густом лесу, а тут ослаб и упал без сил. Долго ли лежал, о том предание не говорит, но нашел его Лесной Владыка, обходивший свои владения, и тоже в звериной шкуре – был он, как водится, матерым лесным волком. Лесные-то от веку много крупнее степных, а этот и вовсе огромный был – не простой же зверь, сам бог. Увидел Властелин Леса моего предка, разгневался, схватил за шиворот и в стаю свою приволок: хотел сначала наказать за дерзость, опозорить, а потом разорвать. Чужих-то он в своем пределе никогда не жаловал. Но молодой степняк Властелина Леса не испугался, а склонил голову, подставил шею, как издавна у волков водится, и сказал: «В жизни не видел я никого, кто был бы так силен, красив и благороден. Я чужак в твоих лесах, Владыка, оскорбитель границ, ты в праве своем наказывать меня, метить и убивать. Прикажи – и я с радостью лягу пред тобой и умру". Солнце замер, сказать что-то хотел, но наткнулся на мой взгляд и покраснел, глаза отвел, спрятал. А потом прошептал тихо, что я только по губам и понял: — Как я тогда… — Да, так все и было. Владыка Леса полюбил моего предка, принял, защитил, позволил в лесу остаться и новый дом выстроить. Так с тех пор и живет здесь наше племя по закону волка. А закон тот велит чужих не миловать, а своих до последнего вздоха беречь. Оттого степь ярится, что снова племя Степного Волка поперек воли жестоких богов идет. Не откупиться нам ничем, ни твоей жизнью, ни моей — слишком древней ненавистью степь напитана. Он задумался, и вдруг требовательно: — Тогда отпусти меня и Рогима с остальными! Что ж это получается? Они рискуют, а я за волосы свои спрятался? — Нет. И не проси, — а от сердца отлегло, он хоть и не сказал прямо, но от побега отказался. — А если их состричь? Или темной тряпкой замотать? Мы ведь так и делали… Я освободил его, лег рядом, запустил пальцы в его гриву, гладил, успокаивал. Хорошо, что связывать не придется. Если не врет.