Дети степного волка

Солнце Угли еще полыхали жаром. Волшебно!.. Мне всегда чудилось, что это нежное марево должно именно греть пальцы, как теплая рукавица, всегда хотелось протянуть руку в самый жар, убедиться, что я прав. Еще хотелось подержать в ладони угольки – да не просто подержать, а ухватить покрепче, разломать пополам и глядеть, как ярко вспыхнет линия слома. Тянуло перебирать угольки в руке, как обласканные ручьем камешки. Только угольки, наверно, шуршать будут, а не постукивать друг о дружку. И искры: хотелось, чтобы сыпались из рук. Мне часто о всяких глупостях мечтается: то в небе летать, то в воде дышать, то, вот, угольки подержать в ладони, и чтоб не обжигали. Я смотрел в огонь, вдыхал запах: немного дыма, немного древесного сока, вскипевшего на поленьях, чуточка смолы, и аромат стебля чабреца, случайно попавшего в костер. В лесу просыпались ночные птицы, а лагерь, напротив, притих и готовился уснуть. Резко запахло вином – Рогим сел рядом на бревно, сунул мне в руки полупустой бурдюк. И где раздобыл? — Говорят, Тайран приходил сегодня к Баларту, требовал татуировку. — Черную? Рогим кивнул, глядя в огонь. Я отхлебнул вина, глянул на его замотанное тряпицей плечо – неаккуратно, как получилось. Меня перевязывал Эр – плотно, удобно, так, чтобы и движениям не мешало, и держалось крепко. Я готов каждый день раны получать, лишь бы он со мной возился. — И что Баларт? Рогим пожал плечами. — Подумаешь, татуировка, — сказал я. — Чего ты злишься? — Ни тебе испытания, ни поединка, как полагается, ничего, — буркнул он, — ни даже раны, в бою полученной – а туда же! Я, говорит, вожак в отряде, стало быть, татуировка нужна, чтоб все видели, что вожак. Что лучший. Чтоб равнялись и тянулись. Ну и еще там всякое, слушать противно. — А тебе какая в том беда? Рогим протянул руку за бурдюком, вина глотнул: — Смотри сам: вот, положим, ты – навроде жены вождю? Смешной вопрос, наивный после суда старейшин и после того, как Эридара чуть не сожгли за это. Но я знал, что об этом меня все равно спрашивать будут. — Навроде, — кивнул я. — Но у тебя у самого жена есть. Ни у меня, ни у Гайчи, ни у Тайрана нет – у тебя есть. Потому что ты один из молодых в поход ходил и рану в бою получил. И потом еще подвиги совершал. А татуировку воина тебе два дня, как сделали. Я засмеялся: — Ты думаешь, я ради татуировки?.. — Нет, не думаю я так. Но по справедливости должно быть! — По справедливости меня надо степнякам отдать, — отрезал я, — из-за меня они напали, я им нужен, а не ваши жизни. — Еще чего! – фыркнул Рогим. — Мало ли, кого им надо! Лекарь вот у нас хороший, женщины в племени красивые – может, их тоже отдать? Вдруг степнякам нужны для чего? Или вождь Эридар, последний из потомков Степного Волка – может, отдать его, чтобы степняки местью упились? Тогда уже всем племенем надо в рабство податься – раз их больше, а мы хотим выжить. Так, по-твоему, получается? Я промолчал, понимал, что в нем говорит гордость. Ну и… хотелось в самом деле верить, что я тут не чужой, что не выдадут, лишь бы откупиться. Хотя это и неразумно. — Я за другим пришел, — Рогим снова отдал мне бурдюк, в котором лишь чуть убавилось, оба мы не горазды пить. — Спросить, что делать будем. — Можно отрезать волосы покороче или грязью вымазать. — Если просто покороче – все равно видно будет, что светлые. Да и последнее это дело для воина – волосы стричь, удачу отгонять. Лучше грязью. Или тряпкой голову замотать… — А тряпкой – Эридар не согласится, скажет, заметно. Рогим почесал в затылке, покрутил в пальцах светлую прядь, вздохнул и пробурчал что-то неразборчиво и сокрушенно. Будто в ответ тоскливо прокричала неподалеку ночная птица. За спиной раздался шорох, я развернулся и увидел Тами, она подошла близко и остановилась, подол юбки зацепился за бревно, на котором я сидел. Я снял ткань со щепки, поднял голову – Тами улыбнулась мне, присела рядом. — Я знаю, как сделать, чтобы волосы казались темнее – нужно заплести косички с черными прядками, мы так делаем иногда. Дай нож. Я еще не понял, что она хочет сделать, когда Тами отрезала тонкую прядь и принялась сплетать ее с моими волосами. Прикосновения были приятны, она перебирала мои волосы ловко и осторожно, и вскоре показала мне тонкую косицу, и вправду гораздо темнее моих волос. — Я таких много наплету, — сказала она, вновь взявшись за нож. — Постой, это же много волос надо… — У меня густые, не сильно заметно, а после отрастут, — снова улыбнулась, положила ладонь мне на плечо. Рогим сидел рядом и смотрел внимательно. Я чувствовал заботу и тепло и думал, что не заслужил – плохой из меня муж. Да и не муж вовсе – она мне как военный трофей досталась, силой взял. А что держится за меня, что ласкова бывает, то потому как деваться ей некуда; пока она моя жена – никто не тронет… А все же руки нежные, улыбка мягкая и ямочки на щеках. Она взяла полную горсть волос на затылке, сжала в кулаке и одним махом отрезала. Сразу же скрутила в толстый жгут, сунула мне в руки и велела держать и давать ей по тонкой прядке, и я послушался, мне была приятна забота. Тами не вплела и половины волос, как Рогим задумался, сник. Я понял, почему: волосы для него резать разве только близкий захочет. А у Рогима из близких – мать седая и старший брат Баларт. А Баларту – правой руке вождя – воинская удача куда нужнее, чем простому воину. А потом вижу – посветлел лицом. — Жеребец у брата, — говорит, — вороной. Если из гривы да хвоста конского волоса срезать – можно косы заплести? Все одно ведь, чьи волосы? Тами смеется, зубки белые показывает: — Или не знаешь, какая сила в волосах кроется? Привязать к себе жеребца Балартова хочешь? Не спеши, Рогим – в племени полно девушек! Командир мой, вижу, смутился совсем, пятнами пошел. В рейде приказы раздавал и краснеть не думал – а тут не знает, куда деваться. Тами не растерялась, окликнула одну девушку, вторую, и вскоре подошла к костру Надийра, и коса у нее была темная, словно мех куницы, и такая же блестящая. Когда она распустила волосы, тряхнула головой – в крупных кудрях ее переливались, проблескивали языки костра. — Не надо, — еще больше смутился Рогим, — жалко красоту такую… — Отрастет красота, — глянула на него Надийра, — по весне сам увидишь. Вождь И я снова не то, чтобы взгляда не сводил – но краем глаза весь день его видел, все никак не мог забыть: «Прости, мой вождь, но я решил». Оттого даже радовался, когда заметил, что среди вечерней суматохи Солнышко рядом с Тами держится – надо будет и с ней поговорить на всякий случай. Ночью он пришел в шатер – и от него пахло ею. В темноте я нащупал множество мелких косичек в его волосах, он сказал: «Жена заплетала», и я не стал тратить время, чтобы растрепать их, хотя ревность обожгла. Я не стал трогать косичек, по-другому поступил. Не дал ему договорить даже – снова в рот впился. А он стоном ответил. Я заполнил мальчика собой, своим семенем, и его семя тоже текло по моему языку и губам – и запах девчонки терялся, истаивал, а Солнышко шептал не ее имя – мое, с каждым ударом, со стоном. Какое племя? Какой поход? Какие пещеры и какие жены? Ничего не хочу ни знать, ни слышать – лишь с ним быть, в глазах тонуть, в руках сжимать его. Прав Баларт, и старейшины правы: наваждение. Колдовство. Заклятие, нашептанное его голосом, словами о любви. Сеть, косами его сплетенная. Небыль, рассказанная взглядом. Только неразумно, неосознанно – такой вот он, рожден таким. Если думать станет, как подчинить кого, влюбить в себя – ничего у него не выйдет. Открытость и доверие крепче любого наговора. И пусть утро выдалось холодным – мне было тепло: к моей груди прижималась его грудь, и я слышал, как бьется сердце, и как он дышит мне в ключицу. Я открыл глаза – и вдруг увидел, что его волосы стали темными. Оторопев, тронул косичку – и рассмотрел, что одна из трех прядок – черная. В каждую косичку была вплетена черная прядь – и оттого волосы казались куда темнее. Вот тут-то до меня дошло – я поднес косичку к лицу и вновь ощутил запах Тами. Это были ее волосы! Она отрезала их и переплела с волосами мужа. И сделала так, потому что любила. Видимо, я дернул косичку – Солнышко проснулся. Глянул на меня, увидел, что волосы его держу, смутился: — Это Тами придумала. — Вижу. Хорошую девочку он выбрал. Я даже успел подумать, что Манора для меня волосы резать очень вряд ли стала бы, а уж Илькайна и подавно. — Ты не сможешь теперь держать меня в лагере. — А тебе так не терпится в рейд уйти? Он взял мою ладонь в свои, целовать начал. — Нет, мой вождь, ни на миг уходить не хочу. Но это из-за меня на стан напали, значит, я должен делать все, что могу. Химура На исходе пятого дня в лагерь вернулась Ниери. Она ушла двумя днями раньше, толком не объяснив, куда и зачем. Если спросишь, не вспомнит, кому сказала передать Химуре, что уходит. Воительница прощала ее лишь потому, что знала – Ниери делает так не из заносчивости. В сумерках, прозрачных и по-осеннему пустых, со стороны реки показался ее рыжий жеребец; он шел шагом, а сама Ниери беспечно разглядывала кроны деревьев. Спрыгнула с коня, бросила повод – и Карри побрел дальше, волоча его по земле, а девушка распустила завязки плаща, почесала в затылке и присела на поваленный ствол дерева неподалеку от Химуры. Протянула руки к костру и, глядя в пламя, сказала: — В ночь нападения трое всадников ушли из разбойничьего стана на запад. Они спешили, будто знали о степняках. Будто торопились встретить их. Но дальше я нашла место, где копытами трех лошадей была разрыта земля – и потом всадники повернули на юг. Возможно, люди с кем-то должны были встретиться, ждали. Но в южной стороне мне не удалось найти свежей стоянки, только спешно покинутый охотничий лагерь. Шкуры, развешанные для просушки, задубевшие, так и висят на растяжках, тушки белок и куниц свалены в кучу. Охотники поскакали в стан – похоже, на подмогу. И я не могу понять, кто были эти трое и куда подевались. Не дозорные – те так не торопились бы. А вот если беглецы… И Химура мигом позабыла о том, что собиралась в тысячный, наверно, раз потребовать от Ниери беспрекословного послушания. — Трое, — повторила предводительница, — Например, Манора, проводник и мальчишка. Уходили на запад, повернули на юг — чтобы спутать следы. И сейчас могут быть уже на полпути в столицу. Ниери глянула на нее и кивнула. Тут же зевнула и потерла кулаками глаза, словно была не бесстрашной воительницей, а уставшим ребенком. Она и похожа на ребенка – большеглазая, с чуть приоткрытым бледным ртом, худенькая, но круглолицая. — Поутру выступаем! – решила Химура, и Ниери кивнула еще раз. А потом подняла на дочь царицы сонные глаза и спросила: — А поесть у нас что? Ну вот как ее ругать? Так повелось с самого начала, с того дождливого утра, когда посреди открытых ворот застыл, как показалось Химуре, растрепанный мальчишка: короткие волосы торчком, тонкие губы, остановившийся взгляд. Химура тогда вспылила – взгляд мальчишки остановился на ней, чем и разозлил. Мало того – у юной воительницы все никак не получался двойной выпад. Нет, он, конечно, получался – но отчего-то так же, как и у всех. А должен был – лучше, чем у всех! Химура тренировалась в дождь, одна, злая и сосредоточенная, а тут – какой-то мальчишка. Еще и смотрит. Но Ниери выслушала брань, почесала сначала бровь, потом в затылке, и сказала: «Хорошо ругаешься… дочь царицы. А у вас тут кормят?» Так и повелось – учи — не учи, ругай – не ругай, Ниери все равно сделает по-своему, а потом пожмет плечами и скажет: «Ну так же лучше?» или еще довод: «Мне было интересно». Все эти годы Химура удивлялась, как Ниери удается выжить. Конечно, если захотеть, на нее можно найти управу – просто не поддерживать эту игру, не смотреть в ее честные серые глаза, не верить наивным отговоркам, а приказать выпороть пару раз. Или отослать в другой отряд. Или вообще отправить детвору учить. Впрочем, нет, детвору не надо – что с ними делать потом, с ватагой неуправляемых девчонок? Они же не то что воевать вместе не смогут, они даже куропатки ощипать не сумеют – они ее подобьют и бросят в лагере, где попало. Авось кто-то подберет. Нет, лагерь разбить тоже не сумеют – это же неинтересно! Да, управу найти можно. Но для этого надо совсем не любить Ниери. — Поесть? – задумавшись, переспросила Химура, — Куропатка. Эээ… а, может, и куропатка. Котел перед тобой, посмотри сама, — и невольно улыбнулась, глядя на счастливую улыбку Ниери. Вождь Мальчишки снова запаздывали. Я считал звезды – первой показалась Юная Плясунья, она всегда торопилась начать танец, не сиделось ей с сестрами и братьями, все норовила выскочить на небо, покуда оно еще светлое, блеклое, полное запахов засыпающих цветов и трав. Юная каждый раз забывала, что плохо видно ее ранним вечером, и вспыхивала неровно, словно пыталась сама себя обогнать, хотя куда еще? Второй выплыла из облаков Нежная – она светилась мягко и розово, но тоже была молода и неопытна. Третьим проступил в сгустившейся синеве Седой Нянька – он горел ровным белым светом, как и подобало. Он не мог оставить две звездочки без присмотра, потому и торопился вслед им. А я считал их и пытался отговорить, убеждал шепотом Седого, что никто не обидит ни Юную, ни Нежную, я хотел, чтобы он задержался: после него звезды выходили в танец одна за другой, загорались, вставая напротив друг друга, и наступала ночь. А мальчишки должны были вернуться до того, как появится Нежная. Ох, не надо было отпускать… Полное небо звезд горело над головой, когда они вернулись в стан и приволокли разделанную второпях медвежью тушу. Рассказывать принялись наперебой, как заметили зверя в зарослях, как оставили лошадей и двинулись на него. Как напали, вооружившись копьями, и как он сломал несколько копий и разорвал Тийге бок, но неглубоко, даже ребра не сломаны, они сами рану зашили. Ну и еще кое-кого медведь поцарапал малость, а Тайран-недотепа зацепился ногой за корень да лбом об дерево приложился. Шумные, оживленные юнцы, покрытые синяками и наспех перевязанные, сияли так же восторженно, как Юная Плясунья. Молодцы мальчишки! Я сразу же распорядился, чтобы вялили и солили медвежье мясо, а самих их на речку отправил да наказал хорошенько травяным отваром все царапины промыть. Солнышко тоже щеголял свежей ссадиной на скуле, но его-то я и в шатре еще раз осмотрю. Уже скоро он вернулся в шатер – пир и свеженина будут завтра, а сейчас поздно уже, сейчас отсыпаться надо перед завтрашним днем. Он вернулся взбудораженный, с блестящими глазами и влажными после купания волосами, его движения были порывисты, я даже лихорадку заподозрил. Но нет – он был полон сил, боевого азарта, словно ждал приказа напасть на кого. Мне было это хорошо знакомо – я сам недавно таким был. Плечи Солнышка, мне показалось, шире раздались – разве бывает за день такое? И плечи и мускулы на груди показались больше и тверже. И царапина кровит и тянется через всю грудь до ключицы, опасно близко к шее. Сбитые костяшки пальцев – сказал, за ветку зацепился, когда копье высоко занес. Я стал целовать их; почудилось, что такой оживленный, боевой охотник отдалился от меня, что он теперь еще об одной схватке с медведем мечтает, и вовсе обо мне не думает. А он, опрокинутый навзничь, застонал сразу, потянулся губами к моим пальцам, отдавая себя в мою власть. Возмужал, окреп – пусть лишь чуть, но заметно, но лежал подо мной и шептал: — Да, мой вождь, дааа… Я сначала смотрел: на то, как дрожат ресницы над разбитой скулой, как волосы его по одеялу из чернобурых лисиц рассыпаются, как вьются да сворачиваются темными змейками косички, и любил еще крепче – и за скулу, и за косички, и за костяшки сбитые, и за царапину. За то, что он взрослел, но оставался моим, за то, что менялся чуть не во всем, кроме любви ко мне. Я смотрел, а потом снова сжал его и придавил и – боги! – каким восторгом он ответил! И меня в ответ – крепко и мне навстречу, да так, что дыхание рвалось, не поймешь, кто ритм задает. Близко-близко от моей щеки – его щека, и нет ничего желаннее. Смотреть, шептать, любить, когда каждый удар – словно вглубь себя, когда на каждый его стон готов излиться… Когда хочется тянуть ласку, и не можешь, и сдаешься ему же в плен… * * * Все время мне на глаза эти его косички попадались, и я все никак не мог привыкнуть к потемневшим волосам. Нет, не так – я не мог простить себе, что девчонка Тами придумала, как защитить Солнце и не унижать запретом. Она, не я. Не пожалела кос, отрезала и теперь ходила по лагерю с гордо поднятой головой, не стесняясь коротких завитков на затылке. Мальчик мой отдыхал рядом со мной, раскинувшись вольно, и дышал все тише и размереннее – а я крутил в пальцах косичку и ругал себя, что не я это придумал. Невпопад подумалось, что вождю не пристало голым затылком гордиться, тут же в ответ полыхнула злость – почему это не пристало? Я приподнялся, тронул Солнце за плечо, позвал. Он глянул на меня сонным взглядом, полным неги. Я бы за один этот взгляд его еще раз к полу придавил, но потом точно усну сразу, не успею сделать, что хочу. Потому лишь заставил приподняться, и тут же несколько своих прядей срезал, но торопился, одна рассыпалась… Солнце сразу проснулся, за руки меня схватил: — Что ты делаешь? — То же, что и Тами. Пытаюсь тебе защитить. — Ты вождь, нельзя! Твоя удача ведет племя! — Потому и решаю сам, что вождь. Сиди, не дергайся, а то все волосы по шатру рассыплются, и, правда, окажется, что зря резал. И Солнце затих, послушался. Может, потому, что расслабленный был. Свою-то гриву я заплетал, как придется. Бывало, разве, на праздник кто из жен ленточку вплетет или цветок. А солнышковы косички – ровненькие, тоненькие, до того аккуратные! А мне ведь надо было, чтоб не сильно-то отличались, ни к чему это; я буду знать, он будет знать, боги будут знать, и ладно. Долго я возился, заплетал, распутывал и снова. А потом понял – уснул мой мальчик. Глянул в лицо – а он спит сладко, и губы приоткрыты, нежно и доверчиво. Я осторожнее голову его на коленях устроил, да и доплел уж, как получилось. Так и оставил его спать, сквозь сон чувствовал и придерживал. Лишь когда холод побежал из-под полога, прижимаясь к самому полу, втягиваясь в шатер, словно змея – только тогда Солнце зашевелился беспокойно, и я прижал его к груди, укрыл одеялом до подбородка, сразу теплей стало. Только я уж уснуть не мог – все хотел дольше обнимать его так, оставаться в этой тишине, пока никто не тревожит, пока не проснулись ни птицы, ни звери, ни люди, ни светило – отец моего любимого. А потом он проснулся и глянул мне в глаза – и мир оказался еще меньше, еще теснее, внутри кольца наших рук, не больше, чем от его губ до моих, не сложнее, чем встретить его взгляд… Солнце Чем ближе мы подходили к горам, тем сильнее меня пугали мысли о пещере: я представлял ее темные недра, распадающиеся на бесчисленное количество узких ответвлений, как гнилая ткань на лоскуты. Как ни штопай, как ни пытайся собрать из них крепкое платье, от непогоды не защитит, так лохмотьями и повиснет. Я представлял себе узкую нору, где племя будет спать вповалку, а любить жен вприглядку – и мечтал о том, чтобы путь был долгим. Мне снова начал сниться храм. Нас, детей, запирали в подвале, в глухом завитке коридора, больше похожего на змеиную нору. Я не видел в храмовом подвале ровных переходов, это был лабиринт, и мне все чудилось, что вот-вот стены задрожат и сомкнутся, сокращаясь: змея проглотит нас в самое нутро. Нас было четверо – по числу наделов, но вряд ли кто признал бы в мальчишках-подметальщиках сыновей правительниц. Храм подавлял, непознаваемый, недоступный, чуждый. Ночами в подземельях носились нетопыри и плескалась вода – я все думал, это оттого, что Великая Мать во сне громче дышит и грудь ее колеблется. Мы спали на соломенных подстилках, и однажды по весне проснулись среди ночи в воде. Перепугались так, что говорить не могли. Накануне я работал плохо, зазевался, мне отдавили руку – и той ночью сразу решил, что вода пришла из-за меня. Она прибывала, просачиваясь в широкую щель под дверью, солома плыла в холодной черной воде, и все чудилось, что она живая, что ради этой ночи нас привезли в Храм – тайно принести в жертву, утопить в каменном мешке. После той ночи я знал, что гордость моя так и осталась под моими ногами, легла в ту воду, когда едва слышным голосом я умолял не забирать меня сейчас, обещал, что сам приду на вспаханное поле, когда придет время. А потом мы брели по колено в воде, следом за жрицами в темных платьях с намокшими тяжелыми подолами. Жрицы, казалось, плыли, а я с трудом переставлял ноги, будто кто-то не хотел меня отпускать… а они – плыли, словно тени. Пещера. Тот же подвал, писк летучих мышей и черное живое озеро, что незаметно подкрадывается, пока ты спишь: оно покрывает пол и поднимается, поднимается, и ты вскакиваешь лишь тогда, когда тебе уже заливает рот. И хорошо, если под ногами окажется твердое дно…