Дети степного волка

Вождь Вернулись за полночь да замерзли, сразу к костру, а там кто-то бурдюк вина принес и несколько узких полос вяленого мяса. Мы пили и спорили — вино не только кровь, но и спор подогревает. Да и надо было что-то решать, а оно никак не решалось. — Если как ты говоришь, с факелами под горой крутиться , степняки все равно нападения ждать будут, хоть в спину им стреляй, хоть пониже спины, — уже, когда у костра сели, вспомнил Баларт. — Сразу сообразят, что к чему, когда мы тетивы спустим. Никто уж на тех, которые с факелами вдалеке танцевать будут, и глядеть не станет. А пока-то они к лагерю прискачут? Так только свои же силы рассеем. Не годится твоя придумка. — Ну, давай думать дальше, — не стал спорить я, — потому что терпеть целое степное стойбище под боком я не намерен. — А вот моя придумка с медведем хороша! — настаивал Ларт. — Они ж тоже охотятся днями, вон орава какая, им, как и нам, прокорм нужен. А тут — мясо само к ним придет! Повыскакивают из-за своих бревен как миленькие, чтоб мясо в чащу не сбежало. Какая радость потом за подранком со всех кустов колючки себе на штаны собирать? — Ну, ежели ты сам на ухо медведю нашепчешь, куда бежать надо, и он тебя, Ларт, послушается — быть тебе вождем не только над волками двуногими, но и надо всем лесным воинством! — хлопнул я по бедрам. — Ты пойми: степняки нас заметить не должны! А медведь не камушек, чтоб его с горки толкнуть, и он бы покатился, куда надо. — А вот еще придумка! — теперь уже Баларт хлопнул себя по бедрам, да так неловко, что чуть бурдюк из рук не выпустил. — Обвал устроить! С горы камнями-то степняков и засыпать! — Так, — сказал я, — похоже, спать пора. Потому что ты, Ларт, хочешь, чтоб обвал полдолины накрыл — не бывает такого, не в наших это силах. И вот тут Солнышко слово сказал, он рядом сидел, в меховую накидку кутался. И так славно отблески костра ему на щеки ложились, таким он теплым казался, что и в шатер бы утащить, и тут бы дольше посидеть, полюбоваться. Но сейчас надо было про степняков думать, про то, как без потерь врага одолеть, а не про блажь свою. Оттого я на мальчишку не смотрел даже, и в какой-то миг забыл, что он все еще здесь. Вот только как заговорил – вспомнил, и увидел, как впервые. — Река может полдолины накрыть, — сказал Солнце, — и плотины не надо. Там, где перекат, дуб вековой у самого берега стоит. А небо дождит понемногу, река полная. Если тот дуб прямо на перекат уронить — запруда выйдет, вода как раз в долину пойдет. Степняки, может, калачи тертые, ко всему привыкшие, но спать в озере не станут. Переполох поднимется, когда они шатры начнут спешно сворачивать. Вот этот миг для нападения хорош. Баларт аж протрезвел: — Слушай, — сказал мне, — а не зря он с тобой спит — глянь, как соображает! Я проснулся и сразу же почувствовал его рядом. Расслабленного, открытого, спящего… Мне захотелось сначала посмотреть на него. Отстраниться и посмотреть. На позу, на лицо. Угадать, что ему снится, проникнуть туда, в сон. Потом я не выдержал просто смотреть и тихонько коснулся виска губами. Он улыбнулся. Тогда я обнял мальчика сзади, отвел волосы и стал целовать в затылок, в шею, в выступающие под кожей позвонки, в скулу и за ухом. А еще ласкать, касаться пальцами по животу, по бедрам между ног, погладил, возбуждая постепенно, осторожно, чтобы не разрушить его сон, не вырывать его грубо и сразу. Он задышал глубоко, потом — прерывисто, прильнул ко мне, прижался. И я взял его. Солнце проснулся — и застонал. До-олго… Ему, наверное, было немного больно. И остро. Но я держал крепко. Крепко и нежно. А потом начал движение. Внутри его тела — и он поддался, отдался. У него не было выхода. И я верил, что он не захочет выхода, потому что он — мой. Мой любимый, мой желанный, мое сокровище и счастье. Я обнял ладонью его член, уже возбужденный, твердый и тоже просящий ласки. И долго и протяжно любил Солнце, всем телом — брал, владел и ласкал. Любил… А потом просто сорвался. Ласки замерли. Мой член стал вторгаться. Глубже. Жестче. Даже злее. Злее и яростнее! От желания… жажды… нужды слиться. И невозможности. Рука сжала его плотно, властно… А потом я залил его горячим семенем и принял его в ладонь. О!.. какое это счастье — его взрыв, его дрожь в моих объятиях. И счастливый, расслабленный покой. Я обнял его еще крепче и нежнее, поцеловал и шепнул на ухо только одно: «Спи, любовь моя» И постепенно он уснул с улыбкой, опутанный, укрытый мною. Ведь утром — самый сладкий сон. А поутру в шатер сунулся один из старейшин, Утгар, худой и прямой, как ореховый побег. Только не молодая гибкая ветка, а засохшая. И не просто сунулся, но и поклонился мне, едва продравшему глаза, снова полог задернул, да неплотно, так, чтоб щель осталась, и там, снаружи, кряхтя, усаживаться начал. Солнце спал на животе, вытянув поверх покрывала руку, а я — едва не полулежа на нем, и моя рука поперек его спины лежала. — Доброе утро, Утгар, — сказал я негромко и кончиками пальцев Солнышко по руке погладил. — Вождь Эридар, — начал старейшина, — ты все в разъездах, все на охоте, про стариков забываешь. Вот уже нападение на степной стан намечаешь, не спросив, что совет думает. Мальчик мой шевельнулся, и я наклонился к его уху, шепнул: — Доброе утро, счастье мое, — и не удержался, поцеловал в скулу. И потом уже громче: — А что, совет старейшин может дать мне какой-то совет? Ну, так я выслушаю. Говори. Мальчик улыбнулся, потерся щекой о мое плечо и поднялся — нагой, теплый и полусонный. Стоял посреди шатра с закрытыми глазами, пятерню в волосы на затылке запустил… и зевнул сладко. Эх, сейчас бы обратно его под шкуры затащить! И поспать бы до полудня! Солнце наклонился, поднял штаны, повертел в руках, понял, что мои и кинул мне. — Забываешь ты, вождь, сколько воинов племя потеряло, — снова забубнил старик. И закряхтел опять, видно, устраивался удобней. А я с сожалением понял, что утро для неги кончилось. — Отчего же, — ответил, — о каждом из погибших я могу по целому дню рассказывать, каждый поход вспомнить и каждую выбранную женщину. — Женщину, это конечно, — согласился старик, — женщину, это обязательно. И уж конечно, вождь Эридар, ты знаешь, сколько женщин племени потеряли мужей. Одним движением я штаны натянул, другим — ноги в сапоги сунул, а третьим из шатра выступил. Разозлил меня Утгар. — В чем ты меня пристыдить решил? — рявкнул я, — В том, что я молод? Или в том, что жив? — Нет, Эридар. В том, что не хочешь совет старейшин выслушать. Я глянул ему в глаза и увидел, что его одолевает бессонница, что ноют ночами старые раны. Вспомнил, как лет пять назад в набеге погиб один из его сыновей, а в стычке у этой же пещеры — внук. Подумал о том, что он с каждым днем чувствует, как все медленнее течет в жилах кровь; и что, положим, рассветы и закаты для него лишь холод и сырость. — Я знаю, что скажет совет старейшин, — сказал я. — Но совет уже однажды ошибся. И сейчас совет тоже ошибается. Мы легко добудем эту победу! А с ней — запасы, теплую одежду и степняцких коней. Раньше, Утгар, мы отправлялись за этим в поселения землепашцев, теперь добыча пришла к нам сама! Проводил я старика, в шатер вернулся, думал, Солнце одетым застану, а нет. Смотрю: сидит поверх одеяла, даже штаны не завязал. Голову склонил, глаза прячет. А вот мысли прятать не стал, сразу высказал: — Старейшины требуют выдать меня, да? — Нет. — Знаю, не лги, вождь. Мне Манора сказала. Злость и отчаяние накрыли разом. Тут думаешь, как каждого воина сберечь, как запасы на зиму пополнить, как, в конце концов, выжить, и чтобы все, все рядом с тобой выжили. А у самых близких – любимой жены и первых советчиков – только и дела, что лук подмочить или подпругу подрезать. И хорошо, что Утгар уйти успел, а Манора еще не показалась – прибил бы, точно! — И что тебе сказала ведьма рыжая? — Ты, Эридар, не сердись на нее. Она – жрица, ей иначе никак нельзя… Но я слушать не стал, рыкнул злобно: — Говори! – и добавил для ясности: — Я уж сам решу, злиться мне или что другое делать. — Просила, чтобы я сам судьбе покорился и ушел. Обещала со мной пойти, если я так захочу, и даже Тами взять. Мол, ее, если со мной вернется, никто в родных краях обидеть не посмеет. Может, царице в услужение пойдет, или в храм, как сама пожелает. Клялась, что любит тебя, что горько ей и больно, но другого пути, как ублажить Мать-Богиню, она не видит. Или покориться воле Ее, или воевать со всем миром. А ты, Эридар, хоть и великий воин и удачливый охотник, против мира не выстоишь. — И что ты, собираться не начал еще? Все во мне кипело, но голос оставался спокойным. А Солнце глаз не поднял, может и не понял, насколько я зол. — Нет. Я же клялся, что не уйду. Точно, клялся. И клятвы не нарушит – в это я верил свято. Племя меня уже раз предало – и старейшины, и воины, и даже Баларт, брат названный. Манора… жена любимая, желанная, за спиной сеть плетет, и я всегда это знал. Что мне останется, если в верность Солнца верить не смогу? — … но она сказала, что не отстанет, что пойдет у старейшин совета просить. Вот, видно, выспросила, — он замялся, косичку в пальцах закрутил, — …и права она, Эридар, не будет волкам жизни, пока чужак в стае. Рано ли, поздно – придется меня отдать. Нет! Не хотел я этого слушать, подхватил его, обнял. Он прижался доверчиво, голову мне на плечо склонил. — Вождь, позволь я скажу? Ты не сердись только. Опять вождь и сердиться должен. Не к добру это, ох не к добру… — О чем спрашиваешь? Говори. Все, что на сердце есть – говори, Солнце. Не таись от меня, тайны твои мне острее ножа под ребра. Помялся еще, но все же начал, только обнял крепче: — Все равно Богиня не уймется. Я чувствую – я же посвящен ей с детства, и теперь она меня требует, к себе тянет. То отпустит ненадолго, а то снова – и сердце птицей в клетке по ребрам бьет. Страшно. — Я тебя не отдам. Если надо, с самой Богиней драться буду. Ты – мой. — Не одолеешь… молчи, вождь Эридар, дай сказать. Ты – вождь, а я вижу. Я меняюсь, Эр. Иногда силу в себе чувствую, но не ту, что камни ворочать, а иную. Будто могу вперед смотреть и угадать, как оно быть может, какое завтра из сегодня родится. А в другой раз словно весь мир вижу, и весь он – у меня в сердце. Страшно это и удивительно. Но чем чаще такое случается, тем сильнее зов Матери. Она требует меня назад. Дала жизнь, а теперь вернуть хочет. Потому слушай, вождь Эридар… Чудные вещи заговорил Солнышко. Впрочем, я всегда, когда глядел на него, хоть на рассвете, в золоте лучей, хоть на закате, в рубинах и пурпуре, хоть ночью, когда от пламени костра он как янтарь мерцает, знал, что все слова землепоклонников - правда, что не человеком рождена красота его, а богом. Светлым богом, горячим и страстным, как огонь, как сама жизнь кругом. Вот и теперь – слушал. Удивлялся, но не перебивал. Пусть скажет, а по-своему сделать я всегда смогу. — …степняков мы разобьем, мой вождь. Разобьем, добычу богатую захватим и зиму для племени у смерти выиграем. Потери будут, но совсем без потерь жизнь не течет, поэтому похода я не боюсь. А потом… — запнулся, замолчал, лицо у меня на груди спрятал, — До весны любить тебя буду больше жизни. И ты не сторонись, бери, сколько хочешь, сколько сможешь... А весной, как придет время первых всходов, выведи на поляну, где травы гуще, и заколи. Сам. Омоются травы кровью – кончатся твои беды. И Мать-Богиня свое получит, и племя ты сбережешь, и к царице на поклон идти не придется. Мою Тами Рогим в свой шатер возьмет, Надийра с ней дружна, не обидит. А Манору не гони – она тебе верной женой будет и наследника родит. Выслушал я, и вдруг весело мне стало. — Все сказал? Ну а теперь меня слушай, Солнце. Знаю я про твою богиню, и про узы, какими тебя к ней в храме привязали. Сейчас нам бы только до весны дожить, а там я сам в ваши храмы к вашей царице наведаюсь и проверю, как понравится на вкус Матери кровь не сыновей, а любимых дочек, — и крепче его к груди прижал, — я же сказал, Солнышко, буду за тебя драться. И если надо – с самой Богиней – отступится она, куда денется?! А слово вождя крепкое. На воинском совете все, кто к вражьему стану ходил, припомнили и перекат, и тот дуб над камнями, и уверились, что свалить его непросто будет. Рубить придется. А значит, шум поднимать под носом у степняков. Значит, чтобы остаться незамеченными, другого шума ждать надо, божьего – ливня с грозой или буйного ветра, который сами горы гудеть заставит, а степняков в шатры загонит, чтобы за полог лишний нос не выглянул. И вот с утра небо затянуло тучами, и гроза ходила над вершинами гор, дразнилась. К вечеру мы выступили, чтобы не пропустить ее. В стане оставили лишь двоих воинов — вдруг медведь какой забредет? Мальчишек с собой взяли, тех, кто кровь видел. Загодя, днем отоспались, хоть и нужды в том не было — волнение бурлило в крови, ожидание правого боя! Манора перед тем, как выступили, мне на шею бросилась, по лицу гладила, о любви шептала. Я хотел верить. Я бы верил, если бы не знал, что она задумала. Но… поцеловал, утешил. Не время сейчас, о Солнце да о Великой Матери ее ревнивой потом, после битвы потолкуем. Солнце рядом со мной шел, на шаг позади, нипочем оставаться в стане не захотел, да я особо не уговаривал, знал, что без толку. Он шел, взбудораженный предстоящим боем, и в свете факела я видел горячечные пятна на его щеках, хоть он и пытался дышать ровно. И глаза блестели. И тянуло — аж до боли! — тянуло остановить его и поцеловать, просто поцеловать глубоко, ошеломительно — и тогда уже в бой. А к полуночи воины мои подуспокоились, перегорели первым азартом. Я знал, что так и будет. И это хорошо, потому что в руки себя взяли. Когда по узкому лазу едва не ползли, воздух дышал близким дождем. А как из пещеры вышли, под дождь и попали. Ветер по ветвям хлещет, а вдалеке гроза погромыхивает, так и не пришла в долину. Но нам шума-то ночного хватит, чтобы топоры заглушило. Ночь выдалась длинная и холодная. Куртки, штаны — пусть и не сразу, но все одно промокли. Когда гремел гром — несколько воинов разом ударяли топорами, и вековой дуб трещал, поддавался понемногу. Потом тянули веревки, наброшенные на ветви или перепоясавшие ствол. Ноги скользили в размытой дождем земле; пологий берег был испятнан множеством глубоко продавленных следов. Но тяжкий труд согревал, и от разгоряченных тел моих воинов поднимался пар, едва различимый в свете слабенького факела. Под порывами ветра казалось, что дуб вздрагивал от ударов. А уж стоны старого дуба раздавались по всей округе… но тонули в стонах других деревьев. Я еще подумал, что даже в этом они как люди — тоже жалуются каждый погромче, заглушая остальных, не видя, что кто-то рядом страдает сильнее или даже встречает свою смерть. Под конец дуб оглушительно затрещал и тяжко рухнул на речной перекат, окатив нас еще одной волной воды. Теперь оставалось ждать, пока река, постепенно прибывая, затопит низину, а вместе с ней и лагерь степняков. Течение стремительно, но и до стана с десяток копейных бросков — до утра ждать придется. Вот тогда-то мы и поняли, как замерзли — когда, чтобы хоть от ветра скрыться, вернулись в пещеру и принялись отогреваться, завернувшись в плащи. Вглядывались в темень леса и ждали знака разведчиков, а дождь припустил сильнее, едва не стеной. Тогда-то наплевать мне вообще на все стало, я заставил Солнце снять куртку и завернул его в свой плащ, прижал к груди. Он поначалу дрожал и дышал прерывисто, даже зубы стучали, но вскоре мы оба согрелись. И я его гладил, под плащом, под влажной рубашкой, по коже, не задумываясь, разминал мышцы, чтобы кровь быстрее бежала. В пещере было темно, даже тот слабенький фитилек погасили, чтобы скорее разведчиков разглядеть. Было темно, и только чувствовалось, по дыханию, по шелесту, что вокруг везде воины племени. Скоро. Будет. Бой. Мы ждем, и скоро будет бой, а ко мне льнет мальчишка, и, кажется, уже не только от холода дышит прерывисто. И кажется, целует меня в шею. И мне стало страшно за него, который уже раз. Я погладил его лицо: коснулся пальцами лба и провел вниз, по брови, по ресницам, по щеке. И потом — по кромке волос к затылку погладил тоже. Крепко за волосы схватил и в самое ухо ему шепнул: — Полезешь в ближний бой — я сам тебя убью. Ты отважный, но — не мечник! Стрелок ты, Солнышко мое! Не лезь под удар! Он оцепенел в моих руках и в ответ шепнул, так же тихо, будто ласково, а я слышу — аж задрожал от ярости: — Не веришь. Никогда в меня не верил. Учил драться — и не верил! Зачем тогда учил? Зад подставлять я всяко без науки сумею! — и рванулся из моих рук, и я, хоть готов к тому был — не удержал! От резкого движения мой же плащ хлестнул меня по лицу — и Солнце ушел, пропал в темноте. Ну как ему объяснить, дураку? Как сберечь? И как найти его сейчас, не орать же! Издевок потом не оберется! А если ослушается приказа — сейчас он может — те издевки в меня полетят. Я негромко бросил, чтобы Рогим подошел, и вскоре он был рядом. И пусть ходил он все еще тяжко, пойти в этот поход посчитал своим долгом и Баларта не послушал. Все они, мальчишки, одинаковы. — Рогим, — сказал я, — для твоих мальчишек будет отдельное задание. Когда мы рубиться станем, главное — гонца не выпустить. Чтоб ни один живым не ушел! Если уйдет гонец, победа наша поражением обернется, вся степь на эти горы навалится. А твои воины молодые, глазастые. Так что стоять вам вкруг стана с луками наизготовку и стрелять каждого, кто в лес кинется. Понял мой наказ? — Да, вождь, — закивал он, — мы справимся. — Рогим, — тише сказал я, — Солнышка мне сбереги. — Да, вождь, — так же серьезно ответил он, — не дам его в обиду. Ушел, тихо звал своих, слова мои передавал, втолковывал им что-то… Ты можешь думать, Солнце, что я в тебя не верю, ты можешь на меня злиться хоть год целый после боя — только живым останься! Помню я, помню твои разговоры о близкой смерти, и хотел бы забыть, да не могу. И ты не забудешь, знаю. И потому на рожон полезешь: знаешь, что не дам смерти, о какой просил. Никакой не дам. И приказ мой верный — все одно мальчишкам гонца ловить, не одному отряду, так второму. А лучше — обоим, так еще верней. Это сейчас они зеленые, а уже скоро поймут — иногда не геройство, а самые незаметные дела решают судьбы людей и исход боя. Солнце Детская выходка — так он подумает. То есть, уже подумал. И… я с ним согласен — детская, желторотая. Потому-то, вспылив неожиданно даже для себя, отойдя от вождя лишь на десяток шагов, я остановился. Вот куда сейчас? Длить глупую обиду, отсиживаться во тьме пещеры, будто из трусости? А что Эридар? Прав Эридар. То я сам не знаю, что воин из меня никудышный? А стрелком назвал — пожалел. Тетиву натягивать не в пример легче, чем мечом рубиться: знай, стрелы из колчана выхватывай. Сейчас бы и того не сказал. Сейчас бы к женщинам меня отправил — сдержанности учиться. Латать одежду, скоблить шкуры, ходить за малыми детьми. Для такой работы зоркие глаза тоже сгодятся. Я думал так, и своя же глупость жгла изнутри, а лицо горело от стыда. Вернуться? Сейчас, перед боем, вернуться, показав взрослую покорность воле вождя, а не дурость жеребячью. Да и просто хотелось снова обнять. Испугался я, вдруг больше не выйдет? Я ему вроде ярма на шею, все беды через меня пришли. Развернулся я, едва успел подумать, что быстро бунт мой перегорел — слышу, вождь Рогима позвал. Куда я теперь? Военному совету мешать? Может, на руки к вождю проситься? Так и ушел. Знал я, знал, что увижу его после боя, а не знал, так верил. — Солнце! — окликнули из моего отряда. Я сжал зубы и двинулся к ним, уверив себя, что пусть и неправ, но не время сейчас виниться. В бою докажу, что не в чем мне виниться! Стрелок я из лучших, и Рогим признал, и Баларт! С мечом каждый день упражняюсь! Не хуже я любого другого воина! А хуже если — что ж, значит, боги так судили. Через время вернулся Рогим, передал наказ вождя в бой не лезть, стать вкруг лагеря, схорониться и стрелами беглецов встречать. Когда он говорил слова вождя, они звучали разумным военным планом, хоть я и знал, что это он меня оберегает. Отряду Рогима такой приказ дан, не парням Гайчи. Сегодня — ладно, пусть. Но если завтра, послезавтра, через месяц или два — Гайчи в бой, а Рогим в кусты? На кого скажут? Кого упреками, как репьями, обвесят? Говорил же ему… Когда на рассвете выдвинулись из пещеры — я был рад холодному ветру. Он задувал под влажную куртку, но зато освежал лицо и прогонял дурные мысли.