Дети степного волка

Вождь …А не умеют в степи пешими-то сражаться! Как только блеснул огонь – знак дозорных, как сова над лесом крикнула, я мальчишек выпустил. Рогим со своим отрядом – в обход лагеря по кустам хорониться – тихими тенями порхнули и скрылись. Я против воли все вглядывался, Солнце среди тех теней искал, и даже нашел как будто… да… сердце замерло и стукнулось в ребра, больно так. Только нельзя это сейчас. Никак нельзя! Бояться, помнить, думать о нем – что врагу в ладонь нож против себя вкладывать. Вознес только хвалу богу лесному да в который раз попросил укрыть его получше: «Каждая жертва моего меча сегодня – твоя, господи! — сказал — Только сбереги!» И хватит. Следом за Рогимом Гайчи своих вывел. Этим было велено коней угнать да в лесу до поры схоронить. Мы обо всем загодя подумали, племени сейчас лишним ничего не будет. Прокормим – на другой год будем втрое богаче, а не сможем прокормить – так сами прокормимся. А уж потом – мы. Кто с мечом наголо, кто с луком наизготовку, тоже по лесу растеклись, чтобы сразу со всех сторон ударить, испугать, ошеломить. И ударили! И что вода по колено, и что частокол вокруг лагеря набит — не заметили, как и не было. Без того в их стене бреши оставались, а вода, когда волной шла, еще больше наворотила. Как увидели волки, что вороги наши по лагерю носятся, руками машут, не знают, то ли от воды имущество спасать, то ли нам отпор давать, приободрились сразу, в бой кинулись. Степняки быстро в себя пришли, орда все же учит. А только все одно — не бойцы без коней. Стоят некрепко, бьют неловко, все норовят в голову, а как по ногам получают — так и смерть следом находят, быструю, милосердную. К тому времени, когда редкие из них отпор дать сумели, наши уже половину положили. Я сам рубился остервенело, яростно. Ничего вокруг не видел – только врага. Видел и бил — кого клинком, кого рукоятью, а кого и сапогом тяжелым, убивал без жалости. И все приговаривал: еще один, Лесной Хозяин, смотри: жертва тебе! Это за Солнце! Не дай под удар попасть, отведи стрелу, и обиды до времени пусть забудет… Это – за Манору и жен моих, за Алью, за малышку ее безымянную, за Яири, за Тами и Надийру, за стариков наших, за всех детей племени… Сбереги! Звон мечей во вражьем стане, что песня. Вот – Баларт, справа. Песня его клинка мне с первого похода знакома. Слева – Дагой и Хариман… и вот еще… Один из наших падать начал. Теснит его степняк. Не достал – так измотал и забьет сейчас… Меч мой, рука, с ним воедино слитая, взметнулись быстрее разума. Блик на клинке – и мой меч снес руку нападавшего. Тут я своего воина разглядел, Сохал… Сохал сын Амри, вот это кто. — О, вождь… Я слушать не стал – рукой махнул, лишнее, мол, – и дальше. Рубить, колоть, а надо – и зубами грызть! Как опомнился, огляделся – вокруг только мертвые в воде плавают, кровь пускают, нападать больше некому. А тело еще в боевой горячке трясет да перед глазами пелена кровавая стелется. — Вождь Эридар, Рогим велел доложиться! Только мы к пещерам вернулись, мальчишка – собою-то я даже и не разобрал, чей будет – как из-под земли вырос: — Нет беглецов, никто не ушел, только… — и замялся, глаза опустил. Я сразу все понял. Заорал так, что у парня колени подогнулись: — Где он?! Живо! Гонец глазами захлопал, зачастил испуганно: — Агду промахнулся, упустил одного, а Солнце рядом был, вот вдогонку и кинулся. Мы искали после, но только степняка нашли со стрелой Солнца в глазу, а сам он словно канул, даже след пропал. Рогим с парнями дальше в лес пошли, искать, а меня вот к тебе послали. «Рогим – мальчишка желторотый, как все они, как мой Солнышко», — думал я. Сам бы искать кинулся. Но нельзя… нельзя, Эридар, никак невозможно. Ждать надо, когда Рогим вернется. Солнце Ну куда, куда меня понесло, дурня неразумного! Долго шел, казалось жизнь целую, а все лес кругом. Чужой, темный лес, сырость, холод и корни под ногами. Об такой и зацепился, упал и ногу подвернул. Как теперь доберусь до наших? Да и где они, наши-то? Ткнулся в мокрую траву и вставать не хочется. Сколько пролежал – не знаю, пока убедил себя: идти надо. Не умирать же тут… Дотянулся до валежника, ветку потолще выбрал, чтобы с развилкой, ножом отрезал и сверху поправил, чтобы костыль вышел. Пока правил – нож в траву уронил. Рукой искать – нету… испугался я больше прежнего. Больше, чем боя и леса боялся. Нож – подарок Эридара в ту роковую ночь. Искал, шарил, а сердце, казалось, совсем загоняется, вот-вот встанет. Вот тут я и дал слабину по-настоящему, закричал: «Боги, какие есть на свете, помогите! Хоть кто, хоть чем… век славить буду, только пусть кончится этот страх!» И уж не знаю, кто услышал, помогли: луна из-за крон глянула – и вот он, нож, у самой ладони моей блеснул. А как поднялся – тень из-за деревьев, и ко мне: — Солнце, ты?! Куда ж ты, сучонок, подевался! Я же вождю клялся… я же тебя, дурака, по всему лесу… Как ты? Не ранен ли? — Рогим… слава богам! Я друга обнял, и тут подумалось: пришла пора мне на его плече рыдать. Только слез отчего-то не стало сразу. Злости прибавилось, силы и азарта. Схватил свой костыль, вскочить хотел, да не тут-то было – такая боль от ноги ударила, что в глазах звезды полыхнули. Рогим, конечно, заметил. — А ну-ка сядь, герой ты недоделанный. — Ругается, а слышно, что весело у него на сердце. – Вывих у тебя. Терпи. Дернул за ногу – больно! Да только что боль в сравнении с тем, что уже не один, что врага мы перебили – это Рогим между делом сказал – и что наши рядом. — Ты, — говорит, — кругом шел, как раз, если бы ноги не переломал и на травке не валялся, скоро к разоренному лагерю вышел. А потом ноге моей, и правда, полегчало. Рогим плечо подставил, да он и сам хромой, и рана, не чета моей, от трудов да сырости сегодняшней, поди, тоже покою не дает. Я все же костыль свой взял, поднялся. — Ничего, дойду. — Приковыляем к нашим, — отвечает, — два калеки колченогих. Вот потеха-то. А мне потеха, нет ли – лишь бы дойти. Дойти казалось просто и недалеко, на деле-то устать успели до смерти. Но я этого не замечал – просто шел вперед и вперед, считая: шаг, еще шаг, еще пять, еще десять… с каждым шагом ближе к своим. К Эридару… И так устал, что не заметил, как он появился, как за плечи подхватил, обнял, уже ни на кого не глядя, к себе прижал. И Рогиму поклонился: — Благодарю, — говорит, — век не забуду, что нашел его, что одного не оставил. А Рогим серьезно так: — Не за что, вождь. Я Солнце не для тебя искал, а потому что друг он мне, побратим, как тебе мой старший брат. Он меня никогда не оставлял, в тяжелый миг всегда плечом к плечу становился, и я его не оставлю. Любой труд, любая беда – пополам. И так меня все это смутило – и слова Рогима, и ласка вождя – что щеки и уши, кажется, огнем полыхнули, а по телу дрожь пошла, раз за разом сильнее, не то от холода, не то от волнения. Я лицом Эридару в плечо уткнулся, чтобы никто не увидел, и долго не мог глаз поднять. А он не отталкивал, все гладил и гладил косы, плечи, и к себе прижимал, согревал своим теплом. И губы его то и дело моего виска касались, я чувствовал. Домой путь был долгий и, хоть радостный, а все одно нелегкий: сначала узкий лаз, потом подъем из колодца, потом еще по ходам брести и брести. И все устали, вымокли, а еще раненые были, да не так легко, как я со своей ногой. Вождю некогда было со мной возиться, хоть и видел я, как он на меня все время смотрит. Да и разве ж мне самому не хотелось на шею ему кинуться? Но я остался с отрядом, с Рогимом. Гайчи вождь велел тропы по лесу разведать да лошадей степняцких в наш табун перегнать, а нас вперед пропустил. Так мы друг друга совсем мало видели. Лишь иногда он меня нарочно догонял, чтобы спросить, как мол, держишься? И я тогда зубы сжимал и кланялся: все хорошо, мой вождь, держусь и выдержу. Вождь кивал, хоть и видел я, что не очень-то он моим речам верит, и к раненым возвращался: помочь, поддержать. А уж как вернулись к стоянке – тут ни он, ни я сдерживаться больше не стали. Только у костра по кружке кипятка с травами выпили, Эр меня чуть не за шиворот в свой шатер заволок, на постель, шкурами покрытую, бросил. — Ты что же пугаешь меня так, дерзкий? – плечи сжал, в глаза смотрит. — Не пора ли поучить тебя? — Поучи, любимый, – отвечаю, — поучи, пора… А у самого и дыхание рвется, и пальцы дрожат, и в штанах тесно давно – сдернуть бы да кинуть. Знаю я уже: ярость его, жестокость даже, мне только силы дадут, страх изгонят, а потом подарят такой мир, такую радость, что любые испытания нипочем. Первый раз он меня жестоко взял, едва лишь глянул, чтобы не порвать – и только. А рот его ладонью я сам себе затыкал, чтобы от боли не орать. Сначала от боли, потом от счастья… боль эта волнами, потоками смыла все, всю эту ночь с ее кровью, страхом и холодом, как запруженная река лагерь степняков с лесной поляны. И кончал так, будто взрывался весь, будто последний раз… А уже второй раз – долго любил, протяжно… целовал всего и облизывал, а потом член в рот взял и сосал так, словно молился. А я двигался, мял в руках его волосы и в глаза смотрел. И умирал в нем, рождался – и снова умирал… Я кончал ему в рот и в руки сам не помнил сколько раз, и в последний – кажется уже забылся, упал в повлажневший мех одеяла. И уже сквозь сон чувствовал его последние ласки и слышал сонный шепот: — Завтра с утра – в купальни, маленький. Отмою тебя, отпарю и горячим вином напою…никуда завтра не пойдешь. А сейчас – спи. А ведь и правда не пустил никуда. Я, конечно, порывался… и Эридар даже отпустил поначалу. Поутру я собираться стал, штаны и рубаху натянул, а он, приподнявшись на ложе, руки на груди сложил: — Иди, — говорит, — раз собрался. Хочу поглядеть, как ходишь. Я на ногу ступил — и все. И на одной запрыгал. Потом уж сел, штанину подвернул, гляжу — распухла щиколотка. — Да, мой воин, придется тебе сегодня в шатре сидеть и вождя своего слушаться, — а сам уже рядом, уже сустав прощупывает, наглаживает, разминает. Повязку тугую наложил, но ступить на больную ногу я все равно не смог. А обидно — не в бою рану получил, не в поединке каком, а об корень сослепу запнулся. Смотрел бы под ноги, глядишь, не висел бы сейчас обузой. — Сейчас, Солнышко мое, потерпи, — Эридар тоже оделся и вышел из шатра. Я только и успел глянуть на широкую спину и разметавшуюся гриву. Он отдавал наказы воинам, я слышал: кто на ногах стоит, чтоб к лагерю разбитому возвращались и все, что еще в дело пустить можно, забирали: и сами шатры, и меховые одеяла, и оружие. А ненужное — закопать, да глубже, да дерном прикрыть, чтоб от лагеря ни уголька из костра, ни обрывка шкуры не осталось. Я снова под одеяло забрался, едва не задремал снова в тепле, вдруг слышу — разговор будто в двух шагах. — Вождь Эридар! — Тами моя говорит, и откуда смелости набралась. — Дозволь узнать, как муж мой, здоров ли. Вчера хромал сильно… — Входи, славная жена храброго воина. Входи, сама его спроси. Тут я как раз совсем проснулся, когда Тами в шатер вошла. В ее руках было блюдо, полное хорошо прожареного мяса, сдобренного травами — она поставила его передо мной, и обняла меня, к груди прижалась. У меня аж заныло в сердце — так мне плохо, больно после ночного боя-то стало, я и забыл о ней. Не отыскал, не сказался, что живы мы, не утешил. А она все по щеке меня гладила да шептала ласково: — Знаю, все знаю — не кори себя. Я твоя жена, а ты мне муж, добрый и заботливый, но судьба тебя вождю отдала, судьба и сами боги. После поцеловала да сказала еще, что опять о подвиге моем шумит племя. Она вышла, Эридар полог шатра откинул, внутрь ступил, а за ним чуть не сразу — Манора. И тоже с горой мяса, что истекала соками и паром на блюде. Хотела было ногу мою осмотреть, но вождь выпроводил. А блюдо забрал. Поставил рядом с первым. — Этак они нас с тобой закормят, Солнышко. Нет. Этак я тебя закормлю. Раненым уход нужен, знаешь? А ты у нас раненый. Поэтому открывай-ка рот, я тебе самые вкусные кусочки выберу. Накормлю, а после в купальню пойдем. И мясо, сочное, пряное, из его пальцев сладким чудилось. Кусок за куском. Снова и снова. А уж если сил хватит не зажмуриться, а в глаза ему смотреть — то и вовсе блаженство. Забыл я обо всем, кроме пальцев его, в мясном соке перепачканных, да глаз его, что глядели внимательно, ни миг не упуская. А в купальне я снова чуть не уснул — разморило сразу. Потому и помню словно обрывки какие-то: вот мы идем, Эр одной рукой факел держит, а другой меня за плечи обнимает. И хоть знаю я, что утро наступило и солнце все выше встает — здесь, в подземелье, ночь сильнее. А еще подумалось, что жизнь моя такова — Эридар меня оберегает и, будто живым огнем путь указывает. Потом, раздетый, я лежал в купальне, в черной воде, по которой бежали блики от факела, укрепленного между камней неподалеку, лежал на животе Эра и смотрел вверх, где едва угадывались сталактиты. Я словно плыл — а вождь меня придерживал. Потом я будто глаза открыл, по сторонам глянул — а края купальни будто из золота и блестят важно, торжественно. И такие они ровные да гладкие, словно и правда в форме отлиты, а не из камней сложены. Я потянулся рукой и увидел, что вода мне руку вычернила ровно до татуировки воина. Поднял руку выше — и с пальцев не капли чистые — сгустки потекли. Уже все зная, я размял один из них и содрогнулся — это была кровь! Круглую чашу купальни наполняла кровь. И тут же я почуял движение под липкой уже пленкой — кровь остывала и сворачивалась. Я дернулся к краю, и волна плеснула в него, перекатилась и пропала. Не упала на пол, не отхлынула обратно — будто кто-то выпил ее одним глотком. А между мной и боком золотой чаши выступили змеиные кольца, такие же тускло-блестящие, и кровь текла с них густыми струями. Я вскрикнул, забарахтался — и проснулся. Эр обнимал меня и шептал: — Ты уснул что ли, Солнышко мое? Это хорошо, расслабленное тело вода прогреет лучше. Я выдохнул и крепче к его груди прижался. Вождь Вот же диво — Солнце лежал в горячей воде и дрожал, как от озноба. Вжался в меня с такой силой, что я самый первый раз снова вспомнил — тогда он во мне впервые защиту увидел. И теперь обнимал и сбивчиво рассказывал свой страшный сон. Не нравился мне тот сон, совсем не нравился — опасность предвещал, а с Солнцем я иначе к вещим снам относиться начал. Задумался я: змея — не то предатель в моем стане, не то враг какой рядом схоронился. Не хотелось о предательстве думать — я ведь про Тайрана все знал. И про Манору. А она дорога стала, хоть и вражья дочь. Солнце тем временем под моими ладонями расслаблялся, оттаивал. Притих совсем, дышал в ключицу, но я побоялся, что снова уснет в купальне и страха во сне натерпится — вытащил его из воды. Мы стояли друг напротив друга, разгоряченные купанием и мокрые, и Солнце снова пошатнулся, как попробовал на больную ногу ступить. Пошатнулся — и схватился за меня. А потом пальцем по моей груди провел, будто прослеживал путь какой-нибудь капли. И такое лицо у него при этом было, словно он зачарован, словно та капля влаги, скользнувшая по коже, тайну ему великую открыла, что я его за подбородок поднял и к губам приник. Вот уж улыбнулся мое Солнце, выдохнул сладко — и я уже увидел, как сейчас снова в воду его стяну и любить стану, чтобы сны и мысли дурные прогнать — как услышал, зовет кто-то. — Вождь Эридар! — раздался от входа в зал купальни голос Дагоя. — Вождь! В разбитом лагере парни Гайчи степнячку нашли! Живую! «Эка невидаль! — подумал я. — Мы их полсотни убили, а что не добили кого, так то бывает...» И тут дошло — а ведь нечисто дело! Ни один степняк в опасный поход ни жену, ни дочь не взял бы! Пусть не главную, не первую и не любимую — а не взял бы. «Вот они, сны твои, Солнце, — подумалось, — ты змею увидел, и ее нашли тут же. Но я-то знаю, как поступить — голову отрубить, покуда змея зашипеть не успела». Я Дагою отмашку дал — иди, мол, скажи, что сейчас буду. Развернулся к малышу, за плечи придержать и помочь одеться, и даже в полутьме при слабом свете факела углядел, что он будто прислушивается к чему-то. — Солнце? — позвал я, и он посмотрел на меня, а глаза его вдруг темными показались. В пещерах-то темно, оттого все, подумал я. — Не решай сейчас, вождь, и не руби сгоряча, — сказал Солнце словно в ответ моим мыслям. Я подивиться не успел, как он тут же оступился, едва не осел на камни. Подхватил его, и он меня за плечи обнял, поднял голову, улыбнулся чуть виновато, и глаза родные, яркие и даже во тьме светлые, на меня глянули. «Не страшны мне ни змеи, ни степняки, ни степнячки, — подумал я, — пока один взгляд моего Солнышка согревает». Солнце я до шатра довел и там оставил, хоть он и порывался со мной идти. К выходу из пещеры вместе с Балартом двинулся. Весь день парни Гайчи степняцких коней в обход горного кряжа гнали, переночевали в лесу и лишь сейчас добрались. Коней много, кони чужие — нельзя младшим мальчишкам, которые у нас обычно коней стерегли, поручать. Злые боевые жеребцы того и гляди руку кому откусят. Кликнул я ребят Рогима, чтоб сменили погонщиков да отогнали табун в одну из зеленых ложбин поблизости. Тут-то, перед входом в пещеру, и сгрузили с крупа одной из лошадей укутанную в меховое одеяло пленницу. А как развернули одеяло, я сразу понял — не степнячка. Она была слаба и не в себе — поводила вокруг широко распахнутыми глазами, но смотрела не на волков, другое ей что-то виделось. — Мы спрашивали, кто такая — не говорит, мычит только, — поклонившись, поведал Гайчи, — а руки у ней связаны были, мы и не трогали. Женщина приподнялась, опираясь на выкрученные за спиной руки, снова обвела воинов мутным взглядом и отшатнулась, упала на спину, а мужская степняцкая рубаха, надетая на нее, задралась, обнажив голые ноги и бедра, покрытые синяками и потеками крови. Женщина, одна в военном лагере, жестоко изнасилованная — не степнячка. Да и волосы так коротко степнячки не стригут. Ни они, ни землепоклонницы — никто. И ни разу ни у одной молодой женщины я не видел таких крепких рук и ног, словно она воинскими трудами тело высушила. Я наклонился над ней, рубаху на груди рванул, а подол выше вздернул — и увидел старые шрамы на грязной коже, и от стрел, и от меча. Да мелких царапин без счета. Воительница. Кто-то из молодых хохотнул, что непригодна эта баба к главному женскому делу — больно страшна да жилиста. Зря, мол, везли — никому такой хвощ по нраву не придется. Но напротив меня, по другую руку беспамятной воительницы на колено опустился Баларт — углядел, друг, что я вовсе не промеж ног ей смотрю. Я на молодежь прикрикнул, чтоб заткнулись, а Баларт, гляжу, еще выше ту рубаху чужую задрал — шрам по ребрам воительницы вверх тянулся, до груди… нет, ровно под грудью заканчивался. — Она — враг, — бросил Ларт. — Врага нужно добить.