Дети степного волка

Вождь — Нет, вождь, — из пещеры, опираясь на Тами, выступил Солнце, — не убивай. Убить всегда успеешь. Тут я вспомнил, как мой провидец только что просил не решать сгоряча, словно знал, кто она. И про змею из его сна я тоже вспомнил — змея она и есть, пригрей такую на груди. А Баларт обозлился — Солнце ему перечил, его совету — усмехнулся, сощурился и готов был бранные слова выплюнуть, да взгляд мой встретил и сдержался. Оба они отличились, чего там, да и на людях еще. А то вождь без их советов, сам не разберется, что с бабой делать. А тут в добавок ко всему возьми среди юнцов Рогим покажись, да и брякни поперек братова слова: — Выслушай и меня, вождь! Верно — ежели враг, убить всегда успеем. А допросить было б не лишне. С младшим братишкой и Баларт, вижу, согласился, остывать начал. — Пусть так, — сказал я, — девку развязать, показать лекарю, но глаз не спускать! Очнется — допросим, — и рукой махнул, чтоб забирали. Как парни в пещеру навьюченных лошадей завели, в лагере тут же суматоха поднялась, женщины принялись припасы разбирать, полотнища шатров, шкуры и утварь, а воины — оружие степняцкое смотреть. Солнце наконец в шатер отправился, ноге отдых дать. Почти день целый проспал — я заглядывал несколько раз. И вечером к костру не вышел, его жена-девчонка рядом крутилась, то воды ему отнести, то мяса кусок. Увидела, что я в шатер пошел — поклонилась и больше не сунулась. Сел я повязку моего героя проверить да подтянуть, если ослабла. Проверил. Размотал и прощупывать начал, больно вспухшая нога была, с синяком лиловым. Я взял ступню Солнышка в ладони, и вроде ж сначала сустав наглаживал, щиколотку… а потом мои ладони обхватили его голень, выше прошли, под коленом погладили. А уж когда по бедру скользнули — Солнышко развел ноги. Послушный мой мальчик. Я стянул с него штаны, сел на пятки — и на себя, выше его бедра вздернул. А как вошел — скользил ладонями по его животу и груди, по ногам, пока он наслаждался мной. Распростертый передо мной, открытый. Каждый взгляд из-под полуопущенных ресниц, каждый стон — для меня… и сладкое семя — в мои руки… Он уже спал, когда я поднялся и вышел из шатра, хотел спросить лекаря о воительнице. Старый и толстый Качар еще отца моего учил раны шить, многим жизнь спас. Сына вот моего не спас, и Солнышку помочь не смог, когда лихорадка приключилась, но тут я не винил, понимал, что не всегда знахарские зелья болезнь пересилят. Лекарь рассказал, что воительница скоро поправится, и я ему поверил. Подумал еще, что если помрет — невелика беда, я ее в лес не гнал и под степняков ложиться не велел. Сама оружие взяла, сама воинский путь избрала — не моя вина, что она женщина. Взялся за меч — не роняй, говаривал мой отец. В шатер к пленнице я не пошел, побродил по лагерю, посидел у костра и снова К Солнышку вернулся. А он, видно, в одеяле запутался — дышал тяжело, натужно. Я одеяло откинул, рядом лег, обнял его — и почуял, что дрожит Солнце, трясется весь, будто в ознобе. Я его виска губами коснулся, позвал, но он меня не услышал. Тогда я его за плечи взял и встряхнул посильнее. Он вскинулся, потный, в руки мне вцепился, диким взглядом шатер обвел. Увидел меня и сразу обнял, прижался, лбом мне в плечо. — Сон страшный привиделся, — выдохнул, — хорошо, что ты разбудил. Что ему снилось, припомнить не сумел, и я решил, что к лучшему. Если важное что — еще раз придет, а просто страшный сон лучше не вспоминать. Я обнял его и долго еще целовал тихонько, пока уже сам в сон не провалился. Мне снилось, что я люблю его. Снилось, как стаскиваю с него рубаху и штаны, как он лежит передо мной, нагой, послушный. Как смотрит на меня дерзко, а я ему позволяю так смотреть. Как беру его пальцы в рот, сразу два пальца, кладу на язык и обсасываю, закрыв глаза. А потом открываю и гляжу на светлые кудряшки в его паху, веду ладонью между бедер. И когда я уже готов войти в него — понимаю, что мой малыш дрожит слишком сильно, болезненно, лихорадочно. Мне снится, что я отстраняюсь и поднимаю глаза — и вижу темные его глазищи, холодные, как полыньи посреди замерзшего озера. — Страшный, — шепчет он безостановочно, — страшный… страшный… Я проснулся — и больше не уснул до утра, все слушал его дыхание. Просыпаться утром было тяжко, но снова чуть свет — в шатер ворвалась моя рыжая колдунья, злющая, что вся наша свора: — Муж мой! — возмутилась она. — Великий воин и славный вождь! Надежда и опора! Герой и защитник! Отдай наказ! Скажи своим волкам, чтобы одну слабую женщину пропустили к другой раненой слабой женщине! Стерегут так — не подойти! — Не шуми, — приказал я, — толком расскажи, что случилось. Проснулся Солнце, одеяло откинул чуть не в ноги, но, увидев Манору, поспешил прикрыть наготу. А я стесняться и не подумал — поднялся, обнаженный, напротив нее встал, потянулся сладко. Она смутилась и глаза-то отвела. Зарозовела даже. И не оттого, что такая стыдливая, а оттого, что захотела. Но не оступаться же — никогда бы она не отступила — вздохнула глубже и продолжила: — Вчера твои воины привезли захваченную в стане женщину. — Я знаю, — пожал я плечами. — Говорят, она воительница. Вместо ответа я наклонился поднять штаны, свои и Солнышка, бросил ему, выпрямился снова. Он сел, и одеяло сползло ему на бедра. Я заметил, что камушек на шнурке, что болтался у него на шее, теперь закинут на спину, и снова наклонился — поправить. А Солнце, запрокинув голову, улыбнулся мне. И я чуть не забыл, что у входа в шатер стоит Манора — так поцеловать захотелось. А почему нет? Пришла в шатер — что она тут рассчитывала увидеть? Ну так пусть смотрит. И… все же удержался. Поцелуи Солнышка — мои, для меня только. — Эридар, — снова позвала жрица, но тише, намного тише, — меня не пускают к ней. Это может быть моя сестра. Прикажи — пусть пропустят. — Я знаю, — опять повторил я, — я сам поговорю с лекарем. Если понадобится твоя помощь, тебя позовут. Иди. Снова недовольна, снова глазами сверкает. Но ушла. Молча. Солнце рубаху так и не натянул, отложил в сторону: — Почему нельзя? — спросил. — Она ведь и правда… — Манора больно горазда сети плести, — отрезал я, — это ей в наказание. А воительница поправляется, скоро здорова будет, я ночью лекаря спрашивал. На четвертый день Солнце начал ходить сам, без помощи, но все еще с опаской наступал на больную ногу. От захваченного степняцкого лагеря к тому времени не осталось ни бревна, ни даже единой щепки — я сам проверял. Все добытые запасы мы пытались сберечь — высушить подмокший рис, овощи и специи, докоптить мясо, разложить на камнях влажные меховые одеяла. После победы над степняками племя воспряло духом, работа закипела. Наше пещерное убежище превратилось в настоящий муравейник. Вот посреди этого переполоха ко мне подошел лекарь и сказал, что пленница очнулась. Я кликнул Баларта да направился в шатер Качара. Она была бледна, щеки запали, а глаза смотрели цепко, настороженно — но я подумал, что и в лучшие времена ее лицо не было округлым и улыбчивым. Воительницу переодели в чистую рубаху, отмыли, умастили раны целебной мазью. Вот если б еще облегчили душу… Женщина исхудала за эти три дня; все, что мог сделать лекарь, это поить ее по капле травяным настоем, укрепляющим тело. Как мы вошли втроем, она лишь глянула, а сама не двинулась. Пальцем не пошевелила. Обе ладони ее как были в кулаки сжаты, так и остались. «Что у нее там? — подумал я. – Нож? Или камень с острым краем? Одна, безоружная, против троих мужчин ничего она не сделает. Разве только разозлить попробует, чтобы добили. Я остановился у входа и придержал лекаря, едва не бросившегося к ней. — Ну, здравствуй, Меч Богини, — сказал я. Она, конечно, не ответила. Смотрела молча, сомкнув сухие губы, как черепаший клюв. — У твоей сестры, — продолжил я, — глаза, как у тебя. И тоже зеленые. Вот тут она дрогнула. Знала, чем плен оборачивается, испугалась за сестру. — Только у нее в глазах будто живая листва, — продолжил я, — а у тебя — холодная вода. И ресницы твои светлее. «Надо было убить, — подумал я, — послушать Баларта — и убить. На кой мне в племени эта хищница? Чтобы вздрагивать ночами от любого шума?» Я обернулся к Баларту, пожал плечами и посетовал: — Мечи у Богини, видно, не воспитаны. На что пленница с усилием сглотнула и ответила низковатым голосом: — И ты здравствуй, волчий вожак. — Вождь Эридар, — поправил я. Исправляться она и не подумала, но имя свое назвала — Химура. Имя мне нравилось. Женщина — нет. Хотя то, что она вынужденно назвала имя — хорошо. Значит, достоинство своей Богини и ее дочерей ценит высоко. Что там Манора говорила? Воительницы отражают пиратские набеги? Значит, врага чаще всего видят издали и в бою, а вести с врагом беседы, льстить, обманывать, идти на уступки не приучены? Небось, и слово данное держат? Солнышко вот держит, а Маноре верить нельзя, хоть оба и дети правительниц. Впрочем, дочкам землепоклонников куда больше позволено, чем сыновьям. Я медленно опустился рядом с воительницей, повел плечами, словно невзначай, чтобы рубаха натянулась, и она, измученная болезнью и страхом, могла оценить ширину моих плеч, и спокойно, медленно протянул руку и накрыл ее ладонь. Потом поднял сжатый ее кулак, развернул, раскрыл ее пальцы и легко забрал скрученную в жгут тряпицу — видно, повязку сама размотала, чтобы удавку соорудить. — Должен признать, — сказал я, — ваше племя рожает упорных детей. Таких, что находят меня, даже если уже не ищут — как ты — или когда еще не начали искать — как твоя сестра. Еще ваше племя блюдет заветы Богини — мальчика дОлжно доставить в храм. Верно? Иначе жертва будет напрасной. А мое племя ведет свой род от Степного Волка. Кто такие степняки, ты уже знаешь, и про волков сама можешь больше меня рассказать. И знаешь, что стая слушается вожака: загрызет любого, на кого он укажет. Хоть раненую воительницу, хоть молодую жрицу. Я подождал, пока она раздумывала, и добавил: — Хоть обеих. Разом или по очереди. В единый миг — или будет рвать целый год. Стая может убить из осторожности, а может и принять чужака. Она отвела взгляд и даже отвернулась… но, уже повернув лицо в сторону, в последний миг снова встретилась со мной взглядом — и вновь замерла. Выгнутая шея, задранный подбородок — и прикипевший к моему лицу взгляд, будто я приворожил ее, будто не даю отвернуться. Я наклонился еще ниже, к ее уху, и шепнул: — А самый жестокий, самый свирепый волк в стае — всегда вожак. Если мне что-то не понравится — я сам убью твою сестру. Вышел я из шатра лекаря, а сердце не на месте и меч в ладонь просится — убить воительницу. Змея ведь, опасная, ядовитая и наверняка стремительная — верно Солнышку привиделось. Оставить ее живой — все одно что врагу лучшие комнаты в доме отвести и без присмотра оставить, чтобы он все ходы тайные выведал. Одна из сестер ведьма, другая — змея, а чего я ждал? Илькайну даже вспомнил — глупая же баба, не царевна, не жрица и не воин, во всем от меня зависела — и то предала. Поневоле я представил удар, каким убиваю Манору, ее последний хрип и взгляд, отчего-то полный любви и смирения — и дрогнул сам, поперек души мне такое встало. Отмахнулся от мыслей, но они настырно в голову лезли. Я уже видел тот же нож, который Илькайна стащила из оружейной, простой охотничий нож длиной в две ладони, прямой, с полуторасторонней заточкой. Самый обычный нож, который, если б какая из жен попросила, я бы и так дал, мясо, там, резать или корешки чистить. Видел, как вонзаю его в грудь Химуры, проворачиваю и смотрю ей в глаза — и радостно мне видеть, как они стекленеют, будто холодная вода подо льдом прячется. Баларт вдруг рыкнул, по-волчьи, раздраженно: — Совсем сдурели девки землепоклонников, ишь, воевать удумали. — Как считаешь, — спросил я, — отряд ее погиб? Не стала бы она одна по лесу… И снова будто в спину кто толкнул: «Вернись, убей. И нож тот ты видел — твои жены, не узнав его, шкуры им чистят, у котлов его найдешь. Ему не впервой девок резать — не ты убьешь, а нож, до крови жадный. И не ты первый его взял. Ты лишь перехватил». Тут я увидел Солнышко — мой мальчик что-то рассказывал Рогиму, убеждал, втолковывал — и как я глянул на него, сразу злость отступила и жажда убийства схлынула. Эту ночь я с Манорой провел. Солнце с Рогимом упражняться в дальние ходы ушли, сказали, надо, мол – ноги поразмять, а то теперь оба хромые. Смеялись, конечно, но я отпустил. Меч в руке всегда крепко лежать должен, а то не угадаешь, когда понадобится. А царевна моя с вечера в шатер пришла, кроткая такая, тихая, глаза опущены, от волос розой пахнет и дикой мятой – словно и не Манора, а Ларика или Кемела какая-нибудь. Я сразу подумал – надо что стало, не иначе, выпроводить сразу хотел, а она обняла, к груди приникла. — Ничего, — говорит, — муж мой, не попрошу. Даже к пленнице проситься не буду, только не гони. Ну я и не стал гнать – обнял, поцеловал. И захотел сразу – Манора красавица редкая, но красавиц у меня больше десятка, а умниц да в любви искусниц Маноре равных нет – как знала, что мне нужно, раздеваться не стала – мне позволила. В тот вечер я ее бережно раздевал, не как пленницу, как царицу — каждый шнурок на юбке, каждую завязку на рубахе осторожно распутал, одежду снял, только браслеты и ожерелья оставил, уложил на постель, потом отодвинулся, посмотреть на нее хотел. Смотрел – наглядеться не мог: плечи округлые, грудь ее, даже сейчас, когда она лежала передо мной, была высока и упруга, соски желанием налились, стан тоненький, а живот сильный, хоть и мягкий – я рукой провел, почувствовал, что он уже не такой плоский, как раньше. То новое, что почувствовал, ладонью накрыл. Хотелось мне услышать, вдруг шевельнется… Правда ли сын у Маноры будет? У нее и у меня? Хотелось мне сына: что ж я за вождь такой неудачливый без наследника? Но ничего не услышал, конечно. Жаль… А Манора словно опять подслушала: — Рано еще, вождь Эридар, куда спешишь? Не по чину тебе спешить — только мальчишки так делают, торопятся да шишки набивают. — Мальчишки? – говорю, и вдруг понимаю, что никогда не знал, старше меня Манора или моложе, никогда раньше мне это интересно не было, а она-то меня частенько так мальчишкой звала да уму-разуму учила. — А самой-то тебе сколько зим минуло? — Я старше, — говорит, — а лет – зачем тебе, варвар? Ты и считать-то не умеешь. Ну уж это она так, смеется, разозлить меня хочет, раззадорить. И у самой в глазах задор. И улыбка. Сейчас я думал, что врет она все, что на самом деле не старше Солнышка… — Отчего же ты, царевна, жрица многомудрая, к варвару пришла? Не оттого ли, что варвар и обнимет крепче, и поцелует горячее? И пока она ответить не успела – рот ее своим запечатал. Долго целовал, будто из родника пил – напиться не мог. А потом спиной к себе повернул, прижал поперек живота, и взял, глубоко сразу, сильно. Но ласково… ласково, нежно, страсть свою, как норовистого жеребца за узду, укрощая, сдерживая. Долго ее любил, словно в волнах качая. Любовь такая мне нравилась – есть в ней изначальное, что не только вождю важно – каждому мужу богами завещано – чуткость, нежность, бережная забота. Нравилось… только все равно страсти мало. Хотелось сжать крепче, ворваться, власть свою утвердить! Но с Манорой нельзя так – не теперь. Теперь я не только жену любимую берег, но и жизнь внутри ее тела, очень важную для меня жизнь. Ради жизни этой надо было держаться. Вот и держался. Стоны ее тихие слушал, сам задохнулся почти, но помнил: с ней – нельзя, она не Солнышко… Только Солнышко вспомнил – вспыхнуло все яркой радугой, искрами, струями жизни между нами пролилось. А потом я заснул, а сквозь сон слышал, как ласково она мне говорила что-то, напевала даже. Проснулся от беспокойства. Сначала и не понял, что случилось? Сон тревожный или звук какой, крик дозорного? Потом догадался, что просто Солнца рядом нет. Поцеловал спящую Манору, рядом полежал – не идет сон, сгинул. Тогда я встал, оделся и к кострам вышел. И вот уж не ждал, что там его найду. — Не спишь? – спрашиваю, — Разве у Тами постель холодна? Он смутился, глаза отвел: — Не могу я с Тами – боюсь. Я удивился очень, хотел спросить, чего он вдруг бояться начал, но он сам рассказал: — Это Манора твоя – женщина статная, сильная и в целительской премудрости сведуща, а моя Тами маленькая, худая, слабая – навредить страшно, — и улыбнулся, наивно так, по-детски совсем, — ребенок у нас будет, мой вождь. Вот… сижу тут, понять пытаюсь: как это – ребенок? Я вдруг подразнить его захотел: — Ну, как, — говорю, — родится у тебя сын, станешь ты отцом семейства. Какая уж тут жена вождя? Кончится наша любовь. Он аж вспыхнул весь, дернулся, глаза потемневшие вскинул. Но увидел, что я смеюсь – сам улыбнулся, и добавил тихо, чтобы стражники не слышали: — С Тами хорошо, только ни силы, ни напора нет, и не кажется, что каждый вздох, каждый стон — последний… В твоих руках, мой вождь, жизнь и смерть рядом, а я привык уже умирать. И так это сказал, что я чуть прямо тут в него не вцепился…