Дети степного волка

Вождь Три дня Химура отлеживалась в шатре лекаря, под охраной, но нельзя же вечно ее там держать. Хотя было бы неплохо. Лекарь каждый день говорил, что воительница идет на поправку, и я, наконец, решил ее проведать. Она, все такая же худая и бледная, полулежала на постели, но принять ее за беззащитную жертву нельзя было даже с закрытыми глазами. Запах болезни и липкого пота выветрился из шатра, теперь в нем пахло жгучей травяной настойкой, какой всегда воинские раны омывают. Потому и первое чувство было таким, будто я к воину пришел, к соплеменнику, в бою раненому. При виде меня Химура опять не сказала ни слова, но взглядом следила. Допросить мы ее хотели, как же. Прямо так она и расскажет, что приключилось. — Я вот все думаю, — начал я, тоже не пожелав ей здоровья, — как вышло, что тебя степняки захватили? Неужто весь твой отряд погиб? Посуди сама: красть тебя одну из походного лагеря воительниц не стали бы. Если бы степняки наткнулись на твой отряд, они бы уж постарались не убивать женщин, всех бы в плен угнали. Степь большая, а женщины в степи — товар вроде овец и мулов. Или ты была неосмотрительна и оказалась в лесу одна? Конечно, она не ответила. — Значит, погибли, — хмыкнул я. — И ты это допустила. Усмехнулась. Но я-то не слепой, а боль такую прячь, не прячь — не скроешь. И усмешка воительницы кривой вышла, и сама она снова дрогнула. Неужели весь отряд потеряла? «Надо было убить, — подумал я который раз, — мстить ведь станет. Мне. Забудет, что сама своих воинов в лес привела, про степняков и не вспомнит, потому как достать их ей не по силам, а я, разбойник и волчий вожак, который не хочет отдавать Солнце царице — близко, руку протянуть. И потому мне мстить удобнее. За все сразу, одним махом. За все смерти и все неудачи». И тут угораздило Солнышку в тот шатер сунуться! Что потянуло только? Я шорох полога за спиной услышал, да как Солнце позвал меня по имени, и сразу заметил, переменилось ее лицо, стало вдруг настороженным; острый интерес вспыхнул в глазах, и даже хищное что-то, будто она не в шатре лекаря лежит, а в засаде добычу поджидает. Я решил подшутить, чтоб Солнце на будущий раз знал — не всегда за вождем бездумно идти надо, иногда приказа дождаться неплохо бы. Развернулся к нему: — Что, отважный воин, решил проверить, как твой трофей поживает? Он аж в лице переменился. Она — тоже. — Трофей? — переспросил. — Конечно, — кивнул я. — Через твое слово она жива. Ее жизнь, ее тело — твои. Что не так? Доблестному воину полагается несколько жен. Ах, как она разъярилась! Каким взглядом своего спасителя одарила! Почудилось даже, что в шатре аж потемнело от злости, хотя, наверняка это просто светильничек потускнел. Я даже на миг подумал, не заняться ли ею самому. Такую приручать — увлекательней иной охоты. Только вот засомневался, совладаю ли. — Шатер у тебя справный, — продолжал я тем временем, — а у лекаря свои жены есть, не дело Химуре в его шатре жить. Тут и она рот-то открыла и, хоть ноздри раздувались от гнева, заговорила тихо и ровно. — Это и есть угнанный в плен сын Солнца? — вполголоса у меня спросила. — Нет, — сказал я, — это — воин моего племени. Ты должна быть счастлива — Солнце мой брат по крови и командир отряда. — А ты, воин мой храбрый, — обратился я к нему, — надеюсь, не станешь огорчать воительницу тем, что не возьмешь в жены. Ведь если она тебе не понравится — можешь рабыней сделать. Или продать, но тогда весны ждать придется, раньше нам к торговцам не выбраться. Солнце растерялся: он, когда Химуру спасал, не думал о том, как жить с ней в одном лагере. С такой вот, озлобленной на весь род людской. С такой, что может тебя зарезать любым детским ножиком, любым куском железа или найденным под ногами наконечником стрелы. Или не зарезать, а голыми руками задушить. Но растерялся он ненадолго и отступать, отнекиваться не стал. Он мне верил. Раз я так говорил — значит, мне лучше знать. А она? Скорее всего, ждала от меня подобного. Издевательства, рабство и насилие — обычное дело для плененного в бою. Тем более среди диких лесных волков. Может, она даже думала, что мы ее съедим — времена-то тяжелые, зима на пороге. — Нет, огорчать не стану и рабыней не сделаю, — ответил с достоинством. Ну и я решил, раз он больше не боится, урок усвоил, то ни к чему и мучить дальше. Сам выход предложил: — Но если ты согласен, что женщина, которая умеет драться мечом, достойна сама выбирать себе мужа — можешь дать ей волю. Я думаю, она оценит этот благородный поступок. — Да, я так считаю, — кивнул он. Химура смотрела настороженно, а я все гадал, стоит ли добиваться клятвы не вредить никому, и самое главное — стоит ли верить. Нет уж, решил я, лучше верить тому, что скоро лес заметет снегом, а без дороги ее конь — если украдет — без дороги он ноги переломает, и Химура замерзнет. А весной… до весны дожить надо. — Хорошо, — сказал я. — Ты дал этой женщине жизнь и свободу. Осталось лишь услышать ее ответ. Теперь уже растерялась она. Кто нас знает варваров, вдруг у нас такие жестокие шутки? Вдруг мы о свободе заговорили, чтобы посмеяться? Но мы оба смотрели серьезно, и она сдалась: — Что я должна сказать? — спросила. — Что не будешь мстить тем, кто спас тебе жизнь, — подсказал я, и она повторила. Неуверенно, правда, и глазами хлопала, но повторила. — Вот и славно, — сказал я и подтолкнул Солнце к выходу. … много позже, ночью, в шатре, раздевая и целуя Солнышка, я спросил: — Неужто поверил, что заставлю тебя взять Химуру в жены? — Ну… немного испугался, — улыбнулся он. — Подумал, что не справлюсь. И снова мне руки целовал, прижимал мою ладонь к своей щеке. А потом одной рукой за шею обнял, а другой — за талию, и близко приник, подо мной лежал. — А отвечал уверенно, — пробормотал я, хоть разговаривать уже не хотелось. Разве что одно-два слова. Любимый. Желанный. Обнял я его крепче, придавил. Он только и ответил: — Я тебе верю, — в глаза глянул, чуть не задохнулся. — Я же твой. И так и шептал раз за разом, подавался ко мне и шептал: «Твой… я твой...» А потом уже совсем не мог говорить. Давненько Баларт меня по утрам не будил, после того раза, как мы первую ночь в пещере спали. Не в шатре еще, а под стеной в одном из отнорков. И надо же, наконец-то смелости набрался. Но, правда, к тому времени, как он полог шатра приоткрыл, я уже проснулся, но выпускать Солнышко из рук не спешил — люблю я, когда он, совсем раздетый, ко мне прижимается, люблю слышать кожей, как бьется его сердце, как течет и тает дыхание, еще тихое, ровное. Люблю чувствовать, будто в самой середке объятий тепло, аж жарко, словно луч солнечный клубком свернулся, пронизал нас обоих теплом и светом. Поутру бывает странно думать, что придется встать, выпустить Солнце из рук. Как можно выпустить, если мы — одно? Потому и не торопился я, лежал, даже чуть гладил его, спящего. А тут вдруг — Баларт. Полог шатра всего-то раз дернулся, но я успел заметить, как он отпрянул назад. А потом слышу — позвал меня таки. Негромко. Ну да вставать все одно пора. Поднялся я. Пока Солнце глаза тер, я уж оделся и вышел. Ларт сперва все честь по чести рассказал: что дозорные шум среди ночи услышали, меня тревожить не стали, сами разведали: в дальних ходах обвал сделался, невеликий, а все ж обвал. А потом про воительницу вспомнил. — Ты, — говорит, — вчера с охоты поздно вернулся, не заметил, видно, что девка та, воительница, к вечернему костру вышла. Я не стал ему говорить, что все разглядел: и что в мужские штаны вырядилась, и как быстрые взгляды по сторонам бросала, и как выпрямлялась ровнее, и что Манора рядом с ней держалась и заботилась. А потом я Ларта у того костра увидел и стал реже туда поглядывать. — И все-то девке интересно было, что твоя жена рассказывала. Правда, она немного рассказала, про бой в стане, про далекий путь, про тяготы женские… Про тебя вот еще говорила, да все хорошее: и сильный вождь, и храбрый воин, только варвар, мол, дикарь, каких свет не видывал. Так и было, я вспомнил: перехватил вчера взгляд Маноры, когда она говорила что-то сестре и улыбалась. — Потом она девку расспрашивала, что да как. И та сказала, мол, думает – степняки ее с твоим мальчишкой спутали, потому как в отряде только у нее волосы светлые. Потом, когда разобрались, что она не мальчишка – опоили дурманом и выпытывали, где он. Сказала, мол, силен был дурман – она почти ничего не помнит, что с ней было, – тут Баларт пожевал губами, нахмурился. — Только вот мне думается, соврала она. Все-то помнит, да сестру бережет, рассказывать не хочет. Да и… что уж тут рассказывать? Ничего, подумал я. Она сильная. Раз уже выкарабкалась, то теперь от жалости к себе точно не помрет. — А потом, — тут Баларт хмыкнул, — а потом ты мальчишку своего за плечо взял, вы поднялись и в шатер ушли, и у девки такие глаза сделались, что я — не поверишь! — аж гордиться тобой стал. Вот, подумал, смотри, девка, — наш вождь твоего царя на спину уложил и по постели катает по-всякому. Отослал я Баларта, а тут и Солнце из шатра показался — пора седлать коней, на охоту собираться. Сейчас, когда ходы все разведали, мальчишки каждый день охотились, и не только мальчишки, но и все мужчины племени. Рогим отлежался с неделю и вновь отряд повел, а Солнышко этому радовался, все же он не великий охотник. Даже следы звериные путал еще, куда там на большого зверя идти. В пещере днем только старики и дети оставались. Да раненые еще, те, что окрепнуть никак не могли. И женщины, конечно. И воительница. Она себя тихо вела. Затаилась, набиралась сил. Не хотелось думать, что она планировала какую-нибудь глупость, но… Баларта я с собой на охоту почти не брал — оставлял в пещере за племенем приглядывать. И за Химурой. Мне так спокойнее было. Бывало, умаешься за день, еле добредешь до костра, кто-то в руки кипятка сунет или кусок лепешки — мука-то у нас теперь была, из степняцких запасов — и вот сидишь и, кажется, сил нет руку до рта донести, а вдруг наткнешься на взгляд Химуры, и разом просыпаешься. А раз возвращался мой отряд затемно, как в пещеру вошли — слышим звон мечей, да громко! У меня аж сердце дернулось — в первый миг подумал, что опоздал, что напали на лагерь… И по стенам пещеры тени мечутся, от самого костра, где бой идет! Но уже второй взгляд бросил — отлегло от сердца. Вокруг костра почитай все племя собралось, на бревнах расселось, а на мечах Баларт с Химурой дерутся. А она так уверенно держится, я сразу подумал, что охрану усилить надо. А потом — засмотрелся даже. Химура не такой уж страшной оказалась, когда синяки с лица сошли, а волосы у нее были даже светлей, чем у Солнышка, только короткие, а сама тонкая, хрупкая… для воина. Но двигалась она легко, задорно даже. Без злобы дралась, чисто. Я ближе подошел, увидел, что и у Баларта глаза горят. Ну и они нас заметили, мечи опустили. Многое случилось за эту осень. При разгроме степняков племя и без того ослабленное, потеряло еще четырех молодых воинов, а потом в одном из ходов был обвал, и в нем погибли двое детей, а еще трое умерли от слабости после тяжелого перехода. Но мы все же успели набить кладовые сушеным мясом, грибами и поздними ягодами, заготовили дрова кострам и сено лошадям, сумели сохранить и выходить малышей, что остались сиротами после набега. И меньшая моя на поправку пошла, Мирой назвали. Алья дочь на старших сестер оставлять стала, со всеми работать начала, и такая сноровистая во всем оказалась, что Манора нахвалиться не могла. Да и веселая, радостная – я ее даже в шатер стал чаще звать. Сама Манора округлилась и погрузнела, но от того мне только краше казалась – так я обещанного сына ждал. А еще после разгрома степняков старейшины посудили и решили, что пора молодым воинам Рогима и Гайчи жен себе взять, чтобы род продолжить. Я согласился. Рогим, конечно, Надийру выбрал, а семейное жилье мы с Балартом им давно приглядели и шатер небольшой справили. За делом и заботами время летит быстро. Листья совсем облетели, мокрая земля с утра схватывалась ледяной коркой, и на скалистых боках все чаще серебрилось дыхание стужи. Но внутри было тепло: горели костры, в котлах закипала похлебка на жиру, грибах и запашистых травах. Охотники правили оружие, чинили снасти, их жены латали старую одежду и шили новую, ребятня тут же вертелась, кто помочь, а кто так, попроказничать. И если кто-нибудь начинал рассказывать – то вовсе хорошо становилось. Так и в этот вечер было. Я ножи точил, а Солнце рядом, у самого костра на разогретых камнях на животе растянулся и со своей берестой возился. Это как пришлось с больной ногой три дня сидеть, он такую привычку завел: надерет бересты с поленьев, что для костра заготовлены, и обугленной палочкой по ней значки всякие выводит. Я тогда спросил: — Зачем это? А он: — Записываю, — мол, — все, что с нами приключилось. Там, у нас дома, всегда так делали. Это называется хроники: потом много лет пройдет, а кто захочет о нашей жизни узнать – возьмет и прочитает. — Да кто ж прочитает, — говорю, — если у нас никто вашему письму не обучен? — Я и обучу, — ответил. Ну я и подумал: пусть. Может и правда, через много лет, когда уйдем к праотцам, кому-то интересно будет про нашу жизнь узнать. Вот и сейчас Солнышко с хрониками своими возился, а потом палочку отложил и ко мне повернулся. Глаза в пещерной полутьме, только костром освещенной, большие, темные, глядят этак пронзительно. Посмотрел он на меня, и словно сказать что-то хотел, но промолчал… собрал свои записи и ушел, а я с ножами закончил, прошелся посты проверить, только тогда к нему. Не к добру этот темный взгляд, ох, не к добру… Как вошел, увидел – забыл, о чем говорить хотел. Он у самого полога сидел, где свет снаружи от факелов яркий, и все продолжал по бересте палочкой корябать, сосредоточенно так, что и меня не заметил. А отблески огня делали его фигуру хрупкой такой, ломкой, беззащитной… я сразу обнял, рот его нашел и только услышать успел: «мой вождь, люблю…» — впился, словно запаленный беглец в родниковую чашу. Пил его слюну, как перегонное горючее вино, как мед по капле, пил и хмелел тут же. Он письмена свои отбросил, ко мне потянулся, но я его на постель от себя толкнул – посмотреть, полюбоваться. Мальчик мой все понял, упал на шкуры, в глаза мне смотрит и улыбается. А губы подрагивают. И ноздри трепещут, и дыхание, сбивчивое, рваное, так и рвется. Я его раздевал, гладил, и все никак насмотреться не мог: как поддается, слушается, как плоть его восстает для меня, как колени сгибаются, расходятся, стоит касанием попросить. В тот раз долго я его ласкал: член его целовал, посасывал, пальцами между ягодиц гладил и любовался, как он стонет и губы кусает. А потом накрыл собой и… и опять не сдержался – притиснул его к земле, ворвался не щадя, не жалея, едва успел рукой рот зажать. Знал, потом стыдно будет, но иначе все равно не мог. Солнце мое, настанет ли день, когда смогу я тобой насытиться, когда угаснет моя страсть к тебе и иссякнет нежность? Я уже видел такое раньше — как отряд мальчишек притащил пленницу. Точно так и было — с лошади скинули на землю неизвестно кого, закатанного в ковер. Нет, не так. В прошлый раз я у самого входа в пещеру стоял, и мне под ноги захваченную степнячку бросили, а в этот… Я оглянулся и не увидел за спиной ни горного кряжа, ни спрятанного в листве входа в подземные норы, ни леса, к той горе подступившего, ничего. Лишь ветер гулял по просторам, лишь ковыль стелился под ветром, да несколько маков виднелось посреди травы. А справа, в отдалении, степняцкое стойбище. И тут что-то толкнуло в спину: меня держали за руки. Я дернулся, повернулся и увидел, как сверток положили под ноги степняцкому вождю. Край ковра задел сапог, знатный, отороченный мехом чернобурой лисицы. Вождь недовольно рявкнул и отпихнул ковер. Это был вождь племени — и это был не я! Он уверенно стоял на кривых ногах, одетый в длинный кафтан, тоже отороченный черным мехом: и рукава, и полы, и воротник. А шапки на вожде не было, и седые лохмы свисали свободно. Он снова что-то рявкнул, и молодые степняки вытряхнули пленника из ковра. Это был Солнышко. В крови и связанный. Я рванулся к нему, но не смог, забарахтался, словно зверь, попавший в трясину: не пускает, за ноги держит, шевельнуться не дает. Тут снова старого знакомца увидел — нож, тот самый, что когда-то в живот Илькайны вошел. Теперь он лег в руки седого степняцкого вождя, крепко в его руках лежал и к самому лицу моего мальчика приближался. А я даже крикнуть не мог, словно та трясина уже горло мне залила, всего облепила. Седой вождь взял в руку одну из косичек Солнышка, помедлил, разглядывая красивый узел, каким завязан шнурок на конце косички — и полоснул по ней ножом. Срезал тот узел, коску распускать начал и черную — мою! — прядку из нее выдернул. На ладони степняка остались светлые солнышковы пряди, и он засмеялся, довольный. И только я подумал, что в моем племени не один Солнышко пестрые косички носит, тут он вздохнул глубоко и глаза открыл. Запавшие глаза на измученном лице — я еще глубже в трясину разом провалился. И совсем уже в полутьме разглядел, как степняк обманул мальчишку. Пока он еще не совсем в себя пришел, ласково и заботливо в самое ухо позвал: — Солнце? И он вздрогнул, глаза широко открыл. Выдал себя. И тут же степняк засмеялся снова, крикнул на весь стан, что он это, Солнце, и наотмашь его по лицу хлестнул. У нас обоих в глазах потемнело. Ах, как я рванулся наружу! К нему! Из глубины! Из сна!… из сна? Проснулся уже тем счастливый, что сон, всего лишь сон. Солнышка к груди притиснул, целовать стал. А он проснулся и застонал почти сразу — ему всегда сладко было, когда я его так будил. Он не спрашивал, открывался и целовал в ответ. Я лицо его в ладони взял и все ласкал его рот, остановиться не мог. А он ладонями меня по пояснице, по бокам и по плечам гладил, к себе тянул. А я… наберу полную горсть его волос — и снова вижу, как чужая рука косичку треплет — и целую тогда каждую прядку, будто проверить хочу. Он ресницами мою щеку заденет — я примусь его глаза целовать, реснички языком трогать. Потом только и забыл видения, когда вошел в него… обо всем забыл. Одно слитное движение на двоих, одно дыхание, одно слово раз за разом друг другу в губы: «Мой!». Дрожали оба и сжимали друг друга все крепче. И кончили почти в одно время…