Дети степного волка

Вождь А с рассветом и совет собрался. Я нарочно у входа в пещеру костер развести велел, подальше от детских ушей да женских языков — не ровен час, прознают что да крик поднимут. Там, на снегу, и совет держать сели. Как все званые явились, так я Маноре велел сон свой рассказать, весь, как был, ничего не утаивая. Пока царевна моя говорила, я на людей своих смотрел: старейшины все кривились, мол, чего это вождь ради женских бредней их из теплых шатров на утренний мороз вытянул, а помоложе кто — злились, некоторые даже зубы скалили. Опять, мол, из-за чужаков беда, из-за щенка этого приблудного. Я смотрел, думал… хотя что мне думать? И так все ясно: Солнце одного не оставлю, да и отдавать никому не стану. Мой он — и все тут. Где видано, чтобы волк брата, сына или жену свою на погибель отдал? А Солнышко мне всех жен и братьев дороже с сыном будущим наравне. Значит, ему в храм — и мне туда же, чего еще решать? А как решил, так и старейшинам высказал: — Жену мою Манору-жрицу вы все знаете, и что умна она, и что с богиней своей говорить может, и что врать племени и мужу своему не станет. Народ свой я никаким богам бить не позволю, ни тем, что землей да камнями горными правят, ни другим, которые снег да стужу гонят. Но и Солнце, свет мой, отдать не могу, ни я не могу, ни вы, если по чести, не можете — все мы жизнью ему обязаны. А раз так — сами видите: нет для меня иной дороги, кроме как в храм землепоклонников идти, да уж там, в собственном доме, с богиней сразиться. Манора, жена моя, с нами пойдет. Она – верховная жрица, поможет нам в храм попасть и назад живыми вернуться. А пока меня не будет, племя Баларт поведет, и, если боги не дадут мне удачи, его сын, как вы по осени и судили, унаследует девятихвостый шлем. После меня Баларт поднялся. Пока я говорил, он все хмурился, едва сдержался, чтобы не перебить. Да знает побратим, что люблю я его, но за такую дерзость не пощадил бы. Но как я только сел – вскочил сразу: — Вождь, позволь, я скажу! Нельзя вам втроем идти! Манора тяжела, нового вождя носит, это все наши жены знают. Она крепкая и живота еще нет почти, но все же в дороге тебе не поможет. Солнце – парнишка храбрый, признаю, но не охотник, а по зиме зверье в лесу лютое, хоть рысь попадется, как вчера, хоть шатун или кабан, а хоть и серых братьев встретите, всякое случиться может. Нельзя вам троим, я с вами пойду… мы пойдем: я и Химура. Старейшины как про Химуру услышали – переглянулись, а Баларт, побратим мой грозный отчего-то даже смутился, но только непросто его смутить-то: миг всего — и в руки себя взял, поклонился: — Мой вождь, дозволишь ли пленницу в свой шатер взять? Я знаю, что не моя она по закону, но ты же дал ей право самой решать. — А она решила, видел. Оставь уж насовсем, только с собой вас не возьму. Племени воины нужны, защита и опора, вождь нужен, а ты как раз хорошим вождем будешь. Но тут Ларта отчего-то старейший поддержал: — Эридар, помнишь, после пожара я сам к тебе кланяться пришел? С тех пор мы тебе не прекословили, но сегодня послушай. Баларт прав, одним вам никак нельзя – пропадете. А племени надо, чтобы ты вернулся. Не могут потомки Степного волка богам уступить, сам, поди, знаешь: мы могущественными силами от века прокляты, если только раз спину покажем – не жить больше нашему племени на свете. Так что ты его с собой возьми, а с охотниками без вас… да, вон, хоть Дагой совладает. Тут уже я спорить не стал. Да и подумалось: Химура-то, видно, к Баларту не в шутку привязана, а в деле она нам очень пригодиться может, Манору боги слышат, а Химура зато воинам землепоклонников вольна приказывать. Выступили мы в тот же день небольшим отрядом — пятерых-то нас отпускать не хотели, вот и пришлось с собой еще Гарбея взять, старого охотника, лучше всех у нас следы читал, да сына его, Аранбета. Аранбет под началом Гайчи ходил, не хотел его оставлять и с нами идти, по глазам видно было, но при вожде с отцом спорить побоялся, как сказано, коней запрягать пошел. Мы с Балартом думали тихо уйти, но совсем-то тихо не вышло — женщины все равно узнали. У них уж так заведено — ничего не скроешь. Узнали — и давай сетовать да носами хлюпать, чуть не все племя переполошили. Только Алья не плакала, улыбнулась, мол, все хорошо будет, дождемся, и попросила дочку на теплую зиму благословить — до весны-то, мол, не свидимся уже. И Тами не плакала. Обняла Солнце лишь раз, прижалась крепко и к Надийре отошла. Солнце храбрился, держался прямо, гордо, даже как будто весело, только меня-то ему не обмануть — с виду все нипочем, а на деле колени дрожат, вот-вот подломятся. Но не Рогиму же, который тоже проводить вышел, это показывать? Солнце побратиму только руку на плечо положил: — Ты позаботься о Тами, ладно? Она хорошая, работящая, только слабая совсем. — Не волнуйся, братишка, сберегу. Сестрой мне будет. И Баларту кивнул, мол, все понимаю и все выполню — за своих домашних тоже можешь быть спокоен. Рогим, казалось, вот только был конопатым чумазым мальчонкой, лук едва натягивал. Но за эти четыре месяца, что с пожара минули, повзрослел, настоящим волком сделался, вожаком для молодых воинов. Как-то теперь главой большого семейства справится? Хотелось думать, что сможет. Надо. Всем нам надо смочь, выстоять и победить. Отступать некуда. Отправились в полдень. Семь всадников, десять лошадей. Надо бы больше заводных взять, да чем их в лесу прокормишь? И шатров не взяли, полог только кожаный, несколько меховых одеял, хлеба да хмельного немного — при нужде от мороза согреться. А мяса, решили, дорогой найдем. Манора только полные седельные сумы своим добром набила. Я спросил: что там? Зачем? А она только нахмурилась да плечом дернула: не спорь, мол, варвар, о том, в чем не смыслишь. Ну, я и не стал. Все же в ее края направляемся, ей лучше знать. Зачем я ее с собой беру, если ее знаниям да чутью доверять не буду? В дороге Манора с Химурой рядом держались. Обе высокие, статные, в седлах сидят, будто всю жизнь только на конях и скакали. А все ж разные: Манора как огонь — рыжие кудри, лисий мех. И посмотришь на нее — внутри огонь разгорается. А сестра ее, что клинок железный — холодна, остра и упряма. Рысья шуба ей как раз и к лицу, и к стати. Где-то среди этих серо-пятнистых шкур и та, которую она сама недавно добыла. Но как ни хороши сестры-царевны, я все на Солнышка смотрел. И не только потому, что хорош он — среди зимнего леса словно дар весеннего солнца, такой яркий и теплый. А еще и оттого, что боязно мне за мальчишку было, чувствовал я все время, какие страхи, какие горести его одолевают, хоть и крепится, молчит. Целый день не останавливались. Только как-то зайца на пути встретили, Аранбет его в лес погнал — так подождать пришлось, пока с добычей вернется. А уж на ночь остановились, коней расседлали да огонь развели. Пока Гарбей зайца обдирал да над огнем жарил, я Солнышка к себе потянул. Обнялись, в одно одеяло закутались, и вижу — дрожит мое Солнце, через кожи и меха чувствую. — Не бойся, — говорю, — ничего не бойся, я с тобой. А пока я с тобой — никому не отдам. Он повернулся — точно, так и есть, глаза темные, словно беда внутри затаилась. — А вдруг из-за меня погибнешь? — Не погибну. Но он лишь головой недоверчиво покачал: — Богиня сильна везде, а уж в своем храме с ней и вовсе спорить нельзя. Там любое непослушание может смертью кончится. Особенно если мужчина. Я знаю, я там долго жил. А мне не веришь — вон, спроси хоть у жрицы, хоть у воительницы. Почему ты так уверен, что не погибнешь? Еще пожалеешь, что со мной пошел, что вообще сразу собакам не кинул. Я посмотрел на него, хмурого такого, даже злого со страху, и не выдержал — придавил его к груди, обхватил ртом губы и при всех поцеловал так крепко, что у самого голова закружилась. А как отпустил, ответил: — Потому что ты, любимый, со мной. С тобой я никакой богини не боюсь. А когда еще и жена моя колдунья рядом, когда побратим Баларт спину прикрывает, а на мече да на доспехе благословение всего племени — пусть все боги мира только сунуться посмеют! Жалеть придется, только не мне, а им. Он оттаивать немного начал, прижался доверчиво, открыто, как всегда делал. — Хорошо тебе Эридар. Ты смелый. Баларт на нас смотреть не желал — спиной сел, а тут даже обернулся слегка. — Смелый-то, это да, он такой. Только в первом-то бою помню, как у него губы тряслись и слезы подкатывали. — Ну, было, — я усмехнулся, — а у тебя так не тряслись? Ты стрелой в туле запутался. Тут Аранбет придвинулся, глаза тоже любопытством засверкали: — А что, вождь Эридар, расскажи про свой первый бой? И Ларт туда же, подзуживать: — Точно-точно, брат мой вождь, расскажи, и про то, как я стрелой запутался и полколчана рассыпал, и про то, как у тебя в руке меч ходуном ходил, — и зубы скалит, сукин сын, — ничего не утаивай! Тогда уж и Манора с Химурой шептаться про свои дела перестали, к нам с интересом обернулись. — А чего там рассказывать? Ну, перетрусили спервоначалу, потом привыкли — вот и весь рассказ. Обычное дело. И тут Гарбей заговорил: — А давай, Ларт, я расскажу — мальчишкам полезно, — и тихо так, со смыслом, добавил, — да и чужеземная воительница пусть про наших воинов да про вождей послушает. Только не про первый бой Эридара, этакое у всех бывает. Я про четвертый бой расскажу, про тот, в котором тебя, Ларт, не было. Вспомнил я свой четвертый бой — и скулы яростью свело с болью пополам. Но все же сказал: — Рассказывай старик, как было. Разрешаю. — Давненько это было, — начал Гарбей, — десяток лет тому назад, ровно… Я уж и не помню, какова тогда жизнь была, но тот поход не забыл, да и до смертного дня не забуду. В том бою наш прежний вождь, отец Эридара, ранен был. Он потом уже так и не оправился – зиму прожил, а весной мы костер сложили и тризну справили… Вот, в том-то бою, летом еще, все и началось. Как водится, воины наши ночью лесом шли, затемно еще вышли к деревне. Деревня большая, богатая, ну да и нас немало было – сотни две, кажись, воинов опытных, а то и три, не скажу точно, да и мальчишек, вот, что мой Аран да Солнце, с полста. Это теперь вы уж воинами себя мните, после пожара. А в старые-то времена такие воины, что еще бород не носят, щек поутру не скребут, при отцах да старших братьях были… ну так вот, Эридар наш среди них, малолеток, был. Деревню-то мы взяли, как не взять. Все по обычаю: окружили, дозор сняли, стрелы запалили, в бой пошли. Бой сам невелик вышел, землепоклонники со сна какие бойцы? Они и днем-то все больше под ноги пялятся. (Химура при словах таких за меч сразу, но сестра ее руку перехватила, погладила, ласково так, утешительно. Ничего, отпустило воительницу нашу – убрала она ладонь с рукояти, дальше слушать намерилась.) Потом, опять же как водится, добычу, там, собрать, невольников новых, с бою взятых – все сделали. И вот пришло время круга – богатство делить. Старый вождь сначала мальчишек пленных выстроил, сам к ним вышел, да и сына взял. А не просто так взял – велел ему меч достать и рубить головы, да чтобы разом, без жалости, значит, без сомнения, чтобы рука не дрожала и глаза в сторону не забегали… …точно так и было все, мне ведь тоже того дня до смерти не забыть. В бою я тогда уже не раз побывал, да и на охоте тоже – всего два дня как первого в своей жизни медведя рогатиной заколол. Радости было!.. таким бы и запомнился тот год, радостным, если бы не последний поход. В тот раз отец впервые приказал пленных мальчишек казнить. Все втолковывал: — Я стар уже, скоро тебе племя в походы да набеги водить, так вот сам увидеть хочу, что сын мой храбр не только в бою, но и в других делах, не столь славных, но тяжелых и необходимых. Я спорить не стал, кто же с отцом и вождем спорить посмеет? Но и боялся тоже: какая же это доблесть, какая правда – безоружных, коленопреклоненных рубить? А рука если дрогнет – отец увидит. Придется перед ним глаза опускать, в слабости своей каяться. Да и не только отец – все, от всего племени позор. Первые двое совсем дети были, я только глянул – сами в ноги повалились. И шейки их тоненькие под клинком как спички – головенки с пол-удара отскочили. Третий – толстяк такой здоровый, старше меня и выше гораздо. Я боялся, что упираться станет, и не одолею сразу-то, но и он струсил, а как только ниц пал, так и все. Только рубить мне раза три пришлось, и кровь хлестала, все лицо залила. А четвертый… я как в глаза ему глянул, понял: не покорится. Отцу шепотом говорю: — Этот – не трус, на колени падать не станет. Дай ему поединок? Я сам с ним биться буду. Но отец не позволил. Много, мол, чести, для каждого барашка в стаде с волком драться. Коли храбрый такой – было у него время дом свой защитить, сражаться и пасть честно. А теперь не справился, значит, хватит ему и той чести, что удавить не приказал. Но я уже знал, чувствовал, что не выйдет, как со всеми… Мы привыкли, что мужчины землепоклонников робкие, что противиться чужой воле не могут, и этого проглядели, а он в одежде нож припрятал. Когда подошли – уже путы разрезал и только вид сделал, что кланяется, а сам вперед шагнул и всадил клинок отцу в живот. — … как тогда мальчишку сразу не разорвали, до сих пор понять не могу, но Эридар не позволил. – продолжал Гарбей, — Как сейчас помню: лицо — не лицо, что морда зверя бешеного: глаза кровью налились, изо рта пена, ни то от страха, ни то от ярости; а мальчишку к земле придавил, клинком приколол и закрывает. «Все прочь, — орет, — вождю помогите! Целитель где?! А от этого – прочь!» Целителя сыскали, вождя перевязали, но долго он тогда в забытьи был – рана-то тяжелая оказалась. А Эридар того мальчишку приказал отпустить. Сказал: «Он храбрый, достоин жизни», вывел за лагерь, веревки срезал и велел бежать. Сопляк побежал, а один из наших лук вскинул и стрелу вдогонку пустить хотел, так вождь наш молодой того парня не глядя зарубил. Мы роптали, понять не могли, почему он так? Убийце отца волю дал, а своего соплеменника лишь за ослушание не пощадил. Но Эридар нам ничего растолковывать не стал и сомнения не выдал, держался, словно не сам все решил, а боги ему велели. А потом отец его очнулся и, как рассказали старому вождю о том, что сын учудил – все племя собрать велел. И сказал вот что: «Воины мои, не знаю, кто и как научил Эридара, только хочу сказать: он был прав. Я много думал и понял, что сам никогда бы так не сделал – не смекнул бы, а он додумался. Мальчишка был достоин уважения, как равный, а не скотской смерти, которую ему готовили, и он это доказал, значит и жизни тоже достоин. Такое мое слово». Утро выдалось пасмурным – снеговые тучи тянулись на восток, но, скудно наполненные нерадивыми слугами Ледяных Чертогов, не роняли ни единой снежинки. Я не знал, радоваться тому или печалиться: в метель да буран угодить не хотелось, но и в храм чужой богини я не торопился. Как собрались, коней оседлали, воительница вдруг поперек дороги встала. — Я, — говорит, — требую крюк сделать. Ты, вожак волков, воин, понять должен, как и Баларт. Иного раза, может, и не выпадет, а я своими глазами увидеть хочу, что дев моих павших нашли и земле предали. Мне бы вспылить да на место ее поставить, а я обрадовался! Мечтал ведь только что, чтоб путь дважды, трижды, вдесятеро удлинился! Нахмурился я для вида и на Баларта глянул. А он, правая рука моя, к переметным сумам наклонился, поправлял все… тоже, видно, не против лишний круг по зимнему лесу сделать. Конь под Химурой танцевал – нервничала воительница. Не потому, что гневалась или страшилась чего – а потому что просить не приучена, поперек души ей такое. Не сама решает, куда и как отряду идти – просить должна да повиноваться, если откажу. — И в стан ваш, огнем разоренный, наведаться надо, — с вызовом добавила, — разрыли мы могилы, когда Солнце искали, да так и оставили. Не обессудь, вождь, раньше не сказала – незачем племени твоему о таком знать. Давай уговоримся: каждому своих мертвых похоронить надо, вот и вернемся. И сообща всех земле предадим. На этих словах Баларт голову-то вскинул, но опять промолчал. Потому что права она. И никто винить ее в том не смеет. Любой на ее месте так же поступил бы. Мало ли я за собой мертвецов оставил? И не только в деревнях сожженных. Предательства я никогда и никому не прощал. — Богиня простит задержку, Эридар, — это уже Манора, мягко так, вполголоса, — уважь Ее. Воительницы – верные Ее дочери, Богиня простит… А Солнце мой, готовый уже скоро под жертвенный нож лечь – даже духом воспрял, вижу. Пусть налегке мы, без обозов, стариков и малых детей – а все одно на дюжину дневных переходов путь длинней станет. Путь, а для мальчика моего – жизнь. — Будь по-твоему, — сказал я и поворотил коня. А еще думал о том, что Химура сказала. «Своими глазами увидеть хочу, что дев моих павших нашли и земле предали». Вот и выдала, что с ее воинством стало. Видно, лес прочесывали, разбившись на малые отряды, и с таким отрядом она в засаду степняков угодила. Некому больше о воительницах позаботиться, кроме соратниц. Это значило, что где-то в лесу мог остановиться на зимовку отряд Химуры, но… ничего это не значило. Никакие девы-воительницы мне не помешают. Поначалу поход и вовсе легким казался – дни стояли безветренные, хоть и холодные, и дневные переходы наши были длинными, под стать летним. Ночами же дозор несли по очереди. Мы с Солнышком первые-то ночи вдвоем не спали. Только дозора никакого не получалось – не видели ж ничего и никого вокруг, целовались да обнимались. Мальчик мой будто разум терял – ни снег, ни холод лютый нипочем: одежду нараспашку, и не чувствовал, как ночным ветром сыпало снежинки с ветвей на его обнаженную грудь. Зато мои поцелуи чувствовал, выгибался навстречу, под зимними звездами… А потом я его будить перестал, нежил в руках, в тепле, и сам лагерь сторожил. Думал, чтоб отдохнул он. Так и он мне той же монетой платить начал – если ему выпадало раньше меня лагерь охранять, будить перестал, поганец. — Что ж ты делаешь? – раз проснувшись под самое утро, когда уже в путь собираться пора, спросил я, — Я ж о тебе забочусь, а ты… — А я – о тебе, — ответил он, довольный и озорной даже. А потом из седла чуть не свалился, сонный. Так и пришлось дозор по очереди нести, как положено. Или тогда уж обоим не спать, как того хотелось. Почти ведь невинная ласка – погладить пальцами его губы, в рот скользнуть, почувствовать, как сильно он обнимет языком и будет сосать пальцы… И вторую руку под одежду ему запустить, гладить, хоть чуть-чуть, и жалеть, что нельзя скинуть все одежки и вжаться друг в друга нагишом. Целые зимние дни мы продвигались маленьким отрядом по заснеженному лесу, охотились по дороге, а вечером грелись у костра, завернувшись в одеяла. И чаще всего, устраиваясь на ночлег, одной рукой я обнимал Солнце, а другой – Манору. И ни слова ревности от нее не услышал – знала, умница, что не время для ревностей. Под вечер седьмого дня вышли к той поляне. Я бы не сумел отличить ее от других таких же, засыпанных снегом, но я и не умирал здесь. Я не сразу понял, что поляна утыкана стрелами – издали они казались обычной порослью, ветвями кустарника. А когда Химура спешилась и побрела по колено в снегу, оступаясь и разгребая его руками, словно плыла по реке, затянутой ряской – тогда я понял, что мы пришли. Вот ведь… если б я с ними же, с этими девочками-воинами в битве встретился – положил бы, небось, всех, не задумываясь. Да и не понял бы в горячке, что женщины они, эти воины. А смотреть на ее горе было тяжко. Нет, Химура ни единым горестным криком себя не выдала, наоборот, замолчала намертво. Да только нас она больше не видела, никого, даже Баларта, покуда не разгребла снег вокруг погибших, покуда не попрощалась с каждой. Земля мерзлая – могилу никак не выкопать. В низину всех отнесли, ветками да камнями тела придавили. — До весны, — сказала Химура, — а там вернусь. Никогда воительницы не бросали своих павших на поживу лесному зверью. «Своих – не бросали. А чужих – можно. Чужие павшие, как известно, иного роду-племени. А то и вовсе не людского, — подумал я, — Да и сам я хорош. Разве не я их племя овцами в юбках и кротами земляными считал?» Солнце Это была одна из ночей в зимнем лесу — и снова я обманул тебя, мой вождь. Должен был давно разбудить, но не стал. По левую твою руку спала Манора, по правую — сидел я, только не спал, дозор нес, лицо себе снегом натирал, чтоб не уснуть, да ветки, с вечера заготовленные, в костер подбрасывал. А ты… сперва обнимал меня во сне, завернувшись в одеяло и привалившись спиной к брошенному на землю седлу, потом устроился у меня на плече, а после улегся головой мне на колени. Я был рад этому — так я мог смотреть на тебя и гладить изредка. Боялся, что пальцы холодные, потому и изредка. Согревал их дыханием — и тогда только гладил. Вообще-то тепло в снегу спать, особенно с подветренной стороны, если с вечера сугробы насыпать. И снег разгрести, веток еловых наломать да в одеяло укутаться. Вон тебе как сладко спится, я вижу. Я почему будить не стал — потому что днем ты больше моего устаешь, моя-то задача главная — в седле держаться, а ты и вперед проскачешь и вокруг оглядишься, и место удобное для ночлега выберешь, и все норовишь и со своим конем управиться, и с кобылой Маноры, да сноровисто так, уверенно. Как будто на прогулку какую едем. А еще — ты бы меня слушать не стал, сразу бы работу поручил — голову и руки занять. Или просто одернул бы. А я сказать хочу. Ей не кровь нужна, мой вождь. Что кровь? Чем моя кровь лучше, положим, конской или бычьей? Ничем, разве что моей — меньше. Захоти Богиня — ей то поле не окропили бы из одной чаши, а залили бы так, чтоб земля стала красной. Но ей не кровь нужна. Жертва. Добровольная жертва. Согласие мое. Готовность. Прошлой весной я не был готов, боялся смерти. О, да, меня бы убили, я б даже не думал бежать. Я бы смирился. Но смирение с судьбой — не жертва. Смирение — слабость, а жертва — сила. А ты учил меня быть сильным, и я буду сильным. Боги мудры, Эридар. Наверное, ты тоже бог. Наверное, так все и должно было случиться — чтобы я сам пришел. И чтобы вел себя достойно. Спи, мой вождь, скоро ты и сам проснешься — зимнее солнце тебя разбудит. Ты будешь ругать меня, что не спал, а потом тебя одолеют заботы, и, может быть, такие важные, что забудешь не только обо мне, но и о себе… Но потом придет вечер, и мы снова обнимемся под одеялом, и станет нам тепло. Вождь Несколько дней пути – и вот мы дома... Беда, не беда – а для меня этот край с детства и навсегда дом. В былые времена нипочем бы не остановились на ночевку в трех часах езды от стана, это как спать в сенях, трех шагов не дойдя до теплой кровати. Разве что мальчишками еще вблизи от дома учились лагерь разбивать. На одной такой поляне приметной, над оврагом, и заночевали. А на самом ее краю дуб могучий рос, лет пятнадцать назад я на него лазал. Помню, мы с Лартом белочку заприметили, луки схватили – кто быстрей стрелу пустит? Почитай, весь ствол стрелами утыкали, зверушку напугали… А потом пришел отец Ларта и нас обоих на дуб погнал – стрелы собирать. «Бельчонок мал – не добыча, — сказал он. – А раз не добыча – к чему стрелы тратить? Чтобы всякий случайный путник или, не приведи Лесной Хозяин, враг увидел, где мальчишки потешаются?» Хорошо еще, колчаном или тем же луком пониже спины не отхлестал – крутого нрава был отец Баларта. Как стоянку устроили, поели, лошадям корм дали – я и подошел к дубу. Гляжу – а нижняя ветка, тяжелая, толстая, надломилась и в землю сучьями упирается. И разлом свежий, глубокий, древесина белая. Трещины по стволу от разлома пошли и вверх и вниз: первая же сильная буря свалит дуб. Подумалось, что так всегда бывает, когда оставляешь родные места – ветра разбуянились, лесные духи одичали. Через две дюжины лет священная роща превратится в непролазную чащу, если ее буреломом еще раньше не завалит, а Святилище обветшает или вовсе обрушится. Солнце подошел, рядом со мной встал, а я прикинул – когда я тут за белками гонялся и мечтал стать великим воином, он, наверное, еще ходить не выучился. Он тогда, наверное, в красивой резной люльке лежал. Или ползал по ярким тканым коврам. Отчего-то я вспомнил Илькайну, ей в то время было лет пять, и мать вполне могла говорить дочери: «Счастье-то какое в пределе! У нашей правительницы сын седьмой родился!» И Илькайна тоже, небось, мечтала стать правительницей и родить семерых сыновей. А Манора в то время могла уже бегать по мозаичным полам храма Богини и видеть во снах, будто она – сама Богиня. А Химура могла обдирать ладони о рукоять меча и… тоже грезить о славе великого воина. Но все могло быть не так, и никто в том не сознается. Каждый рос в своем лесу. Но вот попали все в одну бурю. — Эридар, это какой-то знак? – спросил Солнце. – Плохой знак? — Нет, — улыбнулся я. – Просто сильная буря.