Дети степного волка

Вождь Как ни оттягивай, а любая дорога рано или поздно заканчивается. На двадцать восьмой день к вечеру мы увидели заставы землепоклонников. Пять последних дней отряд вела Химура, она все выбирала, как лучше пересечь границу, как пройти теми заставами, где знали или ее, Меч Матери Земли, командира воительниц, или Манору, одну из семи возлюбленных служительниц. Однако не узнали нас дозорные, стоять приказали да самострелы направили, а главарь их, пожилой дядька, потешный с тонкой бороденкой, в рыжий цвет крашеной, вперед выступил и заорал что-то. Сам руками машет, кольчугой бряцает да юбкой своей долгополой снег метет. Испуганно так орал, непонятно, все больше на визг срываясь: — Кто таковы?! Чего в землях Пресветлой матери-Царицы, Матери-Земли наместницы варварским харям надобно? А ну долой с коней и железо – наземь чтобы! Солнце мой растерялся сразу. Так и вижу – не напуган, а ошарашен, словно у ворот святилища грязью окатили: он-то, бедняга, уже четвертый день притихший был, торжественный, не иначе готовился судьбу встретить, а тут прием как разбойникам. Манора только улыбнулась, зато Химура меч выхватила, да как рыкнет: — Ты, куча навозная, глаза-то раскрой: старшие дочери Царицы пред тобою: Верховная жрица Манора и Химура-Меч Богини! Только не поверил ей привратник: видно, рысья шуба да косы, по-нашему плетеные, его с толку сбили. — Всем, — говорит, — в нашем пределе ведомо, что Манора в огне погибла, когда дикари на ее обоз напали. А Химура-воительница вот уж полгода как в лесах сгинула, молодого царя разыскивая. А ты, дикарка немытая, железку-то свою кинь, а то махну рукой – нашего железа в брюхо отведаешь. Тут Манора лисью шапку скинула – огонь волос по плечам так и плеснул – и пальцы по-особому сложила, а потом звонко выкрикнула что-то. Миг – и земля от копыт коней во все стороны словно волной прошла, несильно так, чуть тряхнуло только, но страшно же до ледяного пота. Потому что невиданно в здешних местах такого, чтобы твердь земная содрогалась. Мы-то в горах уж попривыкли, а рубежные стражники как один оружие побросали – и в ноги моей рыжей рухнули. — Прости нас, неразумных, матушка, не гневайся! Прости, не признали… — Люди не признали, а Мать чадо свое возлюбленное всегда признает, — ответила Манора, — На первый раз прощаю, но впредь думай, что говоришь, пустозвон. А сейчас отпирай ворота и радуйся: привезли мы юного царя, сына Солнца. Да гонца шли наместнице, пусть уж и примет нас по-царски. Странно это мне было и ново – молчать, покуда женщина приказы раздает. Пусть приказов тех немного было – горячего вина подать, об ужине позаботиться да о ночлеге, но все ж непривычно. Переполох поднялся, деревенские сбежались на нас поглядеть, но уже скоро нас препроводили в дом старосты – дородной бабы, зрелой, и тоже рыжей; видно, люб землепоклонникам рыжий цвет. Я все помалкивал и рядом с Солнышком держался, да и он от меня шагу боялся ступить… или не хотел. Едва мы по чарке подогретого вина, да крепкого, неразбавленного, выпили, едва шубы скинули – и угощение подоспело. А где угощение – там и расспросы. Как так вышло, что в зиму, в лютые морозы, в путь пустились? Как не замерзли, как выжили, чем кормились сами и как лошадей смогли уберечь? Как нашли друг друга две сестры в дремучих лесах? И так ли страшны те дикари-варвары, что грабят и жгут приграничные селения? Правду ли сказывают, будто они, как волки лесные, рвут угнанных девок живьем на части? — У них самих спросите, — разулыбалась Манора, на меня указывая. – Лучших своих воинов сам вождь лесного народа нам в проводники определил. Эридар и Баларт, почитай, любимые его ученики, военачальники, а Гарбей и сын его, Аранбет – охотники из самых зорких и опытных. «Ученик вождя, значит» — подумал я и взгляд моей жрицы перехватил. Умница, что тут скажешь. Негоже землепоклонникам знать, что вождь вражьего лесного племени, виновный во многих смертях – вот он, за одним столом сидит, логово свое оставил и чуть не на милость сдался. Оно, конечно, с самого начала ясно было, что мы и есть волки, кто ж еще. А когда шубы сняли, и в рубахах и штанах, по-нашему вышитых, показались – никто более не сомневался. Разглядывать пуще стали, но расспрашивать побоялись. Да и не дело старосте приграничной деревни с дочерей Царицы спрашивать. Потому общее веселие стороной прошло, да и устали мы. Солнце держался уверенно, смотрел прямо …и пил много. Застава эта для него – знак, что назад пути не будет. Как перешагнешь рубеж – все легче. И тут же за столом, я заметил, парнишка прислуживал, может, на год младше Солнышка. Волосы у него были на пробор аккуратно расчесаны, лентой малиновой схвачены, и юбка длинная, льняная, какую и мальчик мой когда-то носил. Я еще подумал, что тоже, может, сын бабы-старосты. И, может, с год назад и мой герой материным гостям вино подливал, мясо подавал, и точно так же глаз поднять не смел. Отчего-то представилось, как мне предлагают тут же, на границе, обменять их. Говорят: «Держи, Эридар, мальчика, нежного, румяного и грамоте обученного, взамен твоего, вздорного юнца, который то в бой без спросу лезет, то поперек твоего слова выступает, а то и вовсе приказов не слушается. Тебе – усладу, покорного да ласкового, а Солнце твоего, шрамами покрытого, дальше сами доставим. Какая то услада – если шрамы?». Представилось – и я чуть не рассмеялся в голос. И захотел тут же, едва дождался, когда нам комнаты отведут. — Проводник и воин – все одно что охранитель, — сказал я бабе-старосте. – Стены ваши крепкие, но я вождю своему слово дал – глаз не спускать, в Столицу доставить. Так и не спущу. Она кивнула только. А как мой мальчик на ложе устроился, а я у дверей свой плащ бросил и лучину загасил – так мы и встретились с ним посреди комнаты и на ковер упали. Ему вино в голову ударило, он нетерпеливей меня шнурки на моих штанах порвал… в который раз уже… Но я уж его под себя дернул, притиснул, и рот поцелуем закрыл – мне ли не знать, что он и на крик сорваться может. Хотелось сразу, и я держался, всего облизывал, шрамы губами искал. Радовался – наконец-то раздеть могу и ласкать обнаженного, к груди прижимать, всем телом чувствовать. А он – воин мой татуированный, в боях закаленный – открывался для меня, ни вздоха, ни стона не утаивая. Под моими ласками терялся, как прежде, дышал только мной… и кончил подо мной, и я тут же… И если б кто вошел и увидел, как я Солнце под собой распластал – убил бы я непрошеного гостя. Живьем бы на куски разорвал, как волку и положено по их поверьям. Узнали бы. Глубокой ночью, в самое волчье время, когда дым от костра стелется по земле, а звезды тонут в холодном небе, я стоял перед горсткой пленных. Я стоял так десятки раз – от выпитого вина шумело в ушах, а пальцы крепко сжимали рукоять меча в предвкушении потехи. В ожидании драки, если среди жалких червей найдется смельчак. Я бросил вызов, но никто его не принял, и так тоже бывало. Расхохотавшись, я вонзил меч в землю… и тогда ответила сама земля. Дрогнула и вознеслась курганом за моей спиной, а потом шагнула мягко и замерла точно за правым плечом. И я не посмел глянуть ей в глаза – древней Богине с потрескавшейся, как пергамент, кожей. Земля была иссушена. От ее жаркого дыхания трава под моими ногами съежилась и осыпалась трухой. Богиня шагнула еще раз и прижалась обветренными губами к моему плечу. Провела по коже, к самому уху – словно скребком или камнем, каким шкуры чистят. — Жертву, — шепнула, — выбери жертву. И я увидел его. Мой Солнце, в юбке, в какой все мужчины-землепоклонники ходят, длинной, схваченной тонким ремешком на талии, полуголый, босой… загорелый и изящный. Руки стянуты за спиной – а в глазах восторг. Не смотри на меня так, малыш! — Так и было, — со скрипучим, словно кашель, смешком сказала она. — Вспомни! Ты сам решил его судьбу. Так и было. Так будет сейчас. Солнце вытолкнули вперед, он едва не растянулся в траве – не позволили, придержали. Полоснули ножом по ремешку на талии, сорвали юбку и тогда уже прижали к земле. Вчетвером, за руки и за ноги. Он смотрел на меня и не видел Богини за моим плечом. Не мог знать, как сильно она вцепилась пальцами мне в руку. А я не мог поднять глаз, чтобы посмотреть ему в лицо – я глядел на завитки волос подмышкой и в паху, на выступившие ребра и раздвинутые ноги. — Эр? – позвал Солнце, — Эридар? Почему меня держат? Я не ответил. Я берег силы. Мне подали масло и я щедро плеснул себе в руку и ему между ног, он вздрогнул. Он уже не был пленником, это был мой воин, мой любимый. Он уже знал мое имя. Темная старуха-Богиня толкнула меня в спину, я не удержался, упал на колени. Наклонился к нему. — Посмотри на меня, — попросил он и рванулся приподняться навстречу. Я опустил ладони на его бедра, взял крепко… и вошел. Не щадя, глубоко и сильно. Богиня за моей спиной выдохнула жаром и наклонилась над нами. Все, кто здесь был – пленники, волки, женщины – все, показалось, одним восторженным выдохом вдавили меня в него. Богиня жарко дышала в затылок и накрывала тяжестью, словно обрушенный свод пещеры, а я двигался, двигался… Солнце вздрагивал подо мной, кусал губы и просил обнять его. Я почти ничего не видел – только жадные лица вокруг и его сияющее тело подо мной; задранный подбородок, когда он выгибался, и приоткрытый рот. Изгиб шеи – я не мог покрыть ее поцелуями. Твердый сладкий сосок — я не решался коснуться его губами. Язык, скользнувший между губ – я еще не мог его сосать. Возбужденный член – я не смел обнять его ладонью. Вот тогда мне в ладонь легла рукоять меча и следом прошелестело: — Сделай это сам. Он простит. Я послушался – взял меч. Глянул в лицо мальчишки – полузакрытые глаза, пересохшие губы, яркие пятна на щеках… если его чуть приласкать – он кончит. Только тронуть. А если – мечом? Вспороть живот или глубоко вогнать клинок в грудь, в самое сердце! Я чуть приподнялся — и ударил плашмя по рукам, что держали моего мальчика. И как только темная пелена отступила, тут же бросил оружие. Солнце обнял меня, и я, наконец, погладил его по щеке. И только тогда проснулся, прижимая его так крепко, как только мог. Я знал, что страна землепоклонников велика. Знал, что лежит она на равнине, что селения окружены полями и садами, и всю-то свою жизнь землепоклонники Богине по-всякому кланяются — и ритуально, и попросту, с мотыгой. Приграничных селений я ведь много повидал. Но чем глубже мы продвигались — а отряд наш вдвое больше сделался, еще на первой заставе староста и провожатых дала, и припасы, и лошадей — чем глубже мы продвигались, тем удивительней становилась страна. Почти все земли между селениями оказались пахотными. Повсюду были разбиты сады и оливковые рощи, а через речушки перекинуты мосты. Я представил, что было бы, если б в лесу жило не одно мое племя, а сотни. Да чтоб каждый стан — через полдня пути. Да чтоб на все четыре стороны света. Представил — и даже почуял, как тесно бы стало в лесу, небось, весь тропинками бы истоптали. Через полгода такой жизни охотники не то что каждую лисью или заячью нору — каждую мышиную бы знали. Зато и весь бурелом в первую же зиму разобрали бы на дрова для очагов. Я посмеялся мысленно, а потом подумал, что ведь по другую сторону лесов, в степях — племен много, но никто почему-то степи не распахивает и сады не пестует. Хотя, наверно, могли бы. Или волчья кровь не только в жилах лесных племен течет? Или земля в степи, табунами затоптанная, не так плодородна, или поклоняться ей степняки не хотят да не умеют. А может, слишком широки просторы степные, и вольные ветры гонят по ним племена, как перекати-поле, а здесь низина с трех сторон, как говорят Манора и Химура, между лесов и гор заключена, а с четвертой — море подступает? Или Богиня среди детей своих сильна и сумела изгнать других богов? Еще я думал о том, что можно ведь свести лоскут леса да хоть у нашей пещеры — и засеять поле. Если земля дает вырасти дереву, то и пшенице и бобам дозволит взойти. И станут Дети Степного Волка собирать урожай близ своего жилища, будут беречь и поливать посевы… и через сколько-то лет случайный степняцкий отряд угонит всех в рабство. Потому что мужчина, который целый день гнет спину в полях, а не усердствует в воинском искусстве — не воин вовсе. Не сумеет дать отпор, потеряет и поле, и женщину, и собственную свободу. Изо дня в день я смотрел на поля и думал, как все же по-разному живут люди. На заднем дворе первой же таверны Химура с Балартом размяться решили – в лесу, по глубокому снегу несподручно было скакать, а тут – раздолье, отчего ж нет. Широкая утоптанная площадка, на какой, похоже, работники дрова кололи или бегали с ведрами по воду, моему побратиму по вкусу пришлась. Вот они вдвоем и вышли. Я-то с большой кружкой душистого травяного отвара у стены стоял, люблю иногда выйти в холод с горячим питьем, потому и видел, как они шубы сбросили и напротив друг друга встали. В рубахах одинаковых. Только она, конечно, девчонка по сравнению с Лартом. Или стала в последние дни рядом с ним, как девчонка, не разберешь. Я до сих пор не знал, что про них думать, про них двоих, как так сложилось да почему. Как Ларт вообще к ней подойти решился. Почему-то думалось, они в таком же поединке друг друга-то и нашли. Может, она ему уступила, да глянула лукаво, а он уж времени не терял, вспомнил, что она все ж таки женщина? Мало ли ударов, чтоб наземь противника уронить. И самому упасть тут же да по щеке ее погладить. Или, положим, она его побила – а почему нет, он же наверняка берег ее, бабу вздорную, в полную силу не дрался – она его побила, а он вдруг, коленопреклоненный, глянул эдак страстно. Но я смотрел на них, одинаково невозмутимых, как парные клинки – и понимал, что не было там никаких взглядов. Ни лукавых, ни страстных. Скорей всего, Ларт отбил какой-нибудь мудреный удар Химуры, хмыкнул, да как вызов ей бросил: — Смелая какая… может, и в шатер мой пойдешь? А она возьми да снова ударь! И тут же, губ почти не размыкая: — Может, и пойду! Ответила на вызов. Может, и не думая вовсе. Или он в ту минуту ей желанен показался. А дальше все само собой пошло… Так я думал. Не спросишь же, в самом деле. Так я думал и смотрел на них. Вот встали они, улыбнулись друг другу – и давай баловаться. А как иначе это назвать, не поединком же. Она и не попробует с левой стороны зайти, чтоб, значит, ненароком его ноге не повредить, хотя зажило давно все, а он и вовсе осторожничает. Но красиво! И выпады тебе, и удары обманные. А что удары те размеренные, не настоящие – так это я вижу да сами поединщики, а служанке случайной или другому постояльцу – не догадаться. Вот Химура с подкатом в ноги Баларту кинулась, снег с земли так и взлетел веером – а побратим удар, конечно, отбил, да и свалил воительницу в сугроб. И хохочут оба. Тут слева дверные петли скрипнули – Солнышко, как и я, накинув шубу на плечи, из трактира вышел. Рядом со мной встал, плечом к стене прислонился. Смотрит с улыбкой, как Баларт свою рысь дикую от снега отряхивает. Я молча передал мальчику кружку с настоем – и он так же молча принял, отпил и вернул. И мне стократ теплее стало. И ведь мелочь какая, глупость кому-то покажется, может быть. Я ведь не сказал, чтобы поставил куда или подержал. Или чтоб служанку кликнул – долить. Но и чтоб отпил, тоже не сказал. А он понял, не задумался даже. Потом вперед выступил: — А можно мне?.. Баларт бровь изогнул: — С Химурой? Да понятно, что не с ним. Молод еще Солнышко с Лартом тягаться. И с Химурой. И со мной. С Аранбетом, разве что, на равных. Но мальчишка ведь – на равных ему неинтересно. И пока Ларт обдумывал и прикидывал – разрешить ли такому зеленому воину поединок со своей женщиной – она сама решила, не дожидаясь ответа. Или вовсе не поняла, что Ларт тут разрешать или запрещать собирался. Перекинула меч из одной руки в другую – водилось за ней такое, чтоб обеими руками биться – и позвала Солнышка: — Ну иди сюда, герой. Ларт с ней спорить не стал, плечами пожал и меч Солнышку отдал. А мне только шубу его подхватить и осталось. Он на середину двора вышел, встал в стойку, как я учил. Химура ударила первой, осторожно, бережно, но и не так, чтобы совсем просто – с вывертом, с обманным движением. Он ничего, не поддался: обман распознал, клинок ее отвел, да и сам в сторону убрался. Все хорошо сделал, только мне-то видно, что легкости нет – ноги слишком напряжены, плечо хоть и немного, но вздернуто, да и пальцы рукоять сжимают крепче, чем следует. Мало я его учил еще, ох мало. Приемам-то выучил, а привычки, когда тело само все помнит, раньше мысли делает – такого мастерства не дал. Да и не мог дать. Мы-то с детства клинков из рук не выпускали, а он год всего как начал, и тот неполный. Ничего, Солнышко, думал я, дай срок – разберемся с царицей твоей да с богиней этой жадной, а там я тебя не тому еще обучу. В настоящую мужскую силу войдешь – побьешь не только царевну эту злющую, но и любого воина, хоть Баларта. Между тем Химура жестче стала биться, быстрее двигаться. И Солнце с ней – не отстает, взмок весь, раскраснелся, но уступать не хочет. Она, правда, балуется все больше, а потом и вовсе говорит: — Устал ты, государь мой будущий. Хватит уже! – и засмеялась. Он ничего не сказал – только разозлился, да со злости и кинулся нападать, не глядя. А воительница прямо под клинок шагнула и спиной повернулась – словно убиться вздумала! Я вдохнул с испуга, а как выдохнул – Химура уже позади Солнышка стоит и меч свой у его горла держит. Без замаха, а и не нужен он – еще шаг, и мальчишка сам на железо налетит, горло распорет. Солнце замер, побледнел. Но как только Химура клинок убрала – сразу же к ней кинулся: — Как-так сумела, научи! – и глаза восторгом сияют. Мальчишка – он мальчишка и есть, ребенок: вроде и страх, и труд дороги непосильный, а показали любопытную игру – и вот оно, счастье. Даже мне за него радостно стало. Но недолго радоваться-то пришлось. Химура Солнце взглядом смерила и ответила: — А зачем тебе? Неужто готовишься мечом махать, думаешь — не сбережем тебя до весны? Тут уж не только Солнце – я оторопел от такой дерзости, растерялся. Не будь Химура любимой женщиной моего побратима – на месте бы за такие слова зарубил. А эту вроде как в племя взяли… а все равно думал, накажу. Спасибо Солнышку – он не растерялся. Радость с лица его сдуло вмиг, а только не убежал он, как я того боялся, ответил. Тихо произнес, но не слабо, напротив, властно и с угрозой тайной: — А это тебе знать не надобно – зачем. Мое дело. Научи – и все. Она вдруг на него, на меня глянула, потом на Ларта — и глаза опустила: — Научу. Только не сейчас, Солнышко, сейчас ты устал, да и я тоже. Утром сюда приходи, поучу, пока нас в дорогу собирать будут. — Смотри, помни, что обещала! – вот теперь у парнишки голос дрогнул и зазвенел даже. Но он опять не сбежал, не показал спину: спокойно меч Баларту вернул и меня позвал. На ночлег устроились как обычно: он – в одной из лучших комнат, на кровати. Я – на соломенном тюфяке да на своей шубе у его порога. Только он постель стелить не стал, как дверь закрыли – ко мне прижался. — Почему она так со мной, за что? Дурная баба потому что, подумал я, драчливая, смелая, как настоящий воин, а дурная. Но ему, конечно, говорить этого не стал – обнял крепче, в макушку поцеловал. — Ничего, Солнце. Я с тобой буду. Всегда. Сам тебя всему научу. В поселениях чаще всего на ночлег нас устраивали в домах старост, и почти всегда за ужином Маноре представляли самых влиятельных женщин и их дочерей. Они являлись, словно на доклад – хвалились урожаями или горевали о неурожаях, по памяти рассказывали, сколько отелилось коров, вспоминали, как всем миром поправили дорогу или мост. Я понимал – они надеялись понравиться, ждали, что Манора так же обстоятельно все перескажет царице-матери. Еще наверняка они ждали ее ответных слов о том, что ей довелось пережить в диких лесах, но Манора все отмалчивалась. А я не раз и не два слышал шепоток среди дочек: «Который?». «Который из них царь? Ишь, вырядились, как в лесу своем, могли бы царя в наше переодеть». Солнышко ведь первое время так и носил косички, не хотел расплетать, привык к ним, что ли. Оттого и узнать его было непросто среди нас пятерых, даже шестерых с Химурой – ей штаны и рубахи были привычны. Потому, покуда на Солнце прямо не укажут – гадали девки. А то и вовсе вполголоса стати мужские обсуждали. «Тот, что с косками – больно молодой и хлипкий. А второй мальчишка – нескладный и некрасивый. Зато этот, с ожерельем на шее и рубином в ухе – хорош! Что твой бык! Плечи широкие, руки крепкие, сам высокий… И держится уверенно. Своенравный, небось, как жеребец необъезженный – как с таким жить? Ты ему скажешь, пойди, мол, крышу подлатай или в конюшне убери – а он и не почешется». Слышать такое о себе было странно, но и прикрикнуть, чтоб замолкли, я не мог. Чужие девки, чужой уклад. И они же шепотом, чтоб старшие не услышали. А что дикарь какой-то слышит, о ком говорят – так то мелочи. Потом Солнышка, конечно, представляли старосте – и разговоры начинались другие. «Так и думала, что он. На наших парней похож. А эти-то, интересно, назад той же дорогой поедут? Я бы того жеребца разок встретила». Солнышко тоже слушал и посмеивался. И Баларт, зараза. И даже не обидно ему было, что девки каждый раз меня выбирали. Правда, никогда всерьез, а только так, «попробовать».