Дети степного волка

Солнце Когда я вошел в царские покои, жрицы уже ждали. Вышли навстречу с улыбками, и главная из них – безобразная старуха, что уж точно годилась мне в бабки – обхватила мою голову узловатыми пальцами, заглянула в лицо и закивала: — Сам пришел, государь, это хорошо, это правильно. Плохо, когда за царем посылать приходится: без доброй воли нет истинного благословения. Ох, а дрожишь-то как… замерз, государь мой? Девочка! Чашу подай! Молоденькая девушка в грубом одеянии послушницы тут же принесла чашу с золотисто-зеленым отваром, над которым вился пар. — Пей, государь, пей, это питье тебя согреет и утешит. Не бойся, священный дар наш, мы о тебе позаботимся… Говорила она ласково, словно ребенка уговаривала горькое лекарство принять. Я не противился, к чему теперь? Устал бояться и думать устал. Если это их зелье лишит меня воли и памяти – к лучшему. Быть может, сумею выйти в поле и лечь на алтарь с достоинством, без дрожи в коленях, которую даже древняя бабка распознать может. Зелье и правда было медовым, согревающим, но и сильно дурманило: еще и трех глотков не сделал, а уже поплыло перед глазами, мир стал ярким, плоским, как священная храмовая роспись, и словно бы отдалился. И тут же жрицы запели – песня как воздух, как зелье это колдовское, прямо внутрь полилась, в кровь, в самую душу: «Раннею весною солоны морские ветры. Раннею весною не смолкают птичьи трели. Раннею весною теплым паром дышит пашня, Стонет пашня от желания юной силы, свежей крови Раннею весною». Я попытался отстраниться, сказать, что мне уже хватит, что не хочу шататься, как пьяный, но старая жрица не позволила, заставила пить до дна. А между тем только и успевала другим жрицам приказы раздавать: – Разденьте государя нашего, омойте, умастите и облачите в священные одежды. Да пошевеливайтесь, солнце в небе ждать не станет! Они обступили со всех сторон, закружили, снимая одежду, повели к выстланной беленым полотном лохани… и вот я уже лежу в горячей пахнущей травами воде, и юные послушницы натирают меня душистым мылом. А старуха поит из чаши уже другим зельем: темным, как деготь, густым и тяжелым. И песня все звенит, бьется в высоких сводах дворца: «Просыпайся, гордый, для тебя соленый ветер. Умывайся, светлый, о тебе щебечут птицы. Собирайся, юный, пашня дышит лишь тобою Жаждет пашня твоей ласки, твоей силы, твоей крови, Поспеши, любимый…» То ли от зелья, то ли от горячей воды, прикосновений жриц или этих назойливых песен – не знаю, но я уже почти ничего не видел и не соображал, только слышал шум крови в ушах и гулкие раскаты ударов сердца. И лишь когда какая-то девчонка, что мыла мне волосы, потянулась расплести две мои счастливые косички, мне хватило сил ударить ее по руке и предупредить: — Убью, если тронешь. А потом накатило тяжелое болезненное забытье. Очнулся я от глотка еще одного зелья, теперь легкого и горького. Думал, что уже увижу алтарь… но нет, это по-прежнему были дворцовые покои, и я понял, что тело мое чисто вымыто, размято и натерто душистым маслом. — Поднимись, государь, — продолжала мягко приказывать храмовая старуха, — позволь, девушки тебя оденут. Я поднялся, и жрицы обернули меня зеленым в золотой вышивке саронгом и начали вплетать в волосы мелкие желтые первоцветы. Теперь они не пели, только раз за разом, в лад, тихим голосом повторяли молитву Матери: — Мать Земля, прими дар драгоценный – молодую силу, лучшую кровь; понеси от него в лоне своем; одари народ свой щедростью новой жизни… Я вспомнил, что сам когда-то шептал эту молитву. Тогда я был совсем мал и жил при храме – учился поклоняться Богине-Матери. Мальчики – не девочки, их не допускают к ритуалам и церемониям, но День Первого сева – самый великий праздник. Мы не служили, только стояли поодаль, читали молитву и смотрели на восхождение очередной жертвы на алтарь. Я тогда им завидовал… точно сейчас вспоминаю – завидовал! Им, сильным и красивым мужчинам, гордо уходящим навстречу Матери. Я твердо знал, что когда кубок наполнится до краев, горячая парящая еще кровь прольется и впитается в первую борозду священного поля, а муж правительницы на алтаре вздохнет последний раз и затихнет – он не просто уйдет, он уйдет к Ней, к Великой Матери. И она примет его в объятия, любимого сына и желанного супруга. Он никогда больше не будет бояться холода, темноты или осуждения, никогда не будет одинок, зато навсегда – любим и достоин. Я хотел быть на месте такой жертвы и не верил, что заслужу это. Это уже потом, когда подрос, увидел, с какими глазами восходят мужья правительницы на алтарь: одни – с шалыми от выпитых зелий, другие – с безумными от ужаса, третьи – с пустыми от отчаяния. Тогда, не забывая о чести и достоинстве весенней жертвы Матери, о том, что для всех нас молодой правитель оплачивает кровью еще один сытый год, я все равно стал бояться. А теперь? Теперь все изменилось. Я встретил Эридара, и понял, что могу быть гордым и любимым уже здесь, при жизни. Могу быть нужным тем, кто меня любит, могу сам любить и приносить счастье. Теперь, когда удостоился высочайшего храма и святейшего алтаря своей страны, я больше не верил в необходимость жертвы и не хотел умирать. Я думал об этом, пока жрицы расправляли на мне праздничное облачение, пока за руки вели через храм, сажали в нарядную праздничную колесницу и все с бесконечными песнями и молитвами провожали до самого священного поля. И лишь там, увидев, сколько народу пришло со мной проститься, увидев, кто пришел, я перестал мечтать о прошлом. Моя царственная супруга сама встретила меня: с нежной улыбкой помогла спуститься, и за руку повела к алтарному камню. Она глаз с меня не сводила, но я на нее почти не смотрел – смотрел на жителей столицы, видел среди них своих недавних соратников, городских стражников и воительниц Химуры, и не видел восторга в их глазах, а в некоторых замечал даже скорбь и стыд. Жаль, что теперь они были бессильны – ничто уже не изменится. Ничто не вернется. Так думал я, пока не увидел Эридара. Он стоял у алтаря, совсем близко, но особняком, один, даже без своих волков, даже Манора и Баларт держались чуть поодаль, поддерживая все еще слабую от ран Химуру… стоял в полном боевом облачении вождя и улыбался. Совсем как тогда, когда собирался взойти на костер. Нет! Только не это, мой вождь! Только не вздумай спасать меня сегодня. Я поймал его взгляд и больше не отпускал. Я тоже улыбнулся, с улыбкой дошел до алтаря и сам лег на плиту черного мрамора. «Видишь, — говорил я ему взглядом, — я сам на это согласился, я сам все это делаю, и мне хорошо, радостно! Не нужно мне мешать исполнять свое предназначение – прости меня, прими, как есть, и не держи зла». Мне и правда было хорошо: совсем не страшно, и даже не холодно, хоть весна только начиналась, а на мне кроме тонкого саронга ничего не было. Только хотелось видеть его до самого конца. Видеть – и удержать от глупых подвигов. Жрицы допели свои песни, царица выкрикнула что-то про свой великий дар Богине, и острый холод дважды проскользнул по правой руке от локтя до запястья, теплая кровь потекла по руке и часто закапала в жертвенный кубок. А я все смотрел в его глаза и не мог насмотреться… и вдруг понял, что смотрю в небо, а небо совсем не синее и высокое, каким было только что. Прямо надо мной нависла черная грозовая туча, полная ни то дождя, тяжелого и холодного, ни то снега, ни то крупного града. Потом царица вонзила нож в мою левую руку, мир вспыхнул, взорвался и исчез. Вождь Солнце держался мужественно, не дрогнул ни на миг. Улыбался… Уж я его знаю – если что решил — так раз и навсегда. Ни ветер, ни буря, ни доводы разумные – ничто не остановит. А ведь нежный, как те первоцветы в его волосах, но как они же сквозь любой снег пробьется. В одной только юбочке, вышитой золотом он лег на черный алтарь, на твердый холодный камень, и даже бровью не повел. Только смотрел на меня и улыбался – и я не думаю, что хоть кто-то из царей-землепоклонников шел на смерть так же достойно. Правда, ни один из них не получил татуировку воина, как Солнце. Даже когда царица занесла над ним нож: я задрожал, а он – нет. И сам держал руку над жертвенной чашей. Держал, храбрился… у меня от напряжения в голове все путалось… и вдруг его глаза потемнели, рука дернулась, и кровь полилась мимо чаши. Тут же над толпой, в вышине заворчало небо, и отовсюду послышался ропот… Уже не только я понимал, что его смерть неугодна богам. Но царица не смотрела на толпу, и в небо не смотрела. Она торопилась. Перехватила левую руку Солнца и снова вонзила нож! Молния! Ударила яростью до самой земли. Полыхнула гневом Отца – громовым раскатом прошило небосклон. Взвился ропот из толпы: — Гневается! Отец гневается! И дождь рухнул ледяной стеной. А мой Солнышко уже обмяк, и глаза закатились – я испугался, что божественный знак опоздал! И шагнул вперед. К алтарю. Царица вскинулась, что взбешенная змея, когда я перехватил ее руку – как посмел? кто позволил? — Оглянись. — Сказал я. – Оглянитесь все! – возвысил голос, перекрикивая шум дождевых струй. – Великий Отец-Солнце отвернул свое лицо! Он полон гнева, он не дозволяет смерти царя! Это – знак! Пойдете против его воли – погибнете! А царица все чашу прикрывала, И глазищи ее тоже темные сделались, что два колодца. Я знал – она слышит волю богов! Не может не слышать, она для того и призвана, чтобы всем существом их волю принимать. Но разум ее противился, противилась вековая привычка. Царица задышала тяжело и позвала к себе жриц. Еще год назад, вздумай я явиться посреди ритуала и нарушить его, в шлеме ли волчьего вождя, в степняцкой ли меховой шапке, даже в пиратском ярком платке – толпа оттеснила бы меня, поглотила и затоптала. Никто бы слушать не стал. Кому нужны бредни чужака? Но этой весной они думали иначе. Этой весной они желали жизни царю. А воздух дрожал отголосками бури, предчувствием грядущих битв и многих смертей, но не сегодня, не сейчас. Я знал это так же верно, как и то, что сейчас моему Солнцу все еще нужна помощь. Я не мог больше медлить и уговаривать царицу. — Но жертва будет принесена, великая царица, — сказал я и развернулся ко всему народу, — ритуал нужно закончить. Я, волчий вожак, перед вами. Ваш царь и я – мы одной крови! Моя кровь наполнит чашу до краев – и вы увидите, что боги примут жертву! И протянул руку ладонью вверх. В небе громыхнуло снова, совсем близко, словно Отец наклонился над полем и слышит каждое слово. Толпа мне внимала, я видел одобрение и радость на лицах. Наконец и царица оттолкнула жриц, выступила вперед. Глянула на жертвенную чашу – крови Солнышка в ней было на треть, не больше – и закивала согласно. Может, подумала, что сумеет сразу двоих бунтарей одной жертвенной чаше отдать, и меня, и его. Нож ее был остро отточен, резанул так, что я и не почувствовал, только теплая струйка по коже побежала. Да я еще кулак несколько раз сжал, чтобы быстрей. Сколько там налилось, не знаю – я не в чашу, на Солнце смотрел, только оглянулся, когда на плечо рука опустилась, и Баларта рядом увидел. — Хватит уже с тебя жертвы и славы, побратим. Ты у нас, вождь, конечно, воин наипервейший, но и мне этот мальчишка дорог. Царица, — и склонился так, по-местному, вроде и с уважением, а я только смех вижу, — и ты не чужая, почитай; и за землю твою я не в шутку дрался. Теперь вот тоже хочу это поле засеять, — и руку протянул, а рукав уже до локтя закатан. Толпа кругом зашумела, но мало кто спорил-то, почти и неслышно, все больше одобряли: правду, мол, парень говорит! Воевали вместе – вместе и сеять будем. И царица приняла его, а куда ей деваться было? Баларт долго руку над чашей держал, побледнел даже, когда и Аранбет с Гарбеем разом вперед шагнули, руки для жертвы протягивая. А вслед за ними тут же – Манора с Химурой обнявшись. И если раньше царица еще противилась, видел я по лицу – не к душе ей такая жертва пришлась, то против старших дочерей своих не устояла, сдалась. И пошла жертвенная чаша по кругу: от волков, от женщин наших к городским стражникам, а от них – к ополченцам… и постепенно дождь стихать начал, небо над полем, как утром, прояснилось. Но я уж на это не смотрел, я видел только Солнце: бледный, мокрый весь на холодном ветру, губы посинели, дыхание почти не различить. И кровь все льется. У меня уже остановилась, а у него даже с той малой раны, что на левой руке, и то течет, о правой, по локоть располосованной, и говорить нечего. Смотрю и понимаю: не отступилась еще его богиня – тут она, прямо над ним стоит. И забрать его, согреть, раны перевязать нельзя, пока кубок жертвенный не наполнится. Вот тогда я к ней обратился, в первый раз всерьез, не как ко врагу своему, как к матери: «Ты одна – и жизнь, и смерть. Ты нас всех породила, и ты же заберешь. И он твой будет, потом, когда-нибудь. Но не сейчас! Сейчас он здесь нужен: женам, детям, народу своему… он мне нужен! Мне, слышишь? Что тебе жизнь человеческая? Миг всего – ты и не заметишь! Так оставь нам этот миг, яви истинную материнскую милость…» Вдруг слышу: снова жрицы запели, а потом и вся толпа в крик сорвалась. И Манора мне в руки чей-то плащ сует. — Забирай царя, Эридар, поспеши! Аранбет уже в колеснице, нас ждет.