Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве все подозрительно: подпись, бумага, числа. Даже ребенку скучно в такие цацки; лучше уж в куклы. Вот я и разучился. Иосиф Бродский, 1987
1891 год, Париж Арсений вздрагивает на мягкой кушетке и не успевает проснуться даже, как встречает пол плечом. Тело прошибает шоком, и слёзы текут сами по щекам, по конечностям бьёт жар, что пестрит фантомной болью выстрела. Сердце грохочет заполошно, иссупленно, почти глотку перекрывает, и Арсений лежит на полу, глядя в низкий потолок, пытается свои вдохи и выдохи перехватить сам безуспешно. — Il ne faut pas faire de bruit,, — отвечает ему ровный женский голос, что режет ухо акцентом русским. Это сбивает с толку так, что истерика отходит на второй план, и Арсений делает жадный вдох, наконец отпуская ужас прошлой смерти. Тело ещё потряхивает, но постепенно судороги сходят и расползаются усталостью по ватным ногам. Он отрывается от пола и садится, приваливается к бархатной софе, что среди небогатого убранства комнаты выглядит чужеродно; повсюду столы с косметикой, воздух мутный от пыли и лампочки торчат из стен. Последние радуют особенно, и он прикрывает глаза, будто греясь от электрического света, как от фальшивого солнца. Арсений влажные волосы откидывает от лица, зарывшись в них пальцами; он скучал по своим кудрям. — Tu es trop lent, lève-toi, nous avons un discours,, — продолжает болтать дама, и Арсений хмурится. — Mourier va venir, et tu seras giflé encore une fois pour ta négligence. Арсений переводит взгляд на потрёпанный плакат, что на стене держится разве что молитвами; там тоже всё на французском, и Арсений доходит до понимания, что он действительно не в России; но так-то не впервой, в самом деле. Но во Франции, даже, может, не самой современной, у него шансов быть понятым намного больше, чем где-то ещё. Он оглядывается и даже знать не хочет, кто такой этот Мурье; вместо этого он смотрит на хрупкие оголённые плечи девушки, что говорит с ним. Та сидит к нему спиной, и пудра пыльным осадком ложится на её скуластое лицо. Арсений, сидя на полу, не видит её отражения в зеркале, но в её жестах уверенность и спокойствие. — Аttends un peu, je faire le de la plan de sans tout de leur, — отвечает ей Арсений размякшим языком, и горло сипит измученно. Он роняет голову на сгиб локтя, покоящегося на кушетке и прикрывает глаза — узнавать что-то большее о мире, в котором он оказался, нет совершенно никакого смысла, хоть Эд и убеждал его, что так правильно, и так безопаснее; но, кажется, Урания эгоцентрична и не даёт никому убивать их раньше, чем она сама захочет. — Ты сам-то понял, что сказал? — отвечает дама на чистейшем русском; Арсений улыбается уголком губ и тянется к часам, что лежат в штанах. А там всего три дня красуется, и Арсений усмехается смешливо — забавно это. Нельзя долго бегать, когда знаешь правду — или хотя бы догадываешься о ней; а они с Антоном упёртые и очень старательные бараны. И Арсений планирует побегать ещё. — Наверное, — отвечает он коротко. — Attends un peu, je fais des plans sans eux tous, — говорит она и поворачивается, локтями упирается в колени, что мелькают меж складок шёлкового халата. — Вот так правильно. Её короткие русые волосы приглажены и залакированы, а губы искусно подведены красной помадой; глаза пестрят тушью и подводкой, что при каждом хлопке ресниц оседает на веки, и Арсений засматривается, а та будто и не обращает на это внимания. Смотрит на него только спокойно и свои часы, зажатые между пальцев, показывает. — Я-то думаю, что ты тут валяешься. Я уходила вчера и тебя не было. Но после того, как ты тут развалился, всё понятно стало, кто ещё будет сидеть в прострации пятнадцать минут? Арсений улыбается — ей бы, да к Павлу Алексеевичу с его догадливостью. — Какой сейчас год? — Нет, дружок, давай сначала познакомимся нормально, а потом уже будешь вопросы свои задавать. Меня Ляйсан зовут, — она протягивает свою аккуратную, худую ладонь. — Ляся, если хочешь. — Арсений, — Арсений всё ещё будто ёжик в тумане, до которого любые мысли доходят с трудом. Впрочем, под легенду мультика он подходит тоже; по сути каждый новый мир для него загробный, и он этот путь до него же проходит постоянно. — Приятно. — Мне тоже, — отвечает Арсений тихо. — Вставай давай, правда, тебе сейчас Мурье надаёт за то, что ты валяешься, — по-матерински говорит она и чуть поторапливает его, похлопывая по спине. — Кто… — Всё по порядку, — прерывает его Ляся и давит на плечи, чтобы он сел за стул перед пыльным зеркалом. Волосы убирает заколками в сторону, оголяет лоб, и Арсений под лампочками замечает, как плохо он выглядит; если Антон влюбился в него, когда он выглядел так же, то это правда за душу. — Сейчас тысяча восемьсот девяносто первый, — продолжает Ляйсан и, глядя на него в отражение, берётся за какие-то коробочки и склянки. — Мы в Париже, и мы танцоры «Фоли Бержер». Арсений оглядывается на неё растерянно, но та поворачивает его голову к зеркалу резким движением, и у него простреливает шею. — И… я тоже? — спрашивает он и чихает, когда пудра ложится на его серое лицо. — Будь здоров. Да, Урания наплела мне, что ты без денег и исхудавший припёрся к нашему директору и выпросил у него работу. Но должности официантов и барменов уже заняты, и он взял тебя из-за женственной фигуры. А то, что нельзя поправить ей, правит макияж, — она берёт в руки сурьму и чуть оттягивает ему нижнее веко, чернит его, а потом и верхнее подводит неторопливо. Арсений не понимает, о какой женственной фигуре она говорит, потому что он всегда был худым, но всё-таки черты у него не женственные — просто дряхлые; но он ведёт ладонями по своему телу и замирает, когда ладони скользят по выразительному изгибу талии. Арсений вздрагивает, и Ляйсан делает осечку, оставляя чёрный штрих, как у грустного мима, на его скуле — ругается, но сейчас ругань его не волнует. Арсений поднимается со стула, смотрит в зеркало и не может поверить; он действительно, если не смотреть на лицо и бёдра, выглядит как девушка. И если принять золотые зубы Антона на Ямайке и собственный стриженый ёжик на войне получается как-то просто, то заметное отсутствие нескольких рёбер в этой жизни — с каким-то жутким скрипом, который будто из головы не денется никуда, пока это всё не кончится. — Ты рассказывал, что ты с рождения такой, — жмёт плечами она. Арсений усмехается немного безумно, отрешённо — до чего же эта система напоминает ему кривое зеркало, что строится на лжи и искажении всего, что может быть искажено. Только враньё и злорадство, жестокость нечеловечная совсем, а они — всего лишь игрушки. Но если всё для действительно благой цели, и ему суждено прожить с Антоном всю жизнь, то он сможет это простить, но если нет — что он вообще здесь делает? Если кто-то скажет ему, что получает уроки, жизненный опыт, он ударит этого человека в челюсть. — В своём веке и других я был нормальным, — говорит он. — Обыкновенным парнем, в смысле. — Надолго ты здесь? — спрашивает Ляся, подходя ближе и всё-таки продолжая рисовать ему глаза, что пестрят на фоне чернющей подводки, почти ледяные, безжизненные. — На три дня. — Ну так и успокойся, будешь ты снова обыкновенным парнем, — говорит она утешающе. Арсения не то чтобы слишком беспокоит изменившееся тело, но это просто странно как ощущать — это не зависит от него, просто воля чего-то над ним; этого глупого мира. Он садится назад и старается расслабиться под заботливыми руками Ляйсан. — А танцевать я как буду? — спрашивает он так безразлично, будто это последнее, что его волнует. Но всё не так: на войне за зенитной установкой стояли люди, которые знали, что делать и понимали его положение; во времена декабристов помогли уроки Антона по верховой езде, на корабле Эд учил его орудовать мечом. А теперь Арсений понимает, что он должен будет выступать перед сотнями человек частью отработанной, безукоризненной системы, а объяснять всей труппе, что он искатель и вообще знать не знает, что тут делается, сложнее, чем просто удрать куда-то. — Мурье курит у чёрного выхода, ты не сможешь уйти, — говорит Ляся. — Да кто такой этот Мурье? — спрашивает Арсений сердито. — Директор наш. Его бесит собственная беспомощность в каждой из жизней; все вокруг что-то знают, а он, оказывается, при всей своей хвалёной эрудиции не имеет понятия ни о чём совершенно. Потому что знания, они ничего не значат, если для них нет должного применения, если это просто сборник фактов в голове — они никак не помогут ему, оказывается. И все эти слова, что педагоги говорили в школе с какой-то особой гордыней, мол, вам это всё пригодится непременно, не нойте, на самом деле тоже враньё. Мир вообще построен на лжи — в Урании или где-то ещё. Пригождается Арсению только знание французского, что он учил с репетиторами по наставлению мамы. И вог, которому он учился сам уже после выпуска, когда вырвался из Омска и чрезмерного родительского надзора — для души. Поставил его себе очередной задачкой, которая требует совершенного решения, безукоризненного выполнения, но хотя бы сколько-то взятой из собственного желания. — Хорошо, — говорит Ляся. — Я поговорю с девочками, выйдешь с чем можешь. Как ты сказал? Вог? — Да, а вы не знаете? — Нет, наверное, не застала. Я семидесятого года рождения, а в двадцать первом веке если и была, то не помню ничего. — Странно, наверное, видеть, как цифры на часах уменьшаются, а ты не имеешь понятия, что делал все эти жизни, да? — Ужасно, Арсень. А ты помнишь, что? — спрашивает она едва ли удивлённо. — Да, — кивает Арсений и даёт ей мазать себе губы помадой. — Повезло, — хмыкает она. — Или нет, — жмёт плечами Арсений, стараясь не думать о том, сколько крови он успел увидеть и что испытать. — Или нет, — соглашается она. Эд едет крышей, потому что память это не подарок, а мучение; это травмы взамен на сомнительный контроль — ты не теряешься во времени, в пространстве, люди, которых ты знаешь, иногда оказываются рядом. Но ещё ты помнишь как ты умирал и как страдали люди вокруг тебя. Арсений тоже уже совсем не тот, каким он в Уранию попал — прошлые жизни кусают его за пятки. Он потерян и сбит с толку, и всё, что ему остаётся — это умирать и надеяться, что они с Антоном найдут друг друга как можно быстрее. С ним хорошо — больше, чем хорошо; Арсений чувствует себя под защитой и защитником. Он держится за него, потому что у них вместе есть меньше шансов потерять себя — рядом всегда есть кто-то, кто видит и знает о тебе порой больше, чем ты сам, и может напомнить. Эд встретил Егора уже когда он был не в порядке, когда у него за плечами было двадцать пять одиноких, мрачных жизней; Арсению везёт, и он видит Антона в каждой — заботливым, добрым и смешным. И каким-то теперь особенно близким. Он мысли отбрасывает, пока нутро не начало скулить от страха не найтись и поднимает взгляд на зеркало; чтобы себя не узнать. На него смотрит другой человек, с кожей выбеленной и губами алыми на контрасте, и глазами-впадинами в чёрной краске, ресницами неестественно длинными. Но с румянами его лицо действительно обретает девичьи черты, сужается немного, и его можно выдать за женщину на сцене. — Я точно не могу не идти туда? — спрашивает Арсений, потому что его пробирает страх показать малейший огрех в его поведении, жесте, движении; чтобы все точно поняли, что он — это обманка. — Тебя здесь любят. Потому что Арсений и правда, кажется, обманка, что всю жизнь и себя, и других водит вокруг пальца: становится не собой, учит не то, что хотелось, не любит то, что на самом деле его не волнует, даже сокращение собственного имени. Потому что «Арсением я тебя не для того называла, чтобы тебя все путали с Семёном. Это гордое имя, родной, нельзя его сокращать», — так говорила мама. Антоново «Арс» это буквально самое гордое, что Арсений слышал в свою сторону, и самое нежное тоже. Господи, думает, насколько же он недолюбленный на самом деле; даже страшно. Но страшно — не повод и не оправдание; и он чувствует, что должен, просто обязан пойти туда — внутри грудь щекочет шестое чувство. И вся недолюбленность, может, со временем станет не такой заметной, не столь зияющей, как сейчас. Главное не бояться её тоже. — Не можешь, — отвечает Ляйсан. — Не могу, — вторит он и тянется за париком.***
Арсений стоит в ногу со своими коллегами, которые пошло и жеманно заигрывают с залом, что шумит далеко; ищут подработку на вечер, это заметно, но Арсений не осуждает, хоть самого и передёргивает от мысли о том, что какой-то толстосум сейчас облизывается на него. Однако у него самооценка не такая высокая, чтобы думать, что худой пацан с искуственной вшитой в платье грудью может кого-то возбудить. Он едва держит спину ровной — та уже болит, насколько она устала ходить в строю, изображать статность, богатство; и раздражают эти заискивающие смешки девиц рядом — одна напыщеннее другой. Одна Ляся стоит гордая, осанистая, смотрит куда-то между утерянных голов — им со сцены никого не видно. Перед глазами темнота, и Арсений в платье с бахромой чувствует себя неуютно, оно облепляет его тело, будто использованный презерватив, а в парике жарко, он лезет в нос; но Арсений стоит на каблуках, к счастью, невысоких и просто надеется, что это скоро кончится. И его танец, конечно, не получается таким, каким Арсений себе его представлял; музыка слишком джазовая, а он и не танцор вовсе — он самоучка, который не успел довести хотя бы базу до совершенства, чтобы без сучка да без задоринки. Но он старается перестать думать, что любой результат кроме идеального не подходит, что надо всегда и сразу — лучше всех; и даже почти гордится собой, что выходит удачно из неточных падений. Никто в жизни не заметит огрехов — вог ещё не придумали, а из зала слышны хлопки и вздохи, значит, он делает всё правильно. Падает в дроп и бьётся бедром о сцену, но слышит овации — и пытается убедить себя, что только учится и людям всё равно на техники и углы. Он кланяется, поднявшись с пола — в ногу глухо стреляет. Ляйсан по пути к закулисью мягко гладит его по плечу — он своё отработал, говорит, отработал прекрасно. Люди ждали, чтобы посмотреть на такую красивую куклу с мужским лицом и необыкновенно девичьим телом. Он чувствует себя зверушкой в красивой клетке, на которую глазеют сотни пар глаз, и липкое, вязкое ощущение сальных взглядов не уходит в момент, когда он шагает в темноту коридора. И собственного несовершенства, и усталости — он не уверен, спал ли он вообще после их с Антоном попытки в разведку. Смерть и воскрешение не считаются за отдых — Арсений умирал в муках. И всё это пылью липнет к коже, чужое, жадное внимание; Арсений трёт лицо и понимает, почему его так всегда тянуло в театр — там оно другое, это внимание. Там зритель ищет историю, восторгается, увлекается сюжетом и игрой, а не формами, вызывающими взглядами и длинами юбок. Там ищут искусство, а не возбуждение, и Арсений вваливается в гримёрку уставшим мешком. Он остро реагирует так отчасти поэтому — ему нужно поспать. Девушки там заканчивают представление, а Арсений лежит под мягким, понимающим взглядом Ляйсан, на кушетке, стягивает жаркий парик, водит бессознательно по бахроме платья, цепляет рюши пальцами. А потом встаёт; конечно, встаёт. Он тяжело вздыхает и упирается ладонями в спинку стула, а после тянется дверь закрыть, что почти пригласительно распахнута настежь — комната крошечная, до всего рукой подать. Но он вздрагивает от удара по ней, когда почти прячет их с Лясей за этой мнимой, тонкой защитой, и от громкого, торопящегося голоса: — Подождите, стойте, блять! И Арсений отпускает дверь обессилено, смотрит на Антона, у которого взгляд суетно бегает по комнате; тот дышит часто, будто бежал, и смотрит, смотрит потом так, что Арсений не в силах совсем ничего сказать, глазами огромными и блестящими какой-то эмоцией лихорадочной. Арсений смотрит в ответ так жалко, что самому противно, но ничего не может с собой поделать. А потом его обнимают. Арсений лицом прижимается к хорошему твиду, что пахнет душистым чем-то и хорошей шерстью, руки складывает у груди и становится ещё меньше, чем он в этом мире есть. Помада и подводка оставляют следы, наверное, на пиджаке, но этот пиджак будет никому не нужен совсем скоро — он хочет верить, что у Антона тоже три дня. Тот мягко водит по спине ему своей ладонью, как тогда, в лесу, и Арсений расслабляется под его мягким натиском; и чувствует невесомый поцелуй в висок. От этой ласки у него в груди ноет, и он дыхание задерживает, чтобы перестало — но не перестаёт. Он чувствует себя ценным почти, и ощущение бьёт куда-то вне конкретной точки, а в целом — а Антон такой искренний, робкий, что не получается не придавать тому значения. — Всё время лезешь, куда не просят, — усмехается Арсений лукаво, оторвав наконец голову от его плеча и глядя в глаза снизу вверх. — Сказал самый дотошный человек планеты. Ты педант от слова «педик», Арс. — А ты задира от слова «зад», — Арсений никогда не уступит ему ключи от каламбурошной. Шастун смеётся, и Ляся вместе с ним — Арсений успел забыть, что кроме них в комнате кто-то есть; но та смотрит на них с теплотой и какой-то скупой тоской — прямо как Паша. И Арсений думает, что Урания будет последней тварью, если хоть когда-то не сведёт их двоих вместе. — Задира. Тоже мне вспомнил. Ты скажи еще «забияка», — парирует Антон. — Скажу, если потребуется, и никто меня не остановит, — гордо отвечает Арсений. И улыбается.***
Арсений отмокает в горячей воде, пока она не становится почти неприятной прохлады — кожа на пальцах сморщивается, водянистая и шершавая, а он всё сидит. Смотрит в стену, на стыки обоев цветочного рисунка; от жёлтых цветочков зябко, безысходность скребёт немного, но синие на их фоне как-то пободрее. И цветочки становятся значимыми, и любая мелочь — ароматные масла на массивном деревянном комоде и пустая холодность пространства; Арсений вздыхает и по остывшей воде идёт рябь. У Антона оказывается хорошая квартира в центре Парижа, но за домами напротив не видно Эйфелевой башни, что открыли, кажется, совсем недавно. Арсений перестаёт удерживать в голове даты, когда смотрит на шестёрку под крышкой часов — много ему не пригодится. Он каждый раз боится, что ближе к своему веку он уже не будет, и каждый раз это ожидание не оправдывается к счастью — но этого недостаточно. Арсений вернулся из кабаре измученным и пообещал Лясе вернуться в последний свой день; Антон отправил слугу, хрупкую девчонку в переднике, набрать ванну и принести мыла — Арсений смотрит сейчас, как чёрные дорожки сурьмы остаются на щеках. Он выглядит, так, будто сбежал из блядского цирка с клоунами-дегенератами, где фокусы — просто пиздец. — И уёбищные представления, — заканчивает Шастун, открыв дверь, но тут же осекается и дёргает ручку на себя. — Прости. Арсений стоит полностью нагой и упирается ладонями в умывальник; но на коже будто бы нет того слоя грязи больше — щёки чуть румяные под каплями сурьмы, и тело ощущается мягким, плюшевым. Перед толпой людей в зале он и в одежде казался себе голым; а сейчас, в тишине ванной, отсутствие даже полотенца на бёдрах не пугает его совсем. Антон ведь свой — Антон союзник, Антон друг и не видит в нём предмет. Антон — любовник, раз на то пошло, и чего он там не видел. Стеснение его не сковывает совершенно — должно бы, наверное, но нет. Да и стесняться нечего, кроме своих странных форм в этом времени, но их Антон увидел ещё в кабаре; Арсений дохлый, но его тело всё же выглядит хорошо. Лицо сейчас — не очень с чёрными пятнами под глазами и растёртой алой помадой. Но он нагибается над раковиной и берётся за мыло, бросив короткое: — Да ладно, заходи. Арсений чувствует его взгляд на себе из дверного проёма, пока он смывает с себя красоту. С третьего раза всё-таки получается, и он раскрасневшимся лицом поворачивается к нему. С чёлки капает на грудь — по коже бегут мурашки. — Откуда они? — продолжает он их шутливый разговор. — Хуй его знает, — усмехается Антон и подходит ближе. Становится за его спиной, но коснуться не решается; ставит ладони по две стороны Арсения, рядом с его ладонями, и лишь едва цепляет большим пальцем косточку на его кисти. — Вы пожалеете о потраченном времени и средствах. В этом есть доля иронии — Антон смотрит на Арсения в зеркало, а потом со всей нежностью мира целует затылок. Арсений вздрагивает, и Шастун не продолжает. Он, наверное, пожалеет о потраченном времени и средствах на всё это — они совсем разные, и Антону просто станет скучно. Но тот выглядит искренним в своих побуждениях и, наверное, не подведёт его. По крайней мере, Антон не выглядит, как школьный квотербэк, который перетрахал всех чирлидерш; просто придурок обыкновенный. Цвет бежевый, модель нахальная. Размер — по росту самое то; а про член Арсений не помнит. Факир был пьян и фокус не удался. Из него вообще отвратительный циркач; ни один из его номеров не получил оваций. Он хотел держаться от Антона подальше, начать с чистого листа, не попадать в Уранию, не находить Шастуна в ней, а сам влюбился в карты, которые заставлял исчезать парой ловких движений. Потому что профессия фокусника просто не его — он много в чём плох, оказывается, но именно это, как говорит Антон, делает его человеком. — Не пожалею, — твёрдо говорит тот и добавляет тихо на ухо: — Давай быть вместе. Арсений замирает ошеломлённо, почти испуганно — сначала думает, что послышалось, правда. Антон решается первый, и у него в голове чёрт ногу сломит разгадывать, почему именно сейчас, и тем более — почему. Арсений и сам не знает почему — существующих причин будто бы недостаточно, чтобы быть с ним. — Мы и так вместе, — говорит Арсений в ответ с напускной халатностью, глядя на то, как капля ползёт по раковине вниз. — То тут, то там, везде рядом трёмся, не надоело? Конечно, он хочет, но страх больше и сильнее. И ему нужно время, чтобы переступить его, чтобы броню свою расслабить хотя бы, обнажить плечи; пускай на них сейчас буквально ничего нет, а Антон воротом рубашки щекочет спину. Для него чувства — это не просто, но он, наверное, никогда не был настолько близок к этому «вместе». Он просто хочет верить, что оно стоит того — прекратить защищаться так рьяно. — Нет, — качает головой Антон с испугом забавным. — Будешь моим парнем? — Свой в доску типа? Так мы уже. Антон смеётся тихо — а Арсения не отпускает сарказм. — Встречаться хочу с тобой, дурак, — шепчет Антон щекой прижавшись к его виску. — Хочешь прям? — Хочу. — И что, у тебя прям любовь? — Ну не прям любовь пока, но это же приходящее. Арсений согласен, любовь — дело времени. Большего, чем они вместе прошли. И ему тут уже нечего сказать — ничего неправдивого или шуточного. — Не боишься, что со мной скучно будет? Я же зубрила. Заучка. Он гордится своей эрудицией, но другим она кажется позёрством и занудством; и Антон как раз из таких. — Ну, то что ты заучка, не значит, что ты скучный, ты специфи… — Не говори специфический, — резко обрывает его Арсений. Это слово преследует его всю жизнь — мол, вот, все не для всех, но он совсем не для всех, слишком чудной; и ничего в нём нет нейтрального, в этом слове, что там ни говорят. Это звучит приговором — никто тебя не будет любить, кроме редких каких самородков, которых попробуй найди. Но Антон тот ещё бриллиант, конечно, спору нет. — Уникальный, Арс, — поправляется Антон и даже не смотрит на него, как на дурака; у Арсения сердце не на месте. — Ты охуительный зануда, зануды вперед. У меня были столетия, чтобы узнать. — Пару месяцев. — Не душни, — кривится Антон, и Арсений вдруг смеётся. — Вот об этом я и говорю, — он оборачивается к Антону с улыбкой. — Нет в тебе романтики, — усмехается тот. — Видишь, сколько минусов? — Зато сколько плюсов, — отвечает Антон тем самым влюблённым своим тоном, от которого у Арсения сердце ёкает. — Каких плюсов? — вдруг сердится Арсений. — Не ебу тебе мозги каждые пять минут, ебу каждые десять? — Нет, ты просто не видишь себя моими глазами, — усмехается Антон. — Но если не хочешь, я не настаиваю, конечно, — он руки отрывает от раковины, но Арсений хватает его запястье. — Хочу. Антон тихо смеётся себе под нос, но руки на раковину не возвращает, потому что обнимает ими Арсения и целует в висок ещё раз. — Ты тоже не думал, что всё так получится? — спрашивает Арсений, глядя на них в зеркало. Они выглядят друг с другом, как влитые — красивыми. — Даже не представлял, — отвечает ему Антон тихо, находя его взгляд в отражении.***
У Антона дома ещё отличный бар, помимо прочего, да и алкоголь начинают делать вкуснее. Арсений принимается играть в сравнение, где спиртное лучше, где пить его невозможно — дорывается, и ему нравится пробовать, узнавать, как и всё в этом мире, и в другом мире, в любом из, то, что он упустил за юность. Арсений долго и пьяно разглядывает виски, что плещется в стакане, золотит стекло. Им крайне везёт, что ручку кому-то из них золотит жизнь; умоляет остаться. Но Арсений не собирается сдаваться, сидя в кресле и перевесив ноги через подлокотник. Он слишком любит хотя бы привычный комфорт, чтобы соглашаться на подачки — и верит, что их с Антоном вскоре ждёт что-то хорошее. — Мы встречаемся, — бормочет Арсений, болтая ногами. — Мы встречаемся, прикинь? Блять, я с тобой встречаюсь. До чего дошёл прогресс, пиздец. Чтобы я, с Антоном Шастуном… — А что не так? — болтает хмельной Антон и с возмущением. — Думаешь, ты лучше меня? — О, ты смотрел «Как я встретил вашу маму»? — то ли спрашивает, то ли говорит Арсений с загоревшимися глазами. — Тогда понятно, почему мы встречаемся. — Ты определяешь пару по сериалу? — усмехается Антон, затягиваясь толстой сигарой. — Нет, но это важно! Мой парень не мог игнорировать это произведение искусства, — отвечает он и откидывает голову на кресло, изогнувшись в немыслимую в целом позу. Но под алкоголем мышцы не чувствуют этой невозможности — Арсений похож на слизня, который прогибается под любое пространство. — Мой парень… — вздыхает он восхищённо. Спустя пару часов и стаканов страх, конечно, отступает на второй план, и его место берёт удивление — с ним кто-то вообще захотел встречаться. Да ещё и предложил сам — чудеса да и только. — Тебя так удивляет это, будто ты ни с кем не встречался никогда, — хмыкает Антон, дымное облако выпуская изо рта. Между ними секундная мутная стена; которая сглаживает паузу. Антон же всё равно замечает — всё-то он всегда замечает, глазастый, и ушастый, Шастун же; ему бы да кофейку (Арсений любит искренне тот мем с коровой). Арсения даже бесит, что он такой всевидящий. — Нет, — спокойно отвечает Арсений. Его не особенно смущает этот факт — будучи подростком у него были дела поважнее, чем какие-то сомнительной верности гулянки с девочками; а с мальчиками просто опасно было, хоть искательство и сглаживало углы восприятия ориентаций. Не совершенно, в какой-то степени, но косились презрительно на смельчаков, а на Арсения косились и просто так. Наверное, стоило бы попробовать тогда; тут как с алкоголем — так или иначе, градусов не станет сорок пять, если водку с пивом смешать, а коситься будут. Но, тем не менее, Арсений не страдал от несчастной любви, не чах над влюблённостями, только от стыда горел в тот неудачный вечер с алкоголем; но это быстро забылось, потому что его предмет воздыхания оказался хорошим парнем и не стал никому об этом рассказывать. — Правда не встречался? — удивляется Антон, и Арсений сползает по креслу, вздыхая тяжко. — Нет. Потому что ты самоубийца, ни один нормальный человек не станет со мной встречаться. С тебя одно харакири, — шутит он, глядя в потолок серый. — Ура, значит, я самурай! — искренне радуется Шастун и сам же смеётся — так заразительно, искренне, что Арсений улыбается потолку. — Но ты хуйню не говори. — А, то есть ты отрицаешь, что встречаться со мной — глупость для долбаёбов? — Так я тупой, по-твоему? — куда более возмущённо выдыхает Антон. — Я тебе сразу сказал. — Арсений жмёт плечами и хочет стакан поставить себе на лоб, но тот не хочет там стоять. — Да бля, — сердится Антон пьяно. — То есть, извиняюсь, боже правый, Ваше Сиятельство, вы слишком много мните о себе, — Антон нахохливается, нос вздёргивает горделиво, и это по-своему красиво. Арсений редко успевает подмечать мелочи, но в Антоне есть что-то особенно цепляющее, что всегда бросается в глаза мимоходом. Его живость, настоящесть, если выражаться так, то, какой он искренний — и эта искренность находит отражение в чертах его лица. Его микроэмоции, чёткость профиля, задорный блеск глаз — и вечная полуухмылка, даже когда всё плохо; и это, конечно, местами всё ещё бесит. И очаровывает теперь, потому что Арсений знает, что никакая за этой ухмылкой не легкомысленность. — А по-моему, я слишком мало мню о себе, вам не кажется? — смеётся Арсений сипло, и Антон впадает в ступор. А вот такого точно ещё не было — тот всегда находит, что сказать. — Кажется, — отвечает Антон серьёзно и садится на диване. — Но ещё мне кажется, что вы самый несусветный выскочка в мире. — А вы, получается, забияка, — с крайне заумным видом отвечает ему Арсений. Антон рвётся от смеха, ногами топает по полу и спиной бьётся о диван — Арсений улыбается, глядя на это наивное ребячество; его даже поражает, как при всём их общем несчастье Антон так открыт миру и чувствам, что смеётся во всё горло и во всю силу. Арсений боится, что за этим может прятаться несчастье, которое редко скользит в его взгляде. Он всё ещё помнит тот разговор про маму и старого пса. — Если я — забияка, то вы — неприятный сноб. Арсений показно ахает и прижимает руку к сердцу. — Вы кошмарный человек, Антон Андреевич! — А вы-то, е… сказочный, вот те раз! — Вы учили замены матам по стикерам с гусём из «Вконтакте», который пропагандирует чистую речь? — Нет, по стикерам с кошечкой! Сами вы гусь! — А вы, получается, ки-иса, — тянет Арсений ехидно, чуть подавшись вперёд. — И как? С моей стороны кажется, что безуспешно, — спесиво добавляет он, хотя это, конечно, совсем не так. Просто их перепалки, они вот такие — глупые и бессмысленные; но Арсения прошибает каким-то моральным оргазмом каждый раз, когда они слово за слово сплетаются языками по какой-нибудь чуши, перебрасываются каламбурами, изображают злость, сыпят беспочвенными — и такими же пустыми — обвинениями. Ругаться по серьёзным поводам ему не понравилось. — А вы-то со своей башни прямо увидели! — ухмыляется Антон. — Моя-то выше. — Чем выше башня, тем меньше кислорода, умник, — фыркает Арсений, вальяжно развалившись на кресле. — Неважно. А может, я вас на танец пригласить хотел, со всей вашей любимой тактичностью и этикетом, а? А вы пока нудели, не услышали, всё-таки высоко стою. — Так приглашайте! Может, меня уже завоевали, пока вы ждали. — Так приглашаю! — говорит Антон и поднимается с места, немного пошатнувшись. — Потому что если завоевали, то мои воины. Ваше сердце. И в его улыбке в этот раз нету какой-то гордыни; только какая-то радость, что ли, и это сбивает мысли Арсения с курса так же, как сбивает сердечный ритм, когда он подскакивает следом и перед глазами всё плывёт. — Вы предлагаете мне оргию? — только и отвечает он, хихикнув в ладонь. — Я предлагаю вам танец, — говорит Антон и мягко давит ладонью на копчик. — И себя. Просто, на пользование. Из кармана пиджака тот выуживает телефон, современный, совсем новый, что среди старого убранства квартиры выглядит чужим, почти магическим. Сеть, конечно, не ловит, но это не мешает ему работать и хранить в себе тонны того, что искатели разных лет накопили за все свои жизни. Он включает в приложении среди десяти тысяч песен одну, свадебный вальс из советского фильма, и Арсений вздрагивает, понимая, что тот не шутил про танец. И из всех тысяч мелодий он выбирает эту — чтобы Арсений блеснул своими знаниями, сказал что-то заумное, хотя сам даже и не знает, что поставил, наверное; вальс — уже достаточно умно. Он смотрит на него выжидающе и влюблённо, скользнув пальцами по его ладони и мягко начинает вести под тонкие, почти тревожные звуки скрипки. Антон почти ровно ступает босыми ногами по ковру, и тянет Арсения за собой, пока тот взгляда от него не отводит, смотрит во все глаза, большим пальцем шею гладит в забытьи и всё рассматривает, ищет сам не зная что. У него внутри всё ёкает, дрожит, трескается и падает, устраивая свой личный оркестр; голова кружится, но мысли больше не сбиваются со спешащего такта мелодии, следуя в пьянстве за таким же пьянством, доверчиво и безумно. Арсений чувствует потерю каждый раз, когда его тёплый, ласковый взгляд ускользает на мгновение даже, потому что у него сил нет больше понимать это самостоятельно и уживаться с несправедливостью чужой любви внутри. Мелодия тает в комнате мгновенно, обрывается резко, и они чуть не спотыкаются о кресло, останавливаясь так же. Между их лицами не больше, чем сантиметр, и табачные выдохи Антона Арсений ловит бесперебойно. Губы буквально ноют от этой близости, такой опасной, фатальной почти для них, и Арсений глаза прикрывает на секунду, дышит часто, будто это может помочь. Это почти невыносимо; он так хочет поцеловать Антона сейчас, сделать этот крошечный шажочек в его сторону, совершенно готовый, абсолютно осознавший, что теперь они — это что-то больше и что-то почти неразделяемо близкое, хоть и совсем не целое. Но Арсений не будет губить жизнь им обоим ради минутной слабости. — Почему? — вместо спрашивает он, глядя из-под бровей, кажется, очень жалко. Антон усмехается, пряча взгляд, а потом гладит его по боку, подаётся вперёд — Арсений почти пугается, но тот лишь клюёт его в щёку и бормочет: — Меньше знаешь, крепче спишь. Арсений в порыве цепляется за лацканы его пиджака. — Антон, я правда не понимаю, — выпаливает. Он не знает, сколько столетий должно пройти, чтобы он перестал теряться, когда ему говорят о чём-то хорошем; он же сложный, очень муторный, специфический, в конце концов. Но Антон за такой короткий срок находит к нему и подход, и подъезд, и подлёт, хотя людям летать вообще не положено; делает что-то, от чего у Арсения сердце бьётся чаще и не бьётся вовсе. Почему вдруг все его раздражающие черты перестают его отталкивать и заставлять кривиться от одной только мысли? — Потому что нечего понимать, — говорит Антон, ослабляя хватку и взгляд отводя. — Потому что чувства это вообще не то, что можно разобрать по деталькам, поддать какой-то схеме, понимаешь? Я знаю, что ты хочешь всё контролировать, держать в своих руках, чтобы тебе было проще с этим справляться, но так не получится, — говорит Антон с ноткой то ли нежности, то ли жалости и убирает непослушную прядку опять. — Потому что я не могу тебе разложить цепочку, как я к этому пришёл. Я не знаю как. Но я знаю, что я хочу, блин, попробовать быть с главным душнилой группы и приёбнутым педантом Арсением Поповым. Потому что он ещё очень восторженный, заботливый, он горит тем, что любит, он безумный местами, когда его желания становятся важнее чужих представлений о нём. Он горячий и невинный, чистый в своих эмоциях, а ещё у него в башке планета какая-то другая, где всё странное, и тайное вовсе не тайное, и переплетается так, что мозг ломается, а ещё мне с ним хорошо, хотя всем это кажется невозможным. Просто всего лишь надо было слушать его начать, этого Арсения, а не априори приписывать ярлыки. Арсений стоит, вдохи хватая ртом, и теряется совершенно, но при этом всё кажется более ясным, чем было до; он берёт под контроль хотя бы то, что ему доступно — и берёт на веру в надежде, что в этот раз сомнения в любви перестанут терзать его. Он чуть привстаёт на носочки и оказывается совсем близко, предплечье Антона сжимая, чтобы тот не отшатнулся; сам себя боится, потому что у них нет права на осечку ни одного совсем. Но он всю жизнь делал всё правильно и теперь тоже сможет; Урания изменила его не так. Арсений тянется ладонью к его щеке и накрывает ласково, ведёт по скуле пальцем, и Антон, вопреки, полагается на его благоразумие тоже. Потому что у них ничего не останется, если они не будут друг другу доверять. Арсений едва ли касается кончиком носа его носа, а потом ещё раз; губы зудят всё равно, требующие ласк, но они смогут справиться с этим до лучших времён. Он так и касается, продолжает, и Антон отвечает ему тем же, трётся кожей о кожу, а потом щербинку Арсения на носу касается языком, и тот морщится от щекотки. — Это эскимосский поцелуй, — шепчет Арсений. Не может не указать. Шастун усмехается, разнеженный и мягкий, а ещё, кажется, понимающий это и сам; но всё равно не прерывает и не спорит. А Арсений даёт ему шутить глупые шутки и поддерживает его в них — и если такая забота не выгорит, то отменяйте Масленицу, даже чучело уже не вспыхнет. — Тогда предлагаю попробовать «цыганочку», — отвечает Антон. — Раз мы пошли по культурам.***
Арсению снится кровь. На самом деле, чуть ли не впервые за всё это время — его будто щадили, и все костры революций, холодные воды морей и истребители над головами не касались его головы, будучи ощутимыми и настоящими. Он спал как младенец, пускай и мало, и неудобно, лёжа на кровати или на лавке в избе бабы Гали. Но та ночь, когда его жарит похмельем, мучает его ещё и кошмарами — о давно сгинувших в прошлом пушках и телах, что прибиты ими к земле, как его соратники в пилотках вспахивают лбами землю, о том, как кишки выпускают корабельной команде острые лезвия и Антону — его дурному Антону — вместе с ними. Арсений мечется по постели и подскакивает измученно, ощущает себя сгустком пульсирующей боли, что горячкой гоняет тело. Мышцы ноют буквально от этого страдания, а на глазах выступают злые и бессильные слёзы. — Как заебало, — шипит он, хватаясь за волосы. — Как я блядски устал. Его бьёт крупной дрожью по телу, потому что картинки в голове слишком яркие и живые, чтобы у него остались силы это переживать; хотя не то чтобы он долго стоял на ногах ровно. Арсений слабый при всём своём внутреннем стержне — и поэтому, именно поэтому он так жаждет контроля, о котором постоянно говорит Антон. Ведь если знаешь, где ударит, то хотя бы себе можешь создать иллюзию подготовленности. Но на деле больно будет всё равно. Антон рядом ёрзает в одеяле и поднимается в конце концов; глаз один держит открытым, выглядит сонным с кудрями на голове взмыленными и смотрит этой щёлкой на Арсения, что свои волосы отпускает и горбится. Тот чувствует тёплую ладонь на выступающих позвонках и коже в мурашках, и оглядывается; ему кажется, будто и без того синюшные мешки под глазами стали ещё темнее, а веки прохудились, впали будто, насколько жалким он себя чувствует. Он вспоминает отрешённый и блуждающий где-то далеко взгляд Эда каждый раз; Эда, который не справился, пускай он продолжает жить и любить одного-единственного человека. И, наверное, Арсений тоже имеет право на слабость — разве что, наверное, не так рано. — Ты норм? — спрашивает глухо Антон, приваливаясь к его боку и подбородком ложась на плечо. Спит, наверное, досыпает своё, пока их никто не хочет стереть с лица земли, не гонит из тёплых одеял и не самых удобных, но всё-таки подушек. И полуулыбка цепляет уголок губ всё-таки с некоторым по сей день удивлением, насколько Антон другой человек. Думающий, чуткий, и такой классный, проще говоря. Но Арсений вопреки головой качает с тихим звучком. Не норм. — А что такое? — бубнит он без всякого раздражения, хотя ответ вряд ли услышит. — Это же навсегда с нами, да? Поэтому Эд такой сломанный и странный, — говорит он, и ощущение чужого подбородка пропадает с плеча. Антон смотрит на него уже двумя глазами немного хмуро, а потом на одеяло пустое. — Что «это»? — уточняет, касаясь плеча Арсения своим. — Всё это. Память. — Да. Не то чтобы Арсений ожидал другой ответ услышать, но дерёт всё равно — это мучало его днями, пока он себя не закрыл на пять замков, а чувства какие-то, кроме влюблённости и смирения, не спрятал под пять доньев. А теперь и ночами мучает, истязает, всё это подавленное, выбирающееся из всех щелей. — Мне больно, — честно признается Арсений и нос утирает. Он никогда не говорит о своих чувствах так просто, без оглядки на осуждение; но время будто не то — и человек уже не тот, чтобы этого бояться. Ему ничего больше не мешает быть настоящим, но если он будет, то разочарует самого себя. — Я не хочу жить со всем этим возом на плечах. Крови, смертей, собственных, твоих, чужих, в конце концов. Видеть беды, которые мне не суждено было увидеть в истории, я всего этого не хочу. Ты посмотри на Эда, он же разбит и подавлен. Он больше ничего не чувствует, потому что с чувствами много всего приходит, да и не только те, которые хочешь, — бормочет Арсений, а Антон слушает верно. — А если нас тоже в Афганистан потом, а? Что мы будем делать с этим всем после? Когда умрём и проснёмся, что? Антон выглядит каким-то печальным и обезнадёженным давно, ровно как Эд сейчас, и это пугает; он так же смотрит в складки постели, и до Арсения медленно доходит правда. — Ты наблюдал, как я умираю, всё это время, — выдыхает он поражённо так, словно это что-то немыслимое. Антон губы поджимает в скупой улыбке и кивает. У Арсения всё холодеет внутри — ему повезло не смотреть, как умирает тот, кто вызывает в нём чувства, много чувств. Без них было бы проще, но вместе с памятью об ужасах у него в голове ярким пятном спутанный момент их близости, которая ощущается бархатом кожи и приятной тянущей сладостью ниже пояса. И Антон, смотрящий на то, как Арсений играет на рояле, и там — солнце сквозь огромные окна, греющее руки и покалывание где-то в груди от чужой улыбки. И скрип половиц под их сапогами, когда Шаст кривляется под песню про самолёты-вертолёты-корабль-там-всё-есть-что-тебе-надо. И тепло, текущее внутри патокой от каждого из этих моментов — просто ужасы всегда виднее. Арсений запоздало вспоминает свою мысль о том, что им повезло быть вместе с самого начала; потому что так у них больше шансов не потеряться в себе однажды. Но момент слабости — вот он, и он проходит; и мир не рушится, и море не выходит из берегов, и Антон не перестаёт смотреть на него сонно в темноте и ждать честно, пока все шестерёнки сделают в голове Арсения непутёвый круг, чтобы потом снова работать хорошо и бесперебойно. Арсений тянется к нему и целует основание шеи, обнимая за плечи; и Антон с тихим смешком скользит на его талию, на ямочки эти дикие, чужеродные. Но тот гладит их, сжимает мягко. — Нравится тебе? — гундит Арсений. — Странно, конечно, но прикольно, — хмыкает он, но сам себя прерывает тут же. — Нам просто надо немного потерпеть. Не может вечно нас бросать куда-то в древность, когда-нибудь мы должны будем попасть ближе. — Афган и ближе, — жмёт плечами Арсений, отстраняясь, но ладонь с плеча не убирает никуда. Антон фыркает и головой качает сокрушённо, но потом переводит на Арсения взгляд снова — и в темноте его глаза кажутся бездонными. — Арс, мы всё равно не можем на это повлиять, — говорит. — И я знаю, что всё это жутко, и видеть смерть — жутко. Ты бы знал, насколько, на самом деле. Я бы крышей поехал, если бы не знал, что это не конец, каждый раз. И быть далеко от любимых — жутко тоже, я с мамой поругался перед первой смертью, наговорил ей всего, так её обидел, а на следующий день — всё, — в его голосе прорезаются больные истеричные нотки, но Антон головой мотает, отбрасывает буквально эти мысли. — И вся эта хуйня вообще просто… хуйня, короче, но нам больше ничего не остаётся. У нас нет возможности забыть это или вернуться назад. Поэтому я не жалею, что помню тебя. Хуже было бы, если бы не помнил и не знал, кого я ищу, — тараторит он, а потом улыбается натянуто. — А так сразу видно — эго сияет на другом конце земли даже, и я сразу знаю, что это мой. Арсений смеётся вопреки, хоть внутри всё ноет за Антона и его, наверное, прекрасную, любящую маму, раз тот так сильно страдает по ней; и он хотел бы помочь ему, но не в силах, и Шастун прав в этом. — Ты ужасный человек, Антон, — качает головой Арс, посмеиваясь всё ещё, — но лучший, с кем у меня могла случиться эта жесть. Ты ужасен, но настолько многогранен, что этот ужас проигрывает в тебе всему. Ты хоть раз своё собственное эго видел? — Нет, но ты справляешься за двоих… Ай! — вскрикивает он, и в тишине это почти что рупорно. — Ты чё толкаешься?! — Потому что обижаешь меня, — усмехается Арсений. — Ни в коем случае, — Антон едва касается губами его виска. — Просто в отношениях всегда есть… — Один красивый, а другой — не очень. И «не очень» всегда ревнует «красивого», в то время как «красивый» полностью доверяет своему партнёру. — Это правда, но я не это хотел сказать. — А я красивый или не очень? — Ты красивый, — отвечает Антон уверенно, шепчет, глядя в глаза, и Арсений улыбается мягко. Не комплименту, а чужой убеждённости в этом; потому что ну его, выходит. И всё-то Антон понимает. — Давай спать, завтра пойдём смотреть на Эйфелеву башню вблизи, пока есть возможность. — Обещай мне, что когда мы вернёмся и вырастем, то мы съездим туда ещё. — Ну да, мы же маленькие, — хмыкает Антон. — Ну, ты-то точно смол, особенно с такой талией. — Арсений закатывает глаза показательно. — Обещаю. И они идут наутро — вернее, на день, потому что им совершенно некуда торопиться. Завтракают круассанами и плюются с кофе, что оказывается горький и противный, но эфемерную галочку ставят всё равно. Смотрят эту несчастную башню и Нотр-дам де Пари, который ещё целый и невредимый, а потом ничего не случается. Арсений дышит городским смогом, прикуривая от папиросы Антона, и понимает, что всё, впрочем, и правда не так уж и плохо — хотя бы сейчас. А для потом они с Антоном есть друг у друга; потому что как будто бы для них, — думает Арсений, — суть Урании не в поиске человека, а в затянувшемся без неё поиске себя. И поэтому у них есть рука на случай падения. Пускай, наверное, это слишком сложный способ.***
Арсений спускается со сцены и тут же вылезает из туфель, которые жмут ему сорок вторым размером; сегодня и каблуки выше, и макияж вычурнее, и взгляды масляннее, но он всё равно чувствует себя ровнее ровного, и его ничего не колышет. Арсений танцует, и не обращать внимания на чужие желания легко, когда он не видит зала. Чувство грязи никуда не уходит всё равно, но Арсений, будто под опиумом, бредёт с отстранённым и равнодушным лицом в гримёрку — своё обещание Ляйсан он выполнил. Он умрёт совсем скоро — и это не пугает совершенно; ко всему человек привыкает, особенно, если это не приносит больших страданий. А тут просто, кажется, не может случиться ничего жестокого — перед ним только длинный полутёмный коридор, что служит ему дорогой. Он открывает часы и смотрит, как его очередное число ползёт к нулю — пятнадцать минут смеются над ним. Арсений думает секунду, задаётся вопросом — что же будет дальше? Чем Урания будет их удивлять? Его мотает по чувствам, перерубает в мясорубку, потому что сейчас бы в Сызрань, но рыбу надо выгулять, и он будто не свою жизнь живёт — а правда ведь не свою — и рыба ещё эта. Но Арсений выбирает самое простое — просто не думать и оставаться зависимым от безразличия — всё непросто, но он справится. Они говорили об этом с Антоном день назад, и Арсению остаётся только терпеть — у них есть цель. Сколько верёвочке не виться, всё равно конец найдётся; всё равно. Он стаскивает с головы парик и дёргается, когда дверь скрипит заржавелыми петлями. Антон должен быть где-то рядом, они договаривались встретиться здесь. Но из прохода на него смотрит какого-то неприглядного вида мужчина, низкорослый, с испариной на лбу, с руками отчего-то красными. Арсений замирает и смотрит на него в ответ, внутренне напрягаясь — часы тикают за его спиной. — Salut, poupée. Тот смотрит на него сально, лыбу давит в предвкушении, и у Арсения по спине бежит холодок; чужой взгляд блестит голодно и присматривается к его несуразному телу как к дорогой игрушке. Дорогой, но всё-таки одноразовой. Арсений стоит в оцепенении, пока тот подходит ближе, шаг за шагом, к столу хочет его прижать, чтобы шансов вывернуться у него было меньше. Опрометчиво, всё-таки, склянок с пудрой полно тут; но Арсений кулаки сжимает с силой, одолеваемый вспыхнувшей в моменте злостью. Нет сомнений, что тот хочет с ним сделать, простым путём получить удовлетворение с беззащитной танцовщицей кабаре, что без охраны; и та денег, к тому же, не берёт за своё внимание. И это пугает лишь едва — Арсений себя в обиду не даст. — Je suis un homme, — говорит сквозь зубы в жалкой попытке решить это мирно, но это у собеседника вызывает лишь ехидную усмешку и ничуть неприличия не убавляет во взгляде. — Quel garçon charmant, — продолжает он так сахарно, что Арсения передёргивает. Он позволяет подступиться к себе ближе, чтобы это играло ему на руку; его решительность вдруг крепнет и каменеет в жилах, как никогда раньше, и руки не дрожат совершенно. Он хищно заглядывается на ублюдка, пальцы мнёт в кулаке и улыбается, гадко, почти безумно. Устаёт быть безвольным и дрожащим, пугаться всего. Урания добивается в нём безумия своими изощрёнными методами, какого-то глупого бесстрашия, что загорается в нём пятнами в моменте, но оставляет потом ни с чем — и с тысячей вопросов, на которые у него нету времени. Но Арсений вернётся не тем, кем уходил, если вернётся вообще; даже если кажется, что он только ноет по прошлому и боится всего вокруг. — Si c’est nécessaire, je vous frapperai, ne doutez pas, — произносит он, на что мужлан отвечает тихим, скрипучим шёпотом: — Le chaton montre les dents. Détends-toi, mon chéri. И это «мой дорогой» бьёт по перепонкам, дёргает спусковым крючком; потому что оно принадлежит Антону, а не Арсению в попытке его соблазнить. Ублюдок оказывается достаточно близко, и тишину комнаты разрезает звук удара. — А я говорил, — рявкает на чистом русском Арсений так, что звенит в ушах, пока несчастный сгибается. Тот материт его, наверное, на французском, но Арсений не слушает уже, его кроет адреналином, пока тот орёт что-то про шалаву и ад. Арсений подмечает себе, что хочет шаверму, какую-нибудь жирную и солёную; невовремя. Он не знает, сколько секунд проходит между ударом и опаляющим живот чувством зверской боли — это случается внезапно, когда мужик достаёт нож из внутреннего кармана, почти мгновенно очухавшись от кулака. Тот проворачивает нож внутри, и Арсений думает, что это какой-то совсем неадекватный способ решения проблем, взвывая от боли. Из глаз брызжут слёзы и дышать получается через раз, потому что каждый абсолютно вздох приносит ему страдание, а тёплая кровь заливает красное платье и бледную ладонь. Он оседает на стул прижимая руку к ране — в комнате он уже один. Антон не успел попрощаться, к счастью, и может, наконец, он избежит кошмара наблюдать за его гибелью. — Mon chéri, — тихо шепчет он и скулит побитой псиной. Спина ноет, но не сильнее, чем пылающая рана, и Арсений пересохшими губами хватает воздух — кровь с желудочным соком жжёт горло. Ляся мельтешит перед ним смазанным силуэтом, суетится, что-то говорит; сердце бьётся громко и оглушительно, если его слушать. — Убей Антона, — просит Арсений, перебивая её — перед глазами плывёт всё. — Убей Антона, только не делай ему слишком больно. Уже не важно, можно ли так, нельзя, и не сломает ли это планы Урании. Он надеется, что Ляйсан послушается. Так заканчивается шестая жизнь Арсения Попова.