В один день, по отдельности, вместе

      Матриархат Шарт было самым большим государством на материке. С одной стороны всю его границу защищало море, три других же в большей или меньшей степени тянулись по лесам, горам и долинам. К северо-западу от Шарт лежала небольшая Республика Отаны. С востока по границе выстроились сразу три соседа: АзаттынБырыккенЖеры, Республика Буркыттарады и Королевство Озен.       Карта материка не менялась последние пятьсот лет. Последние пятьсот лет здесь не было ни одной войны. В каждом государстве, в каждой книжке по истории, во всех архивах и на каждом памятнике точно была выведена дата: год, месяц, день и час, когда женщины начали ментально обмениваться мыслями и эмоциями. Последующие два-три года свели на нет любые масштабные столкновения и положили конец кровопролитию.       Невозможно стало отправлять на смерть чужих детей, когда боль их матерей проникала в дома и сердца не только собственных военачальников, но и военачальников враждебного государства. Неважно, по какую сторону границы оказывалась победа - горе накрывало женщин одинаково, и не было больше празднеств, не было триумфа, не хотелось прикасаться к трофеям. Кто бы ни пострадал с тех пор, кто бы ни победил, страдания поражали всех. В конце концов, женщины предпочли повернуться с мечами к собственным воинам и вынудить их остановиться, нежели рубить самим и позволять рубить.       Когда встал выбор, либо убивать их, либо считаться с их совместной мощью, с женщинами пришлось считаться.       Разумеется, жизнь не стала простой и безопасной только из-за того, что женщины с легкостью делились идеями, эмоциями и желаниями. Землю всё ещё трясло, реки выходили из берегов, загорались леса и дома, людей преследовали неудачи, невзаимная любовь и простые человеческие слабости. Однако никто больше не приходил на чужую землю, чтобы эту землю отобрать, а похожего на себя - поработить.       Доподлинно не известно, что именно послужило источником такому значительному ментальному сдвигу среди женщин пятьсот лет назад. Именно благодаря ему Жылан из Орталыка была матриархом, спала спокойно во Дворце в своей постели и не беспокоилась о том, что когда-нибудь пришлось бы отправлять людей на смерть.       Всё было спокойно в Орталыке, а Жылан снился сон. Она ходила по храму, который возвышался на одном из трёх городских холмов. Храм Тагдыры был почти таким же старым, как столица, и поговаривали, что его каменные стены держались только на вере и легендах. Сны Жылан, благодаря медитации, в которой она достигла пугающих успехов, были крайне реалистичны, и ей казалось, что она ощущала поверхность предметов, льющийся из окон теплый свет и слышала звуки. Жылан не помнила, зачем пришла в этот храм, она не бывала в нём уже давно. В сознании мелькнуло что-то из прошлого; касания, она оборачивалась, и было спокойно, и жизнь казалась лёгкой и интересной…       Сон сменился.        Жылан стояла у окна, а напротив неё стояла Аю. Солнце грело и ласкало, безлюдный храм Тагдыры хранил величественное молчание, и Аю держала Жылан за руки и мягко поглаживала пальцами кожу. Лицо Аю, как и всегда, светилось задором. Она придумала что-то для них обеих, им должно было быть весело. Этот момент, он пришёл из прошлого, из памяти. Когда это было? может быть, год назад?  Жылан смотрела на Аю, и в её груди сжималось и ныло что-то от теплоты и нежности её сна. Если бы можно было вырвать сердце, она бы вырвала, лишь бы не мучиться больше от этой сладости и от этой боли.       Храм исчез. Всё провалилось в небытие. Ни тепла, ни рук, ни предвкушения чего-то замечательного.       Жёлтые глаза Аю пронзили Жылан насквозь.       “Опасность”.       “Предатель”.       Жылан зашипела и проснулась с этим звуком на губах.       В Орталыке всё было спокойно.       Минутная стрелка часов как раз догнала свою короткую сестру на цифре “1”, когда Туншыгу услышала вопрос:       “Ты спишь?”       “Теперь нет”, - Туншыгу открыла глаза и пинком стянула с себя одеяло.       “Прости”, - сказала матриарх, и, несмотря на то, что Туншыгу ещё не могла ровно идти по прямой, ей легко представлялось полное сожаления лицо Жылан.       Если бы Жылан хотела, она показала бы Туншыгу живого слонёнка верхом на черепахе в зале сената, и это выглядело бы убедительно.       “Простила. Мне захватить что-нибудь?”       “Литр тишины и стакан покоя”.       “У меня только вино”.       “Тогда не надо”.       В распахнутое окно лился холодный ночной воздух. Туншыгу придержала потайную дверь против сквозняка; не хватало ещё перепугать охрану снаружи. Щурясь на свет камина, она прошла в покои матриарха.       Матриарх стояла перед окном в чем родилась и пафосно расчёсывала свои белые волосы. Поленья в камине гореле ярко, и жар пронизывал комнату. Жылан любила, чтобы было тепло и свежо. Туншыгу позволила себе полюбоваться золотой татуировкой у Жылан на спине: огромное солнце, сплетённое из орнаментов, горело между лопаток и щедро рождало лучи. Некоторые из солнечных всплесков почти достигали поясницы. Туншыгу взяла пеньюар с кресла и набросила матриарху на плечи.       “Если я однажды где-нибудь не вовремя задумаюсь о том, что видела тебя голой, а кто-то подхватит эти мысли, мне будет чрезвычайно неловко, - проворчала она и привалилась плечом к стене у окна. - Почему не спится?”       Жылан с неохотой натянула пеньюар.       “У меня так много поводов потерять сон, что я не знаю, какой выбрать конкретно для этой ночи”.       Мебель в покоях матриарха была сплошь светлой, горел камин, и небо освещала луна. Туншыгу не надо было напрягать глаза, чтобы разглядеть выражение лица Жылан.       “У тебя такое лицо только если что-то случается с Аю, - она указал пальцем себе меж бровей. - Вот тут складочка, а глаза печальные”.       “Когда-нибудь я убью тебя за то, что ты много знаешь”.       “Пф, скажем, что и это я знаю”.       Они постояли ещё немного. Жылан лениво расчёсывала волосы, и её движения становились всё более отрывистыми, в них проявлялась какая-то безнадёжность.       “Я не хочу об этом думать, Туншыгу”.       На короткое мгновение, точно наркотик попал на язык, Туншыгу почувствовала головокружение. Из тысяч людей в столице именно она удостоилась чести быть в покоях матриарха в эту ночь, и в эту ночь в ней, Туншыгу, нуждались, как никогда, и заставляли верить, будто она была тем особенным, необходимым человеком, будто нужна была именно она.       “Ладно, - она забрала у Жылан расчёску, принялась заплетать ей косу. - О чём мы тогда будем думать?”       Жылан опустилась на пол и положила голову на сложенные на низком подоконнике руки, точно ребёнок, уснувший у чьей-то постели.       “Расскажи мне, о чём судачат во Дворце и за его пределами”.       “Намыс специализируется на сплетнях, я не так хороша в этом”.       “Делай, что можешь, принимай критику смиренно”.       “Как скажешь, о мудрейшая”.       “Твой сарказм чудесен”.       “Твой тоже”, - Туншыгу усмехнулась и потянулась за лентой, чтобы закрепить на кончике косы. Коса была настолько длинной, что, несмотря на то, что Жылан сидела на полу, Туншыгу не надо было наклоняться.       “Помнишь тех троих секретарей, которых ты вернула сенаторам?” - спросила она у Жылан.       “Смутно”.       “Ну, они тебя хорошо запомнили. Насколько я знаю, у нас теперь все анакызыметы свято верят, что у тебя действительно ядовитый язык”.       “С чего бы?”       “Да ты же каждую из них до слёз довела! - Туншыгу скорчила трагическую физиономию. - На каждое их суждение отвечала иронией, за передвижениями наблюдала как за жизнью гусеницы, а про подчёркнутую вежливость я и вовсе молчу”.       “Если бы они ушли сами, у меня было бы меньше проблем с сенаторами”.       “Они тебе просто не нравились”.       “Мне _просто не нравилось_, что их подослали шпионить за мной”.       “А разве новые не шпионить подосланы?” - удивилась Туншыгу и тоже села на пол.       “Не совсем, - Жылан слабо улыбнулась. - Их организовали в спешке, они ещё не завербованы конкретными сенаторами, и, что самое главное, все думают, будто я этим новым секретарям доверяю больше, чем предыдущим”.       “То есть, мне быть с ними помягче?”       Жылан покосилась на подругу.       “А ты сможешь?”       “Ну, если надо…”       “Не надо“.       “Слушаюсь”.       “Получается, что старые секретари распускают сплетни о том, какой я монстр, а новые молчат?“       “Анакызметы предпочитают слушать те слухи, что повкуснее. Люди в целом склонны с большим удовольствием внимать возмутительным историям, нежели добрым и скучным”.       Была у Жылан черта: она очень изящно приподнимала левую бровь всякий раз, когда находила что-то в окружающем мире примитивным и жалким. Это придавало её лицу особую стервозность.       “Да, - согласилась Туншыгу, - я тоже так думаю”.       Жылан выгнулась и потянулась всей спиной. Сон, очевидно, совсем ускользнул от неё.       “Либо переучивай, либо терпи”. Она небрежно поправила пеньюар и пошла к камину. Туншыгу, словно тень, последовала за ней.       “Где столько терпения на всех взять...”, - ворчала она по ходу.       “Если у меня будет кончаться терпение, то я, как человек, конечно же, буду срываться… - Жылан склонилась к стойке с каминными инструментами, - Скорее всего, для некоторых это кончится плохо. Я буду очень сожалеть об их судьбе и собственной несдержанности. И я буду переучивать себя. Возможно, терпения станет больше”.       “Да ты действительно следуешь отцовскому совету и снижаешь свои требования к себе”.       “Я предпочитаю называть это адаптацией. Я адаптируюсь”.       “Кстати, ходят слухи, что папочка тебя слишком сильно опекает”.       Жылан сняла со стойки пику и кочергу.       “Ну, он действительно это делает, - она протянула кочергу Туншыгу. - А кто больше возмущается? Сенаторы, женщины или мужчины?”       Туншыгу приняла инструмент, взвесила на ладони и вопросительно посмотрела на матриарха. Жылан улыбнулась ей, перехватила пику как клинок и встала в боевую стойку.       “Я тебе скажу, кому это не нравится, - Туншыгу обвиняюще направила в Жылан кочергу. - Перыште. Вот им не нравится больше всего. Под твоими дверями постоянно торчат коргау, и эти коргаушы из лично отобранных Азгырушем. Он, конечно, эскери-сарапшы, военный и политик в одном лице, он смыслит во всех этих вещах, но это просто плевок в лицо секретным воинам, у которых в жизни есть только ты и твоя безопасность”.       Жылан размахнулась и ударила по кочерге своей пикой. Чугун тревожно зазвенел в тишине покоев.       Туншыгу сделала страшные глаза. Жылан снова встала в позу нападающего. Она склонила голову чуть набок, будто призывая контратаковать. Туншыгу посмотрела на кочергу, на матриарха, тяжело вздохнула. Она ела досыта, не страдала от холода, но жизнь всё равно была дерьмом. Подобравшись, Туншыгу сделала ответный удар. Жылан парировала, но на этот раз чугун был безмолвен - Туншыгу не довела движение до конца.       Жылан рассердилась. Замахнувшись, она направила удар Туншыгу в голову.       Обе они поморщились от отвратительного скрежета и звона.       “А ты? - спросила она, заглядывая подруге в глаза сквозь перекрестье чугуна. - Что там поговаривают о тебе?”       Туншыгу оттолкнула Жылан и перепрыгнула за кресло.       “В основном всем интересно, как называется моя должность и кто эту должность оплачивает”.       “Деньги, -Жылан закатила глаза и легко запрыгнула на кресло. - А то, давала ли ты клятву верности и хранения секретов, никого не волнует?”       “Не-а, - Туншыгу атаковала Жылан слева, и та закачалась на кресле, но отбила удар. - Кажется, им интереснее, спим ли мы вместе”.       Лицо Жылан вытянулось.       “Вот как”.       В двери покоев осторожно постучались.       - Матриарх Жылан, вы в порядке?       Скромно и невозмутимо потрескивали дрова в камине.       - Матриарх, что это был за шум? Мы должны зайти проверить. Вы слышите?       Жылан и Туншыгу переглянулись. Их глаза очень похоже сузились в хитрые полумесяцы. Будто отражения друг друга, Жылан и Туншыгу откинули косы за спины, и когда обе створки двери покоев распахнулись, перед охраной предстали две растрепанные девушки, скорее раздетые, чем одетые, и у каждой в руке было зажато по длинному чугунному предмету.       - Слышу, - сказала Жылан ровно.       - Вы нам мешаете, - сообщила Туншыгу онемевшей охране. Её холодный тон и надменное лицо производили то ещё впечатление.       Жылан выдержала паузу. Дар речи к охранникам не вернулся. Их глаза метались от одной девушки к другой, и было заметно, что они не столько удивились, сколько смутились, не зная, как вести себя дальше и какую реакцию следовало выказать. К такому их не готовили. Сбившись в тесную кучку, они выглядели комично.       “Поздравляю, - сказала Туншыгу ядовито, - ты только что решила невероятно важный политический вопрос: спим мы вместе или нет”.       “Ни часу без великих свершений”, - согласилась Жылан.       - Внимание, - сказала она уже вслух. Сказала тихо, однако внушительно. - Я вас терплю исключительно потому что отцу так спокойнее. Вы болтаетесь под моими дверями и у меня за спиной ему в угоду. Я не сомневаюсь в ваших боевых способностях. Но они точно имели бы гораздо более удачное применение за стенами дворца, - Жылан указала чугунной пикой в сторону окна. - О чём я и сообщу ему завтра. Исключительно из-за моей глубокой любви к вам. Я хочу, чтобы вы реализовали свой потенциал там, где он нужен, а не прозябали в четырёх стенах, пока я воюю с докладами и приказами.       Из тесной кучки охранников показалось знакомое лицо. Гашик протиснулся вперёд из-за спин старших и едва не бросился перед Жылан на колени.       - А как же ваша безопасность, матриарх? - у парня голос срывался от волнения. Братья по оружию согласно закивали.       Туншыгу прищурилась, разглядывая этого храбреца. Был кое-кто, кому следовало видеть, как этот парень стелился перед матриархом.       - Если меня будут убивать, у меня есть Перыште, чтобы спасать меня, - ответила Жылан. - Надеюсь, если до этого дойдет, вы не будете путаться у них под ногами.       Её тон не предполагал дальнейшей дискуссии. Двери покоев закрылись, как створки в некий магический сад, и охранники остались в коридорах Дворца размышлять над тем, что дальше сулила им Судьба, давшая им увидеть матриарха ночью в пеньюаре и с чугунной пикой наперевес.       Поворошив угли в камине, Жылан устроилась в глубоком кресле и уставилась на Туншыгу.       “Хватит с меня этого чириканья, - велела она. - Что по поводу упрощения разрешения на ведение торговли для иностранцев?”       Тыншыгу подставила лицо теплу из камина. Она было одной из немногих, кто мог спокойно сидеть под внимательным взором матриарха.       “Ругают, - сказала она наконец, с явной неохотой. - Вообще, возмущены, что сенаторы сразу его тебе обратно в лицо не кинули, а приняли к рассмотрению”.       “Если ругают, значит, боятся. Чего боятся?”       “Что местным не хватит работы, чаще всего”.       “Наоборот же, деньги перетекают через границу, и у местных больше возможностей устроиться, у местных больше разнообразия… - Жылан умолкла и поморщилась. - Ладно. Потом поймут. В крайнем случае, попрошу осветить этот вопрос в газетах”.       Туншыгу слегка нахмурилась.       “Это же сенаторы должны своим женщинам объяснять”.       “Если хочешь, чтобы что-то было сделано определённым образом, делай сам. Если хочешь, чтобы было сделано и сделано всё - делегируй”, - Жылан многозначительно развела рукамим.       “Это так на тебя не похоже - снижать требования”.       Иерархия была основной частью её обязанностей, которая Жылан раздражала. Она чувствовала почти злобу при мысли, что не всё зависело от неё одной, что во всей цепочке были слабые звенья, что терялись бумаги и не доходили крики. Ей нужно было, чтобы государство подчинялось её разуму так же, как руки или ноги, и лишь немногим частям могла позволить автономную работу, как, по аналогии, сердцу или почкам. Роль диктатора - решать всё единолично и опираться лишь на собственные суждения. Роль матриарха - предлагать решения, будучи уверенной в их правильности, и основываясь не только на собственных знаниях и опыте, но и на желаниях народа. Чтобы знать желания народа, чтобы иметь безошибочные суждения… Жылан было необходимо иметь доступ ко всем потокам информации и рычаги влияния на всех своих анакызметов. Ей нужна была уверенность, что любое решение, принятое людьми под её руководством, будет решением чистой совести и будет преисполнено желания служить. В её голове это звучало как нечто невозможное.       Попытаться она всё равно хотела.       “Это шаг назад перед разбегом”, - подумала Жылан, но подумала только для себя. Она доверяла Туншыгу. Настолько, насколько можно было доверять человеческой природе вообще, даже в лучшем её проявлении. Просто не было мудро рассказывать о своих планах до того, как они были реализованы.       Туншыгу уловила напряжение в длительном молчании своей госпожи и, уважая её границы, перевела тему:       “Как тебе удалось убедить сенаторов отменить указ о фермерах?”       “Я задала им несколько вопросов”.       “Так...”       “Когда они на них ответили, они поняли, что указ по меньшей мере глупый”.       “Чем плоха же была идея согласовывать свои посевы с местными буйнами?”       Жылан улыбнулась.       “А ты как думаешь?”       “Мне-то вытекающие из такого правила недостатки видны сразу. Просто я не могу понять, как ты убедила сенаторов признать указ глупым. Если они признают что-то, что сами же и придумали, плохой идеей, то они воспринимают это как удар по собственному самолюбию. С людьми всегда же так”.       “Не со всеми людьми. Я напомнила им, что мы имеем право ошибаться до тех пор, пока учимся на своих ошибках”.       “А нет глупости постыднее, чем упорно повторять свои ошибки”.       “Да ты мысли мои читаешь...”       В ответ на иронию Туншыгу скорчила гримасу. В глубине души её радовал такой сенат - сенат, где женщины достаточно умны, чтобы делать дело, а не тешить своё самолюбие. Во всех книгах, по которым её учили, всегда фигурировало упоминание как лучших, так и худших дел сенаторов, чтобы показать воспитанникам идеал, к которому следует стремиться, и падение нравов, которое может случиться и которое уже наказание в самом себе. Всякое бывало в истории страны. Души, к сожалению, имеют свойство портиться так же, как яблоки, если неосторожно допускать в них зависть, злодеяния, если поступаться совестью…       Огонь в камине с уютным треском поглощал поленья. Жылан по-прежнему не выглядела сонной, и тонкие расслабленные чресла рисовали на стене красивую изогнутую тень. Только по выражению глаз, по едва уловимому мимическому напряжению Туншыгу угадывала, что матриарх не прекращала думать о множестве своих дел и планов. Туншыгу была посвящена лишь в некоторые из них и постоянно ловила себя на том, что хотела бы знать больше.       Как обычно в такие моменты, Туншыгу плотнее сжала зубы, точно лошадь на узде. Она сидела в одном халате на полу перед камином рядом с матриархом страны и могла говорить ей “ты”. Желать большего значило поддаваться жадности.       “От Намыс были известия?”, - спросила она.       “Написала, что вернётся через два дня. Сообщила, что скучает и целует”.       “Про то, что нашла там, не написала”.       “Она никогда не выполняет задание по частям, - Жылан улыбнулась. - Скорее всего, по возвращению Намыс устроит нам захватывающее представление в духе театра одного актёра. Там будет завязка, интрига и стопка документов в качестве декораций”.       Туншыгу задумчиво потёрла ладони, будто пытаясь счистить что-то, и внимательно посмотрела Жылан в глаза.       “Выходит, что от её расследования может зависеть судьба человека?”       “У тебя такое озабоченное лицо, - умилилась Жылан. - Не разбрасывайся суждениями о судьбе”.       “Вовсе у меня не озабоченное лицо…”       “Не Намыс решает, что станет с человеком. И не суд. В первую очередь человек сам выбирает направление своей жизни - своими поступками”.       “Могу поспорить. Например, ветер и чайки. При сильном ветре чайка уже не может выбрать, куда ей лететь”.       “Чайка всё ещё может не взлететь, позволить себе сломать крылья или смиренно подчиниться ветру…”, - Жылан изящно махнула рукой, точно представляя птицу. А затем, менее изящно, зевнула.       Туншыгу улыбнулась это детской непосредственности, но озабоченная складка пролегла у неё меж бровей.       “Тебе ведь столько нужно сделать за завтра. Почему ты не идёшь в постель?”       Жылан долго смотрела в огонь.       “Мне приснилось кое-что, - ответила она. - Сейчас я не хочу туда возвращаться”.