В один день, по отдельности, вместе

      Главный зал Дворца был подобен пологу, натянутому на стройный ряд небесных радуг. Светлые своды тянулись и тянулись над головами, расщепляясь на всё более мелкие и богатые грани, и разноцветные стёкла витражей сияли магически-прекрасно. В зале не было ни одного кресла, ни одного стула или стола. В этом зале принято было слушать стоя. Он был задуман так, чтобы нельзя было ни спрятаться, ни отгородиться. Акустика пугала тех, кто оказывался в нём впервые.       Жылан отпила тёплой воды из элегантной фарфоровой чашки и неторопливо пересекла половину зала. Её действия сопровождались эхом, шедшим будто из другого мира. Подобрав подол платья, Жылан степенно опустилась на пол и легко скрестила ноги в позе лотоса. Она кинула взгляд на божественные витражи на стене перед ней и поставила чашку рядом с правым коленом.       Через полчаса её начали искать. Спустя тридцать пять минут во Дворце началась сдержанная паника. Искали матриарха, искали виноватых, с ужасом смотрели по сторонам и ждали появления отряда перыште. Волосы сыпались на пол Дворца. На тридцать шестой минуте в главном зале Дворца появилась Туншыгу. Увидев свою госпожу, она притормозила, пробормотала что-то себе под нос и тут же сменила направление. Её действия были чёткими и решительными. Туншыгу заперла все двери, кроме одной, и встала на страже.       Вода в чашке медленно остывала.       Белые густые ресницы матриарха даже не дрогнули.       Шарт был одним из самых больших государств на материке. Его земли раскинулись по лесам и холмистым степям, тянулись от залива на севере к горным хребтам на юго-востоке, а с запада омывались океаном. Были реки и были озёра, деревни и города с цитаделями и крепостными стенами, были возделанные поля и страшно прекрасные ущелья. От масштаба карт страны неизменно захватывало дух, и у многих грудь будто распирало от чувства разделённой мощи и гордости. Над всей этой землёй, неосязаемые и призрачные, для Жылан раздавались голоса.       В детстве она научилась закрываться от них. Позже научилась слушать внимательнее.       Теперь она протягивала к ним фантомную руку:       “Расскажи мне”.       Скользя среди тысяч жизней, Жылан выбирала одну и по-змеиному неспешно входила в верхний, сознательный мыслительный поток, где мнения были чёткими и ясными, обращёнными в слова. Стоило ей позвать, и сознание открывалось с безусловным доверием, ибо зов был мягким и сильным, успокаивающим и будто не чужим. Женщины словно и не разговаривали с ней вовсе, а просто пускали в свой разум посмотреть, не зная даже, кто обращался к ним.       Жаркое лето в Орталыке застало многих врасплох. Жылан чувствовала сухость во рту, были перебои в поставках воды. Страшно было играть у западной стены, матери ругались, там с девочкой случилось что-то плохое. Кабачки тушились в кастрюле, и специи от них кружили голову, жаль только, что цена на кабачки оказалась выше в этом году. Тяжело было идти по этой дороге к храму, она вся была в ухабах, её давно не приводили в порядок, а ты попробуй пройти, когда тебе надо опираться на палку. Было больно, муж служил у гор, а слухи о зверье, дравшем людей, уже докатились до самого Орталыка. Как тут не тревожиться, как не делать ошибки, не резать пальцы ножом. В реках можно было купаться, и даже без одежды, мать не злилась. Гусята уже вылупились, они такие маленькие и мягкие. В лесах неспокойно, ехать надо было вдвоём с подругой, а безопасность была только иллюзией. Спина болела, станок был низким, заставлял горбиться. Дождей в этом году мало, как будем деньги отбивать, если урожай слабый будет…       Дальше и дальше, на юго-восток.       Грудь Жылан вздымалась и опускалась так медленно, что у Туншыгу иногда сердце замирало от мысли, что матриарх не дышала вовсе. Она велела принести горячего напитка - воды с лимоном, в точно такой же фарфоровой чашке. Заменила чашки, сунула холодную знакомой горничной и снова вернулась на свой пост - нарезать беспокойные круги вокруг матриарха.       Под дверью дежурила разнокалиберная толпа всполошенных слуг. Сенатор Билдирмейды, ночевавшая в те дни во Дворце, заметив ажиотаж и получив новости о панических поисках правительницы, попыталась пройти в главный зал.       - Матриарх Жылан занята, - отрезала Туншыгу. - Её нельзя беспокоить.       Высокая и тонкая, она стояла в дверях, как живой меч. Её холодные глаза, казалось, резали вас пополам каждую секунду промедления. Билдирмейды, едва держа лицо, отступила, полностью ошарашеннаятаким отпором. Едва ли кто-то во Дворце в полной мере осознавал, какими людьми Жылан окружала себя и зачем, но то, что эти люди в любой момент могли наплевать на правила, раззявить пасть и откусить, было несомненно.       Не заботясь о наведённом на окружающих ужасе (трудно сказать, чего боялись больше - Туншыгу или непонятного поведения матриарха), Жылан уходила всё дальше, к главным городам областей. Где-то далеко, в окрестностях Тау-Кокжиегы, Намыс вскинула голову, и её сердце едва не убежало в пятки. Жылан велела ей быть краткой.       Голоса были тише, слабее, и смутные тревожные мысли побуждали её вернуться и открыть глаза.       Она не возвращалась.       Туншыгу ходила по огромному залу, рисуя петли между колонн. Ей было тревожно, и она запрещала себе тревожиться, ибо тревожиться значило не доверять Жылан и сомневаться в ней, а Туншыгу не могла так оскорбить своего матриарха. Иногда она присаживалась на корточки напротив Жылан и разглядывала её лицо. Густые ресницы мягкими волнами касались кожи. Лоб и переносица были совершенно расслаблены. Губы, казалось, вот-вот должны были разделиться. Туншыгу велела заменить воду в чашке и снова принималась расхаживать по залу. Сложные витражи ненадолго занимали её неспокойные мысли. Она бросила книгу недочитанной в своих покоях. Ей нужно было упражняться этим вечером, чтобы укрепить тело. Жаль, что она не прихватила с собой никакого рукоделия в этот чёртов Главный Зал...       Туншыгу смотрела в сторону Жылан и смиренно наступала на горло своему эгоизму. Солнце лилось сквозь чудесные витражи, и следовало ценить эти прекрасные мгновения, погруженные в тёплую радугу.       Жылан вышла за свои границы и почти потерялась в огромном пространстве, которое попыталась покрыть. Сначала она по-деловому отмечала детали, делала мысленные засечки, но постепенно количество оплошностей и забот превысило некий рубеж, и Жылан утомилась. Ей уже больше не хотелось прикасаться к чужим мыслям, не хотелось смотреть на огромный Шарт через сотни чужих глаз. В тоске она слушала океан голосов, и ей всё мерещилось что-то, что она искала, но оно ускользало раз за разом, и Жылан постепенно растворялась в трансе. В какой-то момент не осталось ни времени, ни расстояния, ни географии её пути.       Из-под белых ресниц, очертив плавные линии век, набрались и пролились две крупные чистые слезы.       Туншыгу пришла в ужас. Сцапав у дверей одну из горничных, она велела идти в покои матриарха, открыть сундук у кровати и принести большой красный плащ. Туншыгу дала горничной ключ со своей шеи и одно весьма простое указание: не делать ничего лишнего, не трогать ничего лишнего, не думать ничего лишнего. Горничной в голову не пришло ослушаться - ей в глаза смотрела не женщина, а анаконда.       Туншыгу проводила убегающую горничную напряжённым взглядом.       Проживая бесконечность в нигде, Жыланс тоской и злобой поняла, что всё это время, дальше и дальше на восток, она подсознательно искала Аю.       И здесь, в этой бесконечности, она тоже надеялась, что Аю придёт.       Жылан ни секунды не верила, что Аю предала её. Ни единого мгновения, даже когда видела кинжал высоко над своей головой. Кинжал снился ей, убийственный взгляд Аю снился ей, и страха не было по-прежнему, только вопросы. Жылан не думала, что Аю хотела её убить, собиралась её убить… Жыланвсего-лишь не понимала, зачем.       Жылан снился кинжал, снился момент нападения, но Аю приходила к ней во сне лишь однажды и лучше бы не приходила вовсе, потому что теперь Жылан застыла посреди глубинного ничего, в трансе, приближенном к смерти, и желала только одного - чтобы Аю взяла её за руку. Она знала, что Аю была жива, несомненно жива, но не рядом, жива без неё, и если Жылан позволяла этой мысли стать достаточно ясной и чёткой, нечто огромное и опасное разрасталось в её груди, распирало рёбра, рвалось по горлу криком, и Жылан хотелось разнести всё вокруг, лишь бы получить то, чего требовало это огромное и опасное - её сердце.       Аю вылетела в окно, а Жылан стала матриархом, и вокруг неё не было ни одного человека, которому она могла бы безоговорочно доверять. Тот единственный человек пропал где-то на огромных просторах Шарта. С клеймом предателя на имени. С описанием её примет в приказе о поимке.       А она, Жылан, оставалась в столице, с государством на руках, с ожерельем на шее и не могла даже виду подать, что думала об Аю, потому что где-то рядом с ней был тот, кому Аю предназначила кинжал в тот день.       Нет.       Потому что Жылан следовала велению сердца - быть светом, быть острием и направлять. Что значили её эгоистичные желания в сравнении с желаниями большинства? Этими, последними, она должна была жить.       Открыв глаза, Жылан тут же крепко зажмурилась - так резанул яркий свет по глазам. Она закрыла лицо руками и отчуждённо заметила, будто о ком-то другом:       - Ноги затекли. Дай воды.       Туншыгу кинулась к матриарху, едва не вылетая из ботинок. Когда Жылан открыла, наконец, глаза, Туншыгу испытала облегчение, которого сама от себя не ожидала, и её обычная походка превратилась в самый настоящий полёт. Присев перед Жылан на колени, она заботливо поднесла чашку к её губам и осторожно переложила фарфор в немного непослушные пальцы матриарха.       - Спасибо, - пробормотала Жылан между глотками.       Туншыну, чьё лицо оставалось холодным, отстранённым, внутренне рыдала жемчужными слезами. Воду, кровать, головы врагов, насаженные на пику - что угодно, только бы Жылан была.       Действуя чётко и оперативно, Туншыгу заперла последнюю дверь перед носом у слуг, проверила зал на наличие случайно проскользнувших и потащила к Жылан заботливо припрятанную подушку. Подушка была с какого-то коридорного стула, но это значения не имело.       Жылан сделала несколько осторожных движений, чтобы оценить состояние бренного тела и рассеянно нахмурилась, заметив на себе красную ткань. Жылан не помнила, чтобы надевала нечто подобное, красный был не её цвет. Должно быть, Туншыгу… Она обхватила руками плечи, проводя ладонями по мягкому, немного потасканному плащу, узнавая его постепенно, вспоминая. От плаща ещё слабо пахло: деревом, травами, ладаном, кожей, персиками, сладковатым потом.       Жылан рвано выдохнула, как человек, сдержавший рыдания. Посмотрела на Туншыгу.       - Вы плакали, - попыталась та оправдаться.       Жылан сердито сжала губы. Туншыгу упрямо вскинула голову. Жылан фыркнула и протянула руку:       - Давай сюда подушку.       Туншыгу помогла Жылан выпрямить непослушные ноги, помяла затекшую поясницу и уложила её прямо на пол, укутанную в плащ, как в красный кокон. От Туншыгу не укрылось, как осторожно Жылан обращалась с плащом и как она провела носом по кромке воротника, вдыхая глубоко и завороженно, но они обе сделали вид, будто ничего не было.       “Блокнот у тебя с собой?” - уточнила Жылан.       “Разумеется. Даже сплю с ним под подушкой”.       “Тогда записывай”.       Хотя Туншыгу являлась женщиной, которую трудно чем-то особо впечатлить, брови её всё же поднимались вверх по мере того, как заметки и планы ложились из-под её руки на бумагу. Жылан называла имена сенаторов, называла города и называла сроки, и то, что Туншыгу записывала, очень многих могло бы сильно обеспокоить.                            В тот же вечер секретари матриарха бегали, как проклятые, по Дворцу и по всей столице, доставляя конверты, отправляя конверты, отправляя почтовых в ближайшие пункты и гарпий в отдалённые города. В течении двух суток все без исключения сенаторы Шарта получили сообщения, написанные собственной рукой матриарха. Жылан не собирала их в зале сената, не выносила вопрос на обсуждения, не хотела тратить ничьё время на дорогу и затяжные совещания. Текст её сообщения был вполне лаконичен и при этом не баловал объяснениями.       Секретарь сената Жерменке тоже получила свой конверт. Запыхавшийся мальчик-посыльный Дворца принёс ей его уже почти на закате. По выражению лица Жерменке можно было догадаться, что она персональному письму была не слишком рада. С зажатым в зубах куском вяленого кальмара, она дала мальчишке монету и решительно заперла двери в свои покои.       С удобством устроившись за рабочим столом, Жерменке закинула ноги на пуфик, распечатала ножичком письмо и решительно оторвала от кальмара ещё кусок. Чем дальше она читала, тем больше усиливалась степень удручённости на её лице, пока под конец она не поднялась на ноги и не начала расхаживать по комнате.       - Ну, замечательно, - подытожила она, смотря на полоску вяленого кальмар в своей руке. - Теперь не сенаторы докладывают матриарху о проблемах, а матриарх сенату. Какие, к демону, монстры?!