В один день, по отдельности, вместе

      На большаке в нескольких десятках километров от городка Эдимисурет собралось необычайно много народу. Часть стояли без дела, чесали языками, другие же суетились с видом занятым и крайне важным, разгоняли первых нервными злыми окриками. Старые вязы угрожающее кренились над дорогой, шелестом проклиная порывы ветра. Часто повторялся один жест: вскинутая в сторону деревьев рука, которая замирала на секунду, чтобы безвольно опуститься.       - Что творится! Нет покоя на дорогах, выезжать страшно, семью оставлять. А вдруг не вернёшься? Как они без меня будут, без кормильца.       - Какая тварь могла эдакий кошмар сотворить? Ай-яй...       - Ну, так тут одно ясно: не звери это. Человек. Только человек мог такое сделать.       - Ага… Тьфу, страх какой!       - Это, уважаемые, вы зря. Я много чего про зверьё-то слышал. Говорят, на востоке у гор бешеные пошли. Такие, как те, могут. Мы, конечно, не на востоке, но разве не могли они до Эдимисурет добраться? Я вам скажу, могли, ещё как, ненормальные же. Монстры!       - Что ты несёшь, мы на другом конце страны!       Люди посматривали на пышные перины облаков, внахлёст кутавшие небо, и на ужасающе нереалистичные трупы, висевшие на ветках деревьев и разбросанные по участку большака. Золотой закат разливался сиреневыми и розовыми реками, и они нежно омывали грозовые тучи. В свежем воздухе пахло дождём, мокрой корой, смятой травой и кровью. Крепкие лошадки ар-ождан равнодушно пощипывали траву в сторонке. Сами сотрудники ар-ождан вели подробную запись развернувшейся картины. Приходилось торопиться - никто не хотел возиться с таким месивом по колено в воде, а запах обещанного ливня был всё ярче. В отличие от коргаушей, дауысы не устраивали беспорядки, а разбирались с их последствиями. Зеваки стояли поодаль и с неким извращённым содраганием, с жадностью до впечатлений, разглядывали изувеченные тела. Кости были переломаны, шеи свёрнуты, у одного в глазнице даже торчала ветка. По-своему красиво сверкали валявшиеся в серой перине-пыли мечи.       Всех этих бедолаг предстояло снять, опознать, довезти до покойницкой. Доблестными ребятами из ар-ождан оставалось только восхищаться.       Восхищение не мешало мирянам путаться под ногами.       Среди молодых и удалых дауысов особо выделялся сутулый тонкий человек, напоминавший старый помятый зонт. Несмотря на создаваемое впечатление, в нём без сомнения угадывался начальник. Пока молодняк ар-ождан писали протоколы и собирали доказательства, он, звавшийся Эдет-Гурып из Эдимисурет, усталыми серыми глазами изучал пейзаж.       Судя по дорожной пыли и пятнам крови, на дороге была сначала одна телега. К ней вели муравьиные цепочки следов. Муравьиные - это на взгляд Эдет-Гурып. Все погибшие были достаточно крепкими мужчинами, подозрительно крепкими для простых жерондеу, что наводило на мысли о боевой подготовке. Вылезшие из леса “муравьишки” с чем-то столкнулись, и оно (или они) расправилось с ними с равнодушной жестокостью и... восхитительной простотой. Эдет-Гурып подошёл к низкой сосне у самого края дороги и, скрестив на груди руки, чуть подался вперёд, вглядываясь в висевший на ветке лицом вниз труп. Как опытный дауыс, Эдет-Гурып быстро распознавал возможные причины смерти. Этот человек, что висел на ветке что твоя простыня, умер от удушья, вызванного отёком гортани, и на шее у него был след от резкого и могучего удара. Кто-то бил в кадык, скорее всего, рукой-медвежьей лапой, чтобы не повредить себе пальцы.       Начальник ар-ождан обернулся к телегам. Он хорошо запомнил следы в пыли, они кружили вокруг первой телеги, словно в танце, истинный узор боя и противостояния. Половину уже смазали и затоптали дауысы и зеваки. Эдет-Гурып мог вообразить этот танец. Быстро, чётко, смертоносно. Будто лезвие ножа. Ничего лишнего, ничего личного, просто убить и отбросить.       Шквальный ветер всё стервознее трепал верхушки вязов. Он взметнул пыль, застонали деревья, и сухие веточки покатились по дороге. Слушая бубнеж молодняка, Эдет-Гурып присел на корточки перед телом, оставшимся у телеги. Как и остальные, этот человек был обшарен. Будто мешок с барахлом или женская сумка, в которой всё переворачивают вверх дном ради одной мелочи. На шее осталась серебряная цепочка, рядом в пыли валялся кошелёк.       “И чего они искали?” - размышлял дауыс. Жертвы сами вышли к телеге, не наоборот. С чем они могли идти?       Детали произошедшего проявлялись постепенно, словно волна впечатлений лизнула берег и стремительно отступала, а блестящие выпуклые камешки показывались в насыщенном водою песке. Чем больше дауыс замечал, тем тревожнее ему было.       От первой телеги к другой вела одинокая цепочка следов. Эдет-Гурып поставил свою ногу рядом, сравнивая. В длину каждый след ступни был не меньше двадцати пяти сантиметров. Оно могло оказаться как мелким мужчиной, так и крупной женщиной. Интуиция подсказывала дауысу, что преступник был один. На руках у ар-ождан осталось больше десятка трупов, и нелогично было предположить, что кто-то мог совершить такое безмерное зверство в одиночку, перебить, как котят, крепких мужиков, но факты не сходились с домыслами, противоречили логике, и осталось лишь принять их голыми и сухими, как в протоколе. Через некоторое время, предположительно, пять минут, к месту убийства подъехала вторая телега, и с людьми в ней приключилось то же самое, что и с первой - “оно” с длиной стопы примерно в двадцать семь сантиметров.       Нагруженные всевозможным скарбом лошадки ар-ождан заволновались, подняли смешные тяжёлые головы. По большаку, столбом поднимая пыль, скакала группа всадников.       Горожане, как собаки по команде, повернулись на шум. Прищуренные глаза с любопытством разглядывали несущееся облако пыли и неприятностей. Дауысы, примерно представляя себе, кто это мог быть, грустно уткнулись в записи. Эдет-Гурып потёр лоб основанием ладони, привычным для всех его подчинённых жестом, и с лёгким кряхтением присел, заглядывая под телегу. Топот копыт приближался. Начальник ар-ождан изучал тело, голова которого была сунута между спицами колеса. Голову отрубили ударом меча, так что фактически тело и голова были отдельными объектами.       “Везёт тебе, - думал Эдет-Гурып, слушая цокот копыт, - ты уже мёртв”.       С противоположного борта, возмутительно чистые, приблизились и застыли сапоги иссиня-чёрной кожи. От них несло важностью и конским навозом.       Эдет-Гурып поднялся, усиленно стараясь не щёлкать коленными суставами и не кряхтеть. Взгляд главного начальника Арнайыкоргау он выдержал с достоинством. Не хватало ещё пресмыкаться перед гостями из центра.       - Ты за главного? - проговорил гость. Его жесты были властными, а лицо суровым, и создавалось впечатление, что он-то считал себя вовсе не гостем, а хозяином. Лицо и имя этого человека знали ар-ождан по всему Шарту. Каракозыиз Орталыка, главный начальник Арнайыкоргау, второй в стране человек после эскери-сарапшы. Ныне должность эскери-сарапшы занимал Азгыруш. Доподлинно было известно, что Азгыруш и Каракозы были старыми друзьями. “Вот так они, вот так!” - сказал бы отец Эдет-Гурып, потрясая крепко сжатым кулаком. Сказал бы, если бы был жив.       - Начальник ар-ожданЭдимисурет, Эдет-Гурып. Чем обязаны?       Каракозы поморщился, явно недовольный тем, что приходилось возиться с провинциалами и идиотами без чувства такта и склонности к раболепному подчинению.       - Передайте все записи и зарисовки моим людям.       - С удовольствием. Как только получу основания для этого.       - Моего слова достаточно.       Эдет-Гурып едва не закатил глаза.       - При всём моём уважении… Расписка меня устроит больше. Её можно положить в карман и подать на стол начальству, а вот слово - нет.       Взгляд Каракозы был красноречив и обещал долгие муки.       - Будет вам расписка, - фыркнул он. Прохаживаясь неспешно от края до края большака, он добавил как бы между делом: - Мне прислали сообщение, что убитые могут быть служащими коргау.       - А-а-га-а…       Эдет-Гурып невесело усмехнулся. Шишка из Арнайыкоргау строил из себя чрезвычайно занятого и важного человека, но у самого-то жопа уже давно дымилась, того и гляди, загорится. Арнайыкоргау занимались внутренними расследованиями. Они должны были защищать государство от предателей в строю, от недобросовестных дауысов, от других подразделений коргау, если в тех вдруг оказывался гнилой человечишка. Если Каракозы из Орталыка примчался в такую даль лично, верхом, и даже медали на свою широкую грудь не нацепил, коих у него наверняка было жопой жуй, то трупики-то могли оказаться не просто коргаушами.       И тогда вставал вопрос: за кем охотились ребята из Арнайы и насколько же отбитым должен был быть этот человек, чтобы перебить коргаушей, которых сам, лично, тренировал и которым покровительствовал Азгыруш?       Дауыс снова потёр лоб тыльной стороной ладони, уже понимая, что ему предстоял сложный выбор между спокойствием, честностью и добросовестностью. Каракоз смотрел на него сверху вниз, непонятно, как умудрялся, при том, что они были примерно одного роста.       - У них при себе ничего нет, - сказал Эдет-Гурып. - Ни одной бумажки. Никаких приказов. Для меня очевидно, что они здесь были с какой-то целью и летально ошиблись в действиях. Но без доказательств и лимон сладкий. Если вы их опознаете - они будут служащими коргау.       Он тяжело вздохнул.       - А коль не опознаете - не будут.       Никто никогда не доверял коргау. С их появлением толпа зевак рассосалась, любопытство сдалось перед лицом недоверия и страха. Несколько человек с видом недовольным, точно по пути от зубодёра, давали показания дауысам и коргаушам. По напряжению их тел, по их речи Эдет-Гурып, как обычно, замечал знакомую уже скованность и отчуждённость, будто овцы косились блестящими глазами на сторожевых псов.       Жарамсыз и Тазажурек были одними из тех самых зевак, но, в отличие от горожан, проявляли гораздо больше участия вместе с общим любопытством. За беседой, развернувшейся между двумя крайне важными на вид мужчинами, они наблюдали искоса и бочком, неторопливо, продвигались на место действия. Место вполне приметно было обозначено множеством луж крови. Жарамсыз не прекращал сокрушенно качать головой, вид изувеченных тел доставлял ему почти физическую боль, и его пацан, смазливый и шустрый Тазажурек, постоянно дёргал праведника за рукав, заставляя продвигаться дальше.       - Видишь? - то и дело говорил он, показывая на что-то. Это могли быть разбросанные вещи, пятна крови, следы в пыли. Жарамсыз приглядывался, снова качал головой, но всё же понимал, что мальчишка имел в виду. Каждый фрагмент укладывался в общую картинку.       В отличие от ар-ождан и коргау, эти двое, на вид нелепые и вместе с тем напрягающие, действовавшие слишком нагло даже для простых путников, и знавшие больше, чем показывавшие, были совершенно уверены, что смертоносное “оно” было крупной женщиной. Женщиной с весёлым характером и чёткими целями.       Эдет-Гурып, которому краткосрочного знакомства с главным начальником Арнайыкоргау хватило до конца жизни, следил за двумя бойкими путниками усталыми серыми глазами. Но следил не без интереса. Профессиональный нюх давал о себе знать. Седоватый мужик был огромным, мощным, явно не горожанином, а пацан, что вился рядом, однозначно был жуликом. При этом оба шлялись по месту преступления, будто грызуны по свалке. Дауыс не стал их окрикивать. Подчинённые смотрели то на него, то на нарушителей, и с печалью в глазах ждали приказа. Начальник коротким жестом велел им отвалить в сторонку.       Подойдя к подозрительной парочке со спины, Эдет-Гурып прислушался. Наглецы уже стояли у второй телеги, заглядывали внутрь и перешептывались. Он услышал, как седовласый верзила сказал:       - В этой телеге лежало что-то живое. Теперь этого здесь нет.                     Аю провела пальцами по шершавому боку красноватого, ароматного персика. Персик приятно тяжелил руку - обещание сладкого сока, который побежит в рот и по губам. Жрица, посматривая на Аю тёплыми, всезнающими глазами, наложила целую корзинку, так, что сухие стенки захрустели от избытка. Аю не возражала. Пучок трав, ради которых она и спустилась на причал, жрица положила наверх, точно финальный штрих. Высушенные, они сохранили яркий цвет сиреневых соцветий, и терпкий дымчатый запах только усиливал сладость соседних плодов.       “Запомнила? - спросила жрица, когда Аю взялась за ручку корзинки. - Не перепутай. И не жги всё сразу. Можешь удушиться”.       На пристани было шумно. Кричали птицы, сновали люди. Носили туда-сюда огромные ящики мешки. Торговки зазывали моряков и путников, громко урчала широкая река, и другой берег был едва виден в далёкой дымке.       “Да”, - Аю потянула корзинку сильнее. Жрица отпустила. Уголки её губ странно изогнулись, всего на секунду, как будто она знала, что Аю согласна была и умереть, задохнуться, лишь бы получить своё. Знала и не одобряла.       Но кто же спорит с одержимыми.       Шхуна стояла у речного причала пятнадцать минут, и Аю шла к ней неторопливо, разглядывая переливы на розовато-белых парусах. У неё была корзина персиков и персиковое настроение, соломенная шляпа прикрывала живые, задорные глаза, и веснушки, точно золотые брызги, сияли на загорелом лице. Дежурившие на пирсе дауысы посматривали в её сторону и невольно улыбались, покачивающиеся бёдра, сила и уверенность, шедшие от Аю, волновали что-то внутри и заставляли дышать чаще и глубже, будто пытаясь уловить запах жизни и мечты. Когда она прошла мимо, они положили ладони на сердце и слегка склонили головы.       Аю склонила голову в ответ, и в её широкой хищной улыбке витали невысказанные слова: приветствовали бы вы меня так же, если бы знали, скольких коргаушей я перебила за последние две недели?       Впрочем, служившие в ар-ождан и в коргау не переваривали друг друга ни в каком виде, так что, весьма вероятно, озвучь Аю свои мысли достаточно громко, и ей бы даже корзинку предложили помочь донести…       Последнее нападение на себя Аю вспоминала смазано - что делала, с кем и как, - только момент обыска казался ей существенным и достойным запоминания. Как она, с трепетавшим сердцем и плотно сжатыми зубами, переворошила все одежды, все телеги, сапоги и исподнее, но так и не нашла гербовой бумаги с приказом о её поимке. Её руки были перепачканы кровью, тело отяжелело после нагрузки, но в груди что-то радостно и свободно пело. Все распоряжения матриарха писались на гербовой бумаге, за её подписью, а значит, что бы ни говорили коргаушы, вовсе не Жыланотправила их “доставить Аю, не обязательно живой”. При них не было бумаг. Их облава вообще не была проведена официально.       Тот, кто пытался достать Аю, убить её, делал это втихаря. Не стала бы матриарх действовать так, если бы решила мстить за себя. Или стала бы?       Уже поднимаясь по трапу, Аю замедлила шаг и посмотрела на свою правую ладонь. Бледный шрам пересекал её от указательного пальца к ребру, искажая бывшие там прежде линии.       Нет, не стала бы.       Шхуна весело шла по реке; с севера паруса наполнял свежий, прохладный ветер, и судно раскачивалось на волнах, разрезая пространство ясно и быстро. Откинувшись в раскладном тканевом креслице, Аю ела персики. В соседнем кресле, поджав под себя ноги, сидела Айтолкын. Её светлая в пятнах рука тянулась к корзинке не реже, чем рука Аю, и, если воин шынайы не ошибалась, милахаАйтолкын сожрала не меньше пяти персиков за присест, а это столько же, сколько съела Аю, но с учётом разницы в размерах примерно в полтора раза. Аю была в лёгком шоке - в первый раз она столкнулась с кем-то, кто ел больше, чем она сама.       - Ты такая красивая, тебе говорили? - щебетала Айтолкын, не забывая жевать персик. - Кроме меня? Должны были говорить, ты восхитительна! Напоминаешь мне медведя. Нет, в хорошем смысле! - Айтолкын решительно сверкнула голубыми глазами. - Да, ты вся такая грозная и очаровательная! Кстати, у нас в гостиной лежала шкура медведя. Не знаю уж, куда он потом делся, дорогая же вещь, между прочим, даже для контрабанды. Да, наверное, всё дело в том, что к нам начали захаживать всякие официальные лица, и матери пришлось шкуру убрать, сейчас же даже за хранение можно статус гражданина потерять…       Аю слушала, подперев голову кулаком, безмерно щедрая в своём внимании и теперь уже спокойная, когда поняла, что Айтолкын не нужны были какие-то особые отклики во время разговора. Айтолкын разговаривала за двоих. Аю оставалось надеяться, что это было её обычным состоянием. Пережив то, что пережила Айтолкын, человек мог бы захлопнуть рот, душу и не вымолвить больше ни слова.       - В моём доме тоже была шкура медведя, - сказала Аю.       - Да ла-а-адно!       - Только никому ни слова. Её подарили отцу за выполнение одного частного заказа. Кинули сверху, помимо обычной оплаты. До сих пор помню, каким мягким был мех.       Айтолкын даже зажмурилась от удовольствия:       - Ах, если бы их можно было гладить живыми!       Айтолкын была родом из Ракым-Сарай. На самом деле, родилась она вовсе не в Шарте, а в каюте пиратского корабля где-то у берегов Королевства Озен, но её мать, которая по удивительному стечению обстоятельств оказалась капитаном того самого корабля, решила, что каждому пирату, не желающему кончить дни свои в позорном изгнании, нужно было родовое имя и место, где приютить стареющие кости. Из её обильной и вдохновлённой болтовни Аю поняла, что богатый дом в Ракым-Сарай пустовал практический круглый год, пока Айтолкын не исполнилось четырнадцать и родители не вложили капитал в законное дело.       О том, как её схватили, Айтолкын не рассказывала. Да Аю и не хотела заставлять её душу выворачивать, тем более, что эта душа за яркими голубыми глазами немилосердно кровоточила, и лучше было позволить ей забыть. Люди, забравшие Айтолкын и завязавшие ей верёвку на шее, скорее всего, сцапали её дорогой, как сверток пирожков, не думая даже, видя в ней только товар, байлады, которую можно было сбыть на рудники. А по пути надкусили.       - Я тебе сейчас расскажу, чем отличаются конфеты от карамели… - болтала девушка, и правая щека у неё топорщилась от задвинутой туда персиковой мякоти. - Всё дело в сахаре и технологии приготовления!       Наверное, если Айтолкын говорила о сладостях, она тоже не желала вспоминать. Аю с интересом слушала, дразнила девку каверзными вопросами и иногда показывала кончиком пальца с зажатым в руке персиком на кого-нибудь забавного и дурацки одетого на палубе шхуны. Айтолкын делала смешное лицо, будто удивлённая рыбка, и стреляла глазами, чтобы увидеть всё, оценить всё, выпить мир вокруг до дна. У неё было приятное открытое лицо, глядя на которое иногда Аю чудилась радость рассвета.       Лицо было чистым. Кожа - кровь с молоком, голубые венки, и во всему телу, точно не закрашенные фрагменты бумаги, растекались совершенно белые пятна. Снежно-белым было одно плечо, пара пятнышек была и на сходе бровей, на груди будто сердечко, но не с той стороны. Сейчас большая часть этой кожи была скрыта под одеждой, но когда Айтолкын поднимала руки и свободные рукава обнажали запястья, на них видны были фиолетовые с подтёками следы.       Обнаружив Айтолкын на дне телеге, Аю искренне надеялась, что перед ней лежал труп. От скрюченного, связанного и дрожащего существа не исходило ни одной мысли, не было следа живого ума, совсем никаких эмоций - ничего. Аю остановила себя, чтобы не потянуться тут же, не схватить, не взять на руки - так учили осторожности, на случай, если добрую длань встретят иглами, - и попыталась обратиться к женщине телепатически. Она наткнулась на пустоту. Точно тело было иллюзией, будто женщина была мёртвой или будто это был переодетый мужчина. Аю осторожно, мягко, как со стеклянной, стянула с головы Айтолкын плотный мешок. В коричневой копне кудрявых волос застряли ветки, пыль и колтуны. У Аю заболело, сдавило сердце, и оно тут же будто разорвалось, затапливая всё в груди теплом. Не человеческие - животные, скотские, - глаза косились на неё с тупым ужасом ягнёнка, которого должны были зарезать.       И ни одной мысли.       - Да ты брешешь, - пробормотала Аю, когда Айтолкын размахнулась и со всей силы послала персиковую косточку в полёт. Косточка всё летела и летела, пока не исчезла в реке с коротким бульком.       - Я в двенадцать уже ходила на абордаж! - заявила Айтолкын с лёгким позёрством. - Ты вообще кидала когда-нибудь абордажный крюк? Он больше меня весил.       - Давай ещё раз, - Аю взяла другую косточку. - Одновременно.       Судовая команда, соседние пассажиры и речные чайки наблюдали за весельем с молчаливым осуждением. Матросы скалились от смеха, но более мирные и скучные люди на корабле тяжело вздыхали. Одна женщина и вовсе качала головой и бормотала что-то себе под нос, и в целом шхуна вибрировала от невысказанного возмущения. Девушки бились насмерть. Они орали так, будто их крики действительно могли заставить косточку пролететь дальше.       - Да ты с проворотом бросаешь!       - Ой, не выделывайся мне тут! Руки короткие, а машешь, будто ты баклан…       - Ха, видала!       - Моя всё равно дальше!.. Ну, ну же… Да, бицуха решает!       - Ничего подобное, мышцы тут не главное!       В конечном итоге, косточки Аю летели сантиметров на двадцать дальше, чем брошенные Айтолкын, но такая разница делала девчонке комплимент.       Косточки напомнили Аю о камне. Она обнаружила его, когда усадила Айтолкын на край телеги, чтобы развязать ей руки и ноги. Камень - невероятно синего, глубокого цвета, наподобие кристалла, - висел у Айтолкын на шее. Камень был вытянутый, обмотанный проволокой, и эта же проволока обматывала Айтолкын шею. Разрезая верёвки, Аю приходилось быть очень осторожной, ей хотелось избавиться от них разом, сорвать зубами, но пугать девчонку было нельзя, и у Аю даже руки заболели от напряжения, от сдержанных движений. Голубой камень был красивым, и свет проникал в его грани, попадая внутри в западню, но Аю поднимала на него глаза - на него, болтающийся на израненной белой шее, в болезненном окружении синяков и укусов, - и он вызвал у неё странное чувство гадливости.       Будто гниение. Гниение и разложение могут выглядеть красиво, их палитра цветов, мягкость текстуры, смерть, дарующая кому-то жизнь, но лишь истинно извращённое восприятие такую гниль возжелало было и не содрогнулось бы при мысли о контакте.       Верёвки были откинуты. Айтолкын, имя которой Аю тогда ещё не знала, пыталась сжаться в тугой клубок и нерационально, но очень по-человечески старалась исчезнуть, просто отвернувшись от мира. Сколько бы она ни лежала в той телеге, её доставали оттуда каждый раз. Аю равнодушно посмотрела на четыре трупа, что лежали вокруг телеги, и решительно потянулась к проволоке. Она размотала её в три движения, игнорируя вздрагивания и всхлипы, а потом отбросила в сторону.       В ту же секунду Аю накрыло. Айтолкын вскинула голову, раскрылась вся, точно бутон, и Аю почувствовала, что теперь они знали друг друга. Девушка знала, кто освободил её, почему и с какими чувствами. В её глазах появилось сознание, а в мыслях Аю - её мысли. И мысли эти были ужасны. Острая, будто разбитые стёкла, память, и в каждом фрагменте слова, страх, боль, ужас и отвращение, злоба и обида, отчаяние и унижение, осколок за осколком, не прекращаясь, появлялись, разлетались вдребезги, ранили и исчезали вновь в попытке отвернуться и забыть. Аю потянулась к Айтолкын и взяла её на руки, маленькую, полуголую, в лохмотьях. Айтолкын обвила шею Аю руками, крепко схватилась сзади за одежду, обхватила ногами и начала рыдать. Её пальцы впились в ткань, в кожу, наверное, она могла сжать их до трещин. Она рыдала и рыдала, тихо выла и снова начинала рыдать все те два часа, что Аю шла пешком через лес и гладила Айтолкын по спине.       Шхуна шла по реке к Ракым-Сарай. Вода была жизнью, и на какой-то момент путницы ощущали на себе её мерное, полноводное течение, её мудрую вечность, в которой им была отведена лишь малая часть - как свет падающей звезды. Аю сняла одну маленькую каюту, и, несмотря на то, что спальных мест там было два, вторую ночь подряд Айтолкын брала своё одеяло и забиралась к Аю под бок. Аю не снимала половину одежды, но позволяла Айтолкын оставаться рядом; позволяла так же, как слушала её болтовню, как несла её на руках, как заслоняла собой, если рядом проходили матросы. Аю везла Айтолкын в Ракым-Сарай и обречённо сносила слишком узкую для себя постель, тихо усмехаясь фразе, которой всегда говорили ей наставницы: погубит тебя твоё стремление всех спасать.       Спасти человека от смерти и страданий оказалось легче, чем спасти от страха и стыда.       - Мне нравится наблюдать за небом так, - делилась Айтолкын, когда они обе лежали на палубе. - Облака движутся, и кажется, будто во всём этом есть какой-то огромный смысл.       Закинув руки за голову, Аю наблюдала то за облаками, то за людьми вокруг. В противоположном углу наиболее состоятельные пассажиры сидели за шикарными плетёными столиками и ждали свои спецзаказы на обед. Белые скатерти шуршали чистотой. Шхуна бежала по волнам, покачивая, точно в колыбели, перья облаков ластились к небу, и, если смотреть на них достаточно долго, можно было поймать головокружительное ощущение полёта.       - Летишь? - спрашивала Айтолкын.       - Ага.       За одним из столиков уже начали поднимать бунт. Аю повернулась на бок и подперла щёку кулаком.       Чопорно, точно на приёме, супружеская пара сложила руки на белой скатерти и грозно высказывала своё возмущение официанту. Говорил, в основном, муж, не поддерживая при этом зрительного контакта,       - Молодой человек, сколько мы, по-вашему, ждём заказ?       - Ну, мы предупредили вас, что кок был занят, обеденный час всё-таки.       - Предупредили. Но вы сказали “двадцать минут”. А прошёл час.       - Позвольте, но когда я подходил тогда, вы же сказали, что готовы подождать…       Официанта было жаль. Парень старался, но свою вину за недопонимание и чужое неудовольствие признавать явно не хотел.       - Да прекратите вы.       Щёки дородной женщины заколыхались от негодования. Казалось, что единственной её радостью в этой жизни был этот запланированный обед в компании мужа. Планы пошли прахом, а значит, и все её надежды в этой жизни тоже развеялись над рекой.       - Вино вы мне принесли, - недовольные клиент начал тыкать в стол упитанным пальцем. Аю отметила блеск перстней. Отметила отсутствие чёткой линии шеи. Ситуация была даже забавной… - Я полчаса жду свои заказ, я несколько раз обратился к официанту, и что же? Вино допито, а вы мне приносите вот это? Уберите, не буду я платить.       - Но заказ выполнен.       - Чудно. Мой заказ, который мне нужен был полчаса назад, под вино, я не получил. Мне платить не за что. В самом деле.       В его голосе, в его жестах была масса негодования. Аю было почти грустно наблюдать, как щепетильны были эти люди в своём разочаровании, как держались за своё чувство праведного гнева и доказывали своё на него право другим.       - Противно, - поделилась Айтолкын, тоже наблюдая за сценой.       - Говорят, нельзя позволять своему восприятию ситуации портить тебе настроение, - Аю пожала плечами. - Мне кажется, если бы мы могли так контролировать своё восприятие, уже стали бы полубогами. Но можно попробовать ведь, а?       - Да бред это, не бывает так, - Айтолкын фыркнула. - Если ты уже на что-то отреагировала, это как пожар, остановить не получится. Будешь любить, злиться, стыдиться, винить, пока не остынет.       - А как остудить? - уточнила Аю и, прежде чем снова лечь на спину, кинула взгляд к левому борту. Там, уплетая булку с мясом, стоял весьма интересный на вид персонаж. Он носил белые штаны, рубаху, был полностью лысым и на голову повязывал косынку с вышивкой.       Кроме этой шхуны ещё многие суда шли в сторону Ракым-Сарай, но на причале Аю выбрала её, потому что по трапу вверх шёл человек, которого Суретсалу-Ит назвал Далажелы, работорговцем.       - Я слышала, за океаном есть религия, которая призывает вознестись над суетой и наслаждаться просто фактом жизни.       - Наслаждаться, полагаю, пока с голоду не сдохнешь?...       Перья облаков лениво проплывали в водах быстрой реки. Айтолкын, выжившая, но ещё не пережившая, продолжала болтать. Аю отпускала приземлённые, чёрные шутки обо всём на свете и время от времени размышляла о медной печатке, что нашла в кармане одного из работяг, когда разделалась с ними на большаке от Эдимисурета. Айтолкын тогда всё ещё тряслась от страха в телеге. Обшаривая карманы, Аю особенно заинтересовалась этой печаткой и с сожалением вспомнила о других, первых негодяях, встретившихся ей несколько недель назад. Тех она не обыскала, а стоило бы. О таких печатках она кое-что слышала, воины шынайы умеют многое, а о потенциальных возможностях знают ещё больше, так что Аю имела представление о нескольких целях, которым такие печатки могли служить. Подобные игрушки изготавливались на заказ, и гравировка на найденном ею была достаточно сложной. Впрочем, не настолько сложной, чтобы не повторить её пару сотен раз.       Теперь печатка лежала у Аю в сумке. Вместе с небольшим камнем глубокого синего цвета.       Аю снова кинула взгляд на человека в белых штанах. Внутри шевельнулось пакостное любопытство: заметил ли он, что в его каюту кто-то заходил? У лысого, не то что бы надёжно спрятанные, водилось два десятка таких вот печаток, завязанных в одном маленьком мешочке.