В один день, по отдельности, вместе

      Стол для чая накрыли на одной из маленьких площадок, которые располагались на башнях Дворца. Немногим доводилось бывать на них, и слухи о захватывающих дух видах ходили по всей стране. Рассказывали, что с восточной башни Орталык был виден как на ладони. Столица на трёх холмах. Невысокие домики, от двух до четырёх этажей, иногда с мансардами, по-братски прижимались друг к другу боками и долго тянулись вдоль улиц, все украшенные единой бирюзовой черепицей и маленькими крышечками на дымоходах. Их фасады были увенчаны резными наличниками и ярко окрашенными рамами. Улицы, достаточно широкие, часто разветвлялись и петляли, замыкались в круг. Там и здесь взгляд натыкался на острые и торжественные короны храмов. В столице любили фронтоны, галереи, стрельчатые арки и купольные своды, мощёную дорогу и тяжёлые бетонные клумбы. По всему Орталыку сотни и сотни домов, храмов и лавчонок украшали свои стены фигурами из крупной стеклянной крошки, зелёной, белой и красной, иногда синей, и в солнечные дни Орталык сверкал всеми цветами радуги.       - Мне говорили, что вы встаёте рано, но я не думала, что настолько.       За столом напротив Жылан сидела сенатор Аспен. Она манерно держала свою фарфоровую чашку и сквозь подымавшийся пар смотрела на зарю.       - Привычка, - Жылан мягко улыбнулась. - Даже когда у меня был личный наставник на дому, я вставала с рассветом, не говоря уже о подготовительном лагере и когамдас. Я привыкла, что дела делаются при свете дня.       - Кажется, анакызметы не получают от вас распоряжений раньше семи часов?       - Верно. Но ведь прежде чем раздать эти распоряжения, я должна всё спланировать.       Аспен отпила чай. Тихо звякнула фарфоровая тарелка.       - Вы всё завязали на себе. Известный, но трудный способ управления.       - Я предпочитаю разные тактики.       Руки Жылан были сложены на коленях. Свежая, по-утреннему нежная, она сидела, откинувшись на спинку стула, и смотрела на Аспен. Им прислуживала одна девушка, которая стояла достаточно далеко, у балюстрады, и не могла слышать весь разговор. Аспен бросила на горничную один-единственный взгляд и, кажется, забыла о её существовании, уделив внимание пышным пирожным.       - Возможно, - начала она осторожно, - мне не следует говорить с вами об этом так откровенно, но я всё же думаю, что между нами не должно быть секретов. Думаю, как сенатор и как простой гражданин.       Большие глаза Аспен под бровями-дугами всегда казались очень открытыми, придавали ей честности. Жылан наблюдала, как она откусила пирожное, запила его чаем. Затем сама отпила из своей чашки.       - Говорите, - ответила она легко. Честность не бывает абсолютной, но когда о ней заявляют, всегда легче догадаться, что остаётся в её тени.       - Азгыруш поделился со мной вашими планами. Что вы хотели самостоятельно отправиться к границе с Республикой Буркыттарады.       - Отец был весьма против этой идеи.       - А вам она казалась правильной?       - Разумеется. Я должна всё знать. Видеть всё своими глазами.       - То, что вы устроили нам на прошлой неделе, - Аспен многозначительно нанизала клубнику на вилку и занесла её над сливками. - Неужели недостаточно видеть так далеко? Неужели нельзя послать кого-то? Мне страшно представить, какой расход ментальных и физических сил вы перенесли в тот день.       Жылан улыбнулась и молча надкусила пирожное.       Справедливости ради, она ведь попробовала этот вариант. Она послала в Тау-Кокжиегы одного анакызмета. Как выразилась Намыс, “с миленьким личиком”. У Намыс были на него большие планы. Только до Тау-Кокжиегы он не добрался. Уже на обратном пути, везя с собой тушу убитой ею росомахи, Намыс узнала, что он погиб - его затоптало стадо взбесившихся быков. Такая смерть казалась ещё более нелепой, чем сошедшая с ума, озлобленная росомаха, безоглядно нападающая на людей. Взбесившиеся быки? Быки, затоптавшие никого иного как посланника матриарха? Жылан, прочтя это в письме, характерно двинула правой бровью. Бычки, как рассказывала Намыс, быстро успокоились, а мальчик - упокоился.       Владельцы фермы недоумевали. Официальный доклад о смерти своего посланника Жылан получила лишь через пять дней. Кто-то велел умалчивать эту “шокирующую и трагичную новость”.       - Отец слишком сильно меня бережёт.       Жылан надеялась, что это замечание не будет расценено, как жалоба на сугубо личные, семейные дела.       - Такова манера всех родителей. Они не могут защитить даже себя, поэтому ещё больше беспокоятся о тех, кого любят больше жизни.       «Пусть беспокоится молча», - подумала Жылан и несколько агрессивно надкусила клубнику.       - Мне трудно понять, почему все так реагируют на мое желание выехать из Орталыка и увидеть всё лично.       - Потому что вы, Жылан, - дирижёр оркестра. А у дирижёра своя роль и своё место. Ваше место в Орталыке. Быть на виду и управлять взмахом руки.       Аспен смотрела на Жылан открыто, совсем как одна из её наставниц, и будто ждала, что высказанная ею мысль отразится на лице Жылан пониманием. Что семя, так сказать, прорастёт.       Жылан честно подумала над этим и потянулась за вторым пирожным. Она не желала сопротивляться своей привычке анализировать так же, как удовольствию от сладости во рту.       - Люди зачастую становятся жертвами своих иллюзий. Когда мы не видим все детали картины, мы дополняем её своими домыслами. Когда мы слышим шорох в траве, нам остаётся только предполагать, тигр это или куница. Если я не могу видеть всего из Орталыка, скорее всего, и махи рукой с другого конца не очень-то видно. А если мы плохо видим, боюсь, оркестр не сможет рассчитывать на овации.       И без того высокие брови Аспен взлетели вверх, и она рассмеялась, чисто и весело, так и не донеся до рта чашку.       - С вами чрезвычайно сложно спорить. Вы задрали планку всему сенату. Однако… Неужели вы правда верите, что можно организовать такое управление, где сказанное наверху будет в точности реализовано на местах?       - Вода не течёт вверх, но у нас есть фонтаны, - Жылан снова откинулась на спинку стула. - Меня не особо интересуют допущения возможного и невозможного. Я буду делать и посмотрю, что получится.       - Хм. Ну, что ж… - Аспен чуть наклонила голову. - В таком случае, Шарт станет полем для ваших экспериментов.       Жылан нахмурилась, чувствуя что-то большее за этими словами, почти упрёк. Ей следовало вернуться к этой мысли позже и обдумать её.       - Вчера ночью, - сказала она, отворачиваясь к солнцу, - Жерменке прислала мне сводную статистику по нападениям диких зверей. Количество случаев растёт. Всё чаще зверей описывают как…       - Монстров.       - Да.       Аспен тяжело вздохнула.       - К сожалению, здесь я ничего не могу поделать. Я казначей, я считаю доходы и расходы. Деньгам приписывают много грехов, но никто никогда не говорил, что они нарочно уничтожают людей в приступе ненависти.       - Природа не умеет ненавидеть, - возразила Жылан. - Ненависть это крайне сложное чувство, основанное на многоуровневых умственных процессах. Если зверь нападает, он либо защищает что-то, либо голоден.       - Тогда что они, по-вашему, могут защищать? Эти твари, которым, как говорят, тесно в собственной шкуре, чья слюна окрашена красным. Они ведь зачастую не поедают тех, кого убили. Мне такое сообщали.       - Вам сообщали, - повторила Жылан и улыбнулась. - Но сами вы не видели.       Аспен отодвинула от себя тарелки. Те из блюд, что ей не приглянулись, остались нетронутыми. Жылан тоже их не ела. Какая трата ресурсов.       - Есть что-то ещё, что вас беспокоит, - сказала Аспен решительно. - Я не буду набиваться вам в друзья, но думаю, что, как одна из сенаторов и казначей, могу предложить откровенный разговор.       Жылан слегка прищурилась. Солнце поднималось всё выше, и ожерелье на её смуглой шее сверкало в тёплых лучах. Она ловила взгляды Аспен, направленные на это ожерелье. Многие на него смотрели, и именно так: заворожено и с сомнением. Неужели настолько тяжелое?       - Меня бесят мои жауапберы, - сказала Жылан на выдохе.       - И… чем же?       - Они боятся.       - Вас боятся?       - Если бы. В смысле, да, меня тоже, - Жылан легкомысленно поморщилась, взглянула на недоеденное пирожное. - То, что меня побаиваются, не новость. Я привыкла. Но они боятся непростительного. Боятся действовать.       - Как действовать?       - Они наделены невероятными полномочиями. От их действий зависит благополучие миллионов людей. Они должны рассуждать здраво, а потом действовать согласно плану. Корректировать ошибки. Принимать провал, учиться. Снова действовать. Но когда я говорю им о необходимых мерах, они отвечают… уклончиво. Видите ли, говорят они, эвакуацию предгорных районов реализовать трудно. Я хочу создать фонд для оплаты услуг медиков, а мне заявляют, что нельзя делать этого сразу, что нужно подготовить народ к таким мерам. Как подготовить, спрашиваю? Они не знают! Надо разрабатывать план, - Жылан едва сдерживала раздражение. - У них всегда есть оправдания, чтобы что-то не делать. Они опасаются всего на свете.       Аспен подпёрла щеку рукой и попыталась поймать взгляд Жылан. Жылан упорно разглядывала пирожное.       - То есть ваши люди не имеют права бояться?        Вот теперь Жылан посмотрела на неё, посмотрела со злостью.       - Их чувства не должны мешать им выполнять работу.       Раннее солнце освещало её всю, и кожа будто излучала золотистую ауру. Каждый волосок был виден в этом свете и какая-то хрупкая сила. Сила, не желавшая гнуться.       - Но они ведь всего лишь люди.       - Люди должны всегда стараться быть лучше. Выше, сильнее, продуктивнее, талантливее, более умными, более опытными…       - Послушайте, Жылан. Вы пугаете сейчас даже меня. То, что все остальные боятся вас, кажется мне совершенно не удивительным. Выше, сильнее… Да ведь невозможно постоянно прогрессировать! Даже наше солнце, - Аспен махнула рукой в небо, - даже солнце, говорят, когда-нибудь остынет.       - И каждую секунду до этого момента солнце будет светить настолько ярко, насколько это возможно.       Аспен выглядела утомлённой. Она поманила служанку пальцем, и та подлила ей горячего чаю.       - В таком случае, - сказала Аспен, беря ещё одно пирожное, - наше солнце проживёт гораздо меньше, чем могло бы.       - Кому бы оно тогда было нужно? Негреющее солнце?       Жылан была более откровенной, чем хотела бы. Откровенной и ядовитой. Одно не существовало в ней без другого. Но сейчас, за этим столом, в объятиях летнего рассвета, ей хотелось задавать те самые вопросы, которые грызли Жылан изнутри. В Аспен её подкупал союз богатого жизненного опыта и в то же время лёгкое отношение ко всему, с чем ей приходилось встречаться. Каким-то образом Аспен понимала всех и всё, и любые обстоятельства в её глазах были закономерными и оправданными, у всего была своя причина, и она принимала эти причины, как данность, принимала, как саму жизнь.       Вот и сейчас Аспен, неизменно острая, готовая отреагировать, но почему-то не терявшая материнской теплоты, чётко проговорила:       - Себе.       Жылан подумала, что Аспен, возможно, когда-то грызли те же вопросы. Жылан сомневалась, не сдалась ли она банально? А может, поняла нечто, чего Жылан пока не знала. И было ли принятие своего рода капитуляцией?       Но вспышка деспотизма в Жылан улеглась.       - Это не первый раз, когда мне напоминают, что нужно не забывать жить, - сказала она с улыбкой и, подумав, потянулась к клубнике.       Орталык за балюстрадами башни постепенно просыпался. Сверкали редкие купола и шпили, окна мансард. Нарастал городской шум. Далеко-далеко лаяла звонкоголосая собака.       Спускаясь по винтовым лестницам Дворца, Жылан прокручивала в голове вечерний разговор с отцом. Азгыруш пришёл к ней перед сном и с видом покорного (хоть и внутренне обиженного) любящего отца ждал у покоев. Туншыгу выполняла свои обязанности просто великолепно, и с тех пор, как у неё появился ключ от кабинета-библиотеки, это место стало своего рода змеиной норой - попасть туда было очень трудно и очень опасно. Охрана - пара коргаушей, которых отец отказался отозвать, - наблюдали за дверью с противоположных концов коридора.       Азгыруш тоже был на стороне жауапберов. Жылан почти веселило, что её жауапберы бегали жаловаться на неё… её отцу. Они находили её неуступчивой. Как воду, в которую сигаешь со скалы, - казалось бы, мягкие волны превращаются в бетон, если не плыть им навстречу и вынудить к сопротивлению. По совершенно непонятным мотивам отец объяснял это ей, а не жауапберам. Он просил дать им время. Он оправдывал их страхи. Жылан выслушивала всё те же доводы в пользу “прощупывания почвы”, подготовки населения, поэтапному влиянию на общественное мнение… Ждать, потом действовать.       У неё и жауапберов были разные представления об ожидании.       Последний отчёт от сенаторов привёл Жылан в состояние, граничащее с холодным бешенством. Всех, замеченных в коррупционных действиях, нашли, наказали и уволили. Жылан видела списки имён, должности, степени наказания. Но никто не удосужился указать, какие именно коррупционные действия были совершены. Будто ей, матриарху, ни к чему была такая информация.       Неужели она правда требовала больше контроля, чем могла получить?       Приграничные города всё ещё оставались без представителя в сенате. Бака была отстранена - решением матриарха, однако претендентов на должность не оказалось. Люди боялись ответственности. Иногда Жылан не могла понять, куда же делись все те женщины, прошедшие с ней Когамдас Тандау. Где были все те лидеры? Часть занимали посты, часть представляли гильдии и союзы, многих можно было найти в числе самых успешных торговцев. Неужели ни одна из них не считала себя достаточной для должности сенатора или хотя бы жауапбера?       “Как долго все они будут бояться?” - размышляла Жылан, выходя через второстепенные ворота Дворца.       Лестница становилась дорожкой и уходила глубоко в сад. Серые громоздкие камни прокладывали путь через ухоженные ряды кустарников, и трава несмело пробивалась в щели между ними. Травинки погибали под каблуками всех, кто посещал сад, и запах зелёного сока горчил на языке. Не особо заботясь о шикарном царственном платье, Жылан направилась к самой отдалённой части сада. По традиции на эту тропу потратили больше всего усилий. Сладко пахло клумбами и фруктовыми деревьями, высоко тянулся лабиринт из виноградной лозы. Охранники с тревогой смотрели Жылан вслед. Их неизменно напрягало, что Жылан ходила без свиты и не окружала себя стеной из защитников. Она удалялась под тень виноградной лозы, а им чудилось эхо слов эскери-сарапшы: “за неспособность защитить матриарха - ледяная башня!”       Сад был переполнен птицами. Они чирикали, дрались, гонялись друг за другом яркими пёстрыми стрелами. Расстояние между деревьями становилось всё больше. На открытых небу участках разрасталась и до пояса доставала не стриженная трава. Трава бежала и бежала вперёд, гнулась от ветра и ластилась к ладоням, пока не падала под тень могучей ветвистой смоковницы.       Смоковница была могилой матриархов.       Ритуал захоронения не менялся вот уже несколько столетий. Прах сожжённых правительниц собирали со скалы, на которой сжигали тела, а затем доставляли сюда, в сад Дворца, где закапывали под деревом смоковницы. Дерево было на флаге Шарта, дерево же символизировало память об умерших матриархах. Никто не знал, насколько старой была эта смоковница. Но она продолжала цвести и давал плоды.       Этот сад был единственным закрытым кладбищем в стране. Жылан окинула смоковницу взглядом. Её светлый толстый ствол, слившийся воедино из нескольких и закрутившийся в совершенно невообразимую колонну. Ветви, будто раскинутые в танце руки, с несокрушимой волей тянулись к небу. Листва нежно шелестела от ветра.       Жылан подошла под тяжёлую крону, нашла место, не усыпанное плодами, и легла на землю, плечами привалившись к кривому стволу.       - Прости, - сказала она вслух. - Я давно не приходила.       Слова давались с усилием, срывались с губ неохотно.       Жылан судорожно вздохнула и погрузила пальцы в густую траву. С детства женщин учили: природа действительно живая. Она не разговаривает, но её можно услышать. Она источает энергию, покуда в ней есть жизнь, и сочится ядом перед смертью. Её настроения, как воздух, повсюду, и их можно уловить, если прислушаться к себе и миру вокруг себя. Жылан закрыла глаза и погрузилась в это ощущение тока жизни. В смоковнице бежал древесный сок. Она была такой древней, что её аура окутывала тягучей неторопливостью. Но сок бежал, от самых корней к зелёной листве, и в смоковнице было ещё много силы.       Жылан почувствовала, если бы дерево умирало. Она почувствовала, если бы одно из деревьев в саду умирало, а другие скорбели об его судьбе. Она почувствовала бы их волнение перед грозой.       Но как бы она ни хотела, нельзя было почувствовать прах, закопанный под этим деревом. Дерево было лишь символом памяти.       Сквозь перекрестья могучих ветвей Жылан ещё долго смотрела вверх, на небо.       - Я знаю, что тебя убили, - сказала она.       Небо рябило среди листвы.       - Я их ищу. И я их найду.        «Как тебе будет угодно», - мир вокруг жил своей жизнью.       В высокой траве поодаль замелькал чей-то хвост. Острый и мягкий, хвост-перо серо-бежевого цвета. Рассекая зелёные волны, он двигался прямо к Жылан.       «Ну, здравствуй», - сказала матриарх собаке, когда та подбежала к дереву. Собака виляла хвостом, подпрыгивала к Жылан то справа, то слева и возбужденно высовывала язык. По её свалявшейся сероватой шерсти было очевидно, что животное жило на улице и питалось тем, что оставалось от беспризорных детей.       Образ жизнь не помешал собаке найти Жылан по запаху и обойти всех внимательных и настороженных охранников дворца.       «Умница. Люблю тебя», - Жылан протянула руку, и собака тут же нырнула под ладонь, принимая ласку.       Они видели друг друга в первый раз, но собака уже готова была быть верной Жылан до смерти и отдать ей последнюю не догрызанную кость. Печально, что людей очаровать было несколько сложнее.       Вокруг шее у собаки висела обыкновенная бечёвка. К бечёвке был привязан небольшой мешочек. Поглаживая посланника по голове, Жылан нащупала мешочек и достала оттуда небольшой сверток бумаги. Стоило убрать руки, как собака стала бодаться и тыкать в Жылан мокрым носом. Жылан кинула на неё предупреждающий взгляд. Собака прижалась к земле и спрятала морду в лапы.       “Прощаю”, - улыбнулась Жылан, разматывая сверток.       Строчки на бумаге были нацарапаны коряво, детской неумелой рукой. С эстетической точки зрения это было неприятно, но содержание посланий Жылан интересовало в разы больше, чем чистоплотность и привычки людей, их отправлявших. Жылан несколько раз перечитала лаконичные предложения, рассеянно почёсывая собаку за ухом. Краткость и скорость ей нравились.       По её подсчётам, у Жылан уже было около пяти десятков “пчёлок” по всему Шарту. Ничто, если брать во внимание размеры страны и густонаселённость. Но она была намерена сделать эту сеть гораздо обширнее. Ей нужны были глаза и уши везде, каждый час, а не только тогда, когда она могла уйти в глубокую медитацию, чтобы дотянуться до далёких и тёмных уголков чужого разума.       Жылан сняла с пояса платья небольшой кошелёк и положила в сумочку на шее собаки несколько монет. Подумала, кинула ещё и надёжно завязала узел. Затем она взяла из другого кармашка на поясе спички и сожгла послание. Пламя быстро пожирало строчки и, проглотив последнее слово - “коргау”, исчезло с пеплом.       Сорвав с ветки смокву, Жылан направилась обратно ко Дворцу. Собака проводила её до лестницы и, вильнув хвостом, унеслась прочь, не дав охране и взглянуть на себя.       “Плоды уже созрели, - сказала Жылан, вкладывая смокву в ладонь первой же служанки, встретившейся ей в прохладных залах. - Они быстро портятся. Возьмите помощников, соберите в корзины, раздайте детям на улицах и в приютах”.