В один день, по отдельности, вместе

      Глава 28. Жылан на экскурсии              Их экскурсовода звали Батыл, что означало с древнего языка «отвага», но он скорее был отчаянным малым, жадным до денег, а не героически настроенным покорителем гор. Глядя на него, Жылан сразу почуяла в нём суетливый страх, но страх, который толкает на действия. В случае чего, такие, как он, бегут или отбиваются. Она выбрала именно Батыла.       Оживленная улочка заканчивалась парой домов, и после них лежала лишь дорога; но по обочине, будто продлевая ещё немного преддверия города, рассыпались горстями провожатые и торговцы. Среди них, не шибко заинтересованные, ждали своей судьбы вольнорабочие. От нечего делать люди сбивались в группки и пережевывали по пятидесятому кругу старые новости и битые шутки. По брошенным коробкам и вытоптанной траве можно было предположить, что не так давно это место было более людным.       Лицо Батыла забавно вытянулось, когда тугой мешочек золота опустился ему на ладонь.       — Мы идём втроём, — сказала Жылан.       Намыс, очаровательная, как утренний бутон, помахала Батылу пальчиками. Туншыгу была менее приветлива. Её колючий взгляд измерил Батыла с ног до головы, и в выражении глаз ясно читался малоприятный вывод на его счёт.       Вокруг, впрочем, витали удушливые испарения зависти и любопытства других проводников.       — Не-а, — Батыл покачал головой. — Не хочу вас расстраивать, но это не так работает. Я беру группу из восьми людей, на меня одного. Один провожатый на восьмерых. Такая система, понимаете, уважаемые? Я один, восемь людей, они платят. Представляете, сколько денег я потеряю?       У Батыла был вечно немного перекошен рот; казалось, годы назад кусок мяса застрял у него в зубах, и с тех пор он безуспешно пытался вытащить его своим языком. Каждая секунда, не затрачиваемая на артикуляцию, посвящалась прощупыванию зубов. Такое у Батыла было лицо — лицо человека, страдающего от застрявшего в зубах мяса.       — Проблемы с пониманием пока только у вас, — вздохнула Жылан и указала на мешочек с монетами. — Здесь оплата за восьмерых. И немного сверху, чтобы не ныло о потерянных возможностях.       Батыл думал недолго.       — Договорились, — мешочек исчез в его карманах. — Снаряжение я вам предоставлю.       «Матриарх, вы так расточительны, — заметила Намыс, проследив путь уплаченных монет. — Не заботитесь о деньгах совсем. Ну, точно принцесса».       «Деньги — просто средство», — Жылан рассеянно пожала плечами.       «Сразу видно, что у вас никогда не было в них недостатка. Только человек, который ни в чём не нуждался, может обращаться с деньгами, как с грязью. Легко взять, легко отдать. И не желать».       «Возможно. Считаешь, следует мыслить иначе? »       «Какой там, — Намыс с погрустневшим лицом играла кончиком своего хвоста. — Просто... Тоже так хочу».       «Считала бы ты свои деньги», — прошипела Туншыгу.       Под снаряжением экскурсовод подразумевал дополнительные мешки с водой и провиантом, заострённые палки для горной ходьбы и видавшие виды пледы, свернутые в тугие валики. Батыл нисколько не расстроился, когда путницы вежливо отказались от всего этого богатства, и лишь развязно попрощался с другими провожатыми, которые остались на дороге у города ждать своей удачи.       — Жалеть не буду, — предупредил он своих нанимательниц, повернувшись к ним лицом и позёрски вышагивая спиной вперёд. — Идём быстро, чтобы успеть вернуться до темноты. На привалы не отвлекаемся. Про больные ноги чур не ныть!       «Намыс, — позвала Жылан, мимоходом награждая проводника милой улыбкой, — запоминай дорогу. Если я решу вернуться в город без этого парня, я хочу, чтобы это было осуществимо».       «Слушаюсь, матриарх».       Выбранная Батылом тропа, тропа, которую он знал настолько хорошо, что она ему надоела до рвоты, очень быстро завела путников в лес, на склон небольшого холма, покрытого густой зеленью.       — Вы зря этот платок нацепили, — сказал Батыл между прочим, указывая оттопыренным пальцем на грудь Жылан. — Цепляться будет, за ветки, и вообще, как бы не удушились.       — Имеющая альтернатива ещё хуже, — ответила она.       — В смысле?.       Туншыгу, следовавшая за Жылан, вскинула голову и посмотрела на Батыла поверх плеча подруги:       — В смысле, не задавай лишних вопросов, если у тебя нет лишнего языка.       — Пф, какие мы сердитые... — Батыл только развёл руками, возмущённый грубостью, и отмахнулся.       В душе он был глубоко самодостаточным человеком, и его самодостаточность выросла на искреннем презрении к достоинствам и мнению окружающих, так что Батыл редко обижался на людей — он не думал, что они в принципе были способны его обидеть.       «Вроде ничего плохого не делает, но так раздражает», — пожаловалась Туншыгу и тихонько поправила платок у Жылан под косой, чтобы не сверкала массивная застёжка ожерелья.       «Это потому, что он ведёт себя так, будто мы давно знакомы и легко примем все его особенности и причуды».       «Я как-то не настроена относится к нему снисходительно».       Мысли Туншыгу были пропитаны слабым, но неприятным, будто зуд, раздражением. Жылан задумалась, разглядывая вполне правильную, развитую спину шедшего впереди экскурсовода.       «Каким-то образом снисхождение к нему роняет самоуважение человека, который это снисхождение проявляет. Любопытный случай».       Холмы сменились предгорьем, и, на таком расстоянии от города, стало значительно тише. Исчезли крики погонщиков, торгашей, лай собак, скрипы и стуки. Намыс напевала себе что-то под нос, азартно прыгала с камня на камень и дополняла всеобъемлющее ощущение жизни, которое окутывало женщин, как и во всякий другой раз, когда они оказывались на природе. Батыл хитренько улыбался, глядя на Намыс, такую ладную и тонкую, наивную на вид, но потом заметил арбалет у неё за спиной, и улыбаться перестал.       Оборачиваясь всё чаще, якобы следя за отставанием, Батыл принимал всё более нервный и удручённый вид.       Туншыгу, всегда сосредоточенная и холодная, под ярким солнцем раскраснелась и смотрела по сторонам почти приветливо. Жылан, оглядываясь на неё, улыбалась и показывала то на птиц в ветвях, то на маленькие цветы, прятавшиеся в траве. Туншыгу тоже указывала на особо пряглянувшиеся ей вещи, и становились заметными физиологически неправильные формы её предплечий, и лёгкий металлический звук на каждом шаге. Звук Батыла насторожил ещё больше.       Не то чтобы он никогда не видел вооружённых женщин, оружие у прекрасных представительниц рода было скорее нормой, чем чем-то особенным, но он редко сталкивался с таким... Обыденным его ношением.       Из всех трёх женщин, заплативших ему, только у одной — Жылан, — не было видимых признаков оружия, но она то и дело прокручивала кольцо на безымянном пальце, кольцо странное, не то серебряное, не то железное, и, откровенно говоря, из всех троих именно безоружная напрягала Батыла сильнее всего.       Жылан шла сразу за ним и чувствовала, что он нервничал, но только презрительно выгнула бровь. У экскурсовода был выбор — беспокоиться и не беспокоиться, — и успокаивать его не было ничьей обязанностью. Не за те деньги, что он согласился взять. Жылан дышала полной грудью и изредка поправляла платок, закрывавший ожерелье. Воздух был свежее, дышалось легче, и появлялось ощущение, что деревья тянутся ветвями и гладят по волосам, и даже насекомые, кусая, оставляют на коже поцелуй в благодарность. Живая природа действительно была живой. Идя по земле, ты будто оставляла следы на огромной дышащей груди. А ещё природа была жестокой. Если бы на них напали хищники, Жылан не удивилась бы и приняла бы это как данность, как мягкость ветра и жжение солнца. Так же, как всеобъемлюще их принимали эти предгорья.       Вскоре тропа оборвалась, и они пошли вверх по многим разбитым ступеням. Ступени были выложены плоскими камнями, вкопанными глубоко в породу, их щели давно заполнила земля. Мох и травы день за днём разрушали кладку своими корнями, прорастая глубже и вытягиваясь выше.       — В последнее время не много желающих увидеть храм, — заговорил Батыл, воровато оборачиваясь на путниц. — Шексыздык один из самых древних, но и мало сохранившихся. Вообще, на храмы обычно хотят поглядеть те, кто постарше... А сейчас, весь этот переполох с бешеным зверьём.       — Плохо для дела? — Намыс сочувствующе покивала головой.       «Судя по травам на ступенях, — сказала она подругам, — их не топтали уже давно. А этот хлыщ ещё выпендривался, восьмерых ждал.. »       — Ещё как! — Батыл сплюнул с досады. — Ни одной твари я тут не видел, но слухов распустили, будто тут целый выводок у нас.       Жылан обернулась к Туншыгу, они обменялись взглядами. Батыл, спохватившись, что сболтнул лишнего, натужно засмеялся.       — А вы крепкие девахи, а? Вон, не запыхались даже, а мы ведь быстро шли. И зверья не испугались. Хотя, домыслы это всё, сказки...       — Это зверью надо нас бояться, — пробормотала Туншыгу. Она была посвящена в планы матриарха ещё в Орталыке и смотрела на мир глазами провидицы, которая знала, что всё предрешено, но никому не рассказывала.       — Вы из тех, кто верит только собственным глазам? — Жылан уверенно шагала по ступеням.       — Какой же дурак будет на слово верить? Э, не! Я пока не пощупаю, провести себя не дам.       — Солидарна с вами. Полагаю, вы человек слова, а уж если у вас будет возможность этих зверей пощупать, то встанете первым в очередь... Долго ещё?       — А вы что, торопитесь, красотки? Или моя компания вам надоела? Я вам таких легенд про храм Шексыздык порассказываю, ещё запросите!.       Жылан закатила глаза, Намыс прыснула, желая ей терпения.       — Торопимся, так что чаще шаг, — велела Жылан. Когда она переставала себя сдерживать, становилась хлёсткой, как змеиное шипение.       — Да ну, прям торопитесь, — Батыл округлил глаза в притворном удивлении. — Куда это?       — У меня много детей, им требуется внимание.       Проводник споткнулся и едва не полетел кубарем вниз по ступеням. Шедшая неподалёку Туншыгу молча удержала его, схватив за пояс.       Батыл с достоинством серьёзного мужчины с репутацией одёрнул одежды.       — Да вы издеваться надо мной вздумали... — пыхтел он, но больше ничего спрашивать не стал. Он ненавидел оказываться в глупом положении и давно понял, что иногда выгоднее всего было промолчать. Чтобы эта тонкая деваха была матерью? С такими-то ухоженными ручками? Тьфу...       Храм Шексыздык стоял на скалистом выступе. Его архитектура была незатейливой, символичной и говорила о том, что даже в древние времена служение в нём было не постоянным бдением, а скорее паломничеством, совершаемым по велению сердца. Огромный купол нависал над землёй, и в воздухе его удерживали мощные кроны вырезанных из камня деревьев. Казалось, будто оставленный внизу лес пробился сквозь горную породу и, уподобившись ей, вздумал сплести своими ветвями новое небо. Высокое основание храма давно сравнялось с породой скалы, и на почве, которую сотни лет заносил внутрь ветер, уже росли цветы.       Солнце давно прошло зенит, и храм тенью накрыл путников. Девушки не знали, чего ожидать, но зато Батыл знал. Он единственный, сунув руки в карманы, деловито наблюдал за пейзажем и ждал.       «У меня у одной голова кружится? — Намыс начала плавно заваливаться влево. Её губы изогнулись в неуверенной улыбке. — Ощущение будто мозг вытащили. Не могу поймать равновесие».       Она была сродни ребёнку, который не знал, смеяться ему или бояться.       «Когда кружится голова на скале, умные люди перестают двигаться», — Туншыгу заботливо подхватила Намыс за плечи и усадила прямо на землю, спиной к одной из неровных колонн.       «Любишь ты ярлыки вешать, — насупилась Намыс, — умные, не умные...»       «Надо отличать корову от крокодила — назидательный тон Туншыгу сошёл на нет, и она тоже упёрлась рукой в колонну. — А ведь и правда... качает».       И теперь уже обе они неуверенно замерли на месте, словно вот-вот должны были потерять сознание.       — Вот так всегда, — Батыл, чьи руки так и были в карманах, оттопырил большие пальцы. — Как ни придут сюда женщины, всем плоховасто становится. Вы водички-то попейте. Может, полегчает.       — Почему заранее не сказали? — Жылан пристально смотрела на подруг.       — Так я думал, вы знаете. Храм Шексыздык это храм бесконечности. Жрицы поклонялись здесь Тьме тысячи лет назад, когда о мысленных разговорах ещё даже не мечтали.       Намыс, будто пьяненькая, полу-обернулась к проводнику, едва не съехав по колонне на землю.       — Что за Тьма?       — Ну, как в легендах говорят. Тьма. Великое ничто, или великое чрево. Из неё всё приходит в этот мир и в неё же возвращается. Мы все — лишь капельки её тёмной крови, которым даруется жизнь, чтобы напитаться опыта и вернуться в начало. По мне так больно много отсылок к этим вашим месячным, не считаете?       — Ой... Не, давайте без тьмы сегодня.       Батыл сочувственно склонил голову набок:       — Что, домой захотелось? — фальшь в его интонациях карябала слух.       — Х-ха, — Туншыгу кое-как выпрямилась, — куда нам домой с такой чумной головой...       — Все женщины, что добираются сюда, говорят, что «атмосфера очень уж давящая».       — Не давящая, а сильная, — Жылан зашла далеко под купол храма, в самый его центр. За её маленькую фигурку от чего-то становилось страшно, словно небо могло вот-вот обрушиться и размозжить её под собой. — Это место будто лупа на солнце, концентрирует энергию, приумножает её влияние на дух. Думаю, кого-то восприимчивого к эмпатии, но слабого, здесь вполне может раздавить.       — Вот как... — Батыл даже не пытался делать вид, что понимал, о чём шла речь. Никто из мужчин никогда не пытался понять. Женщины и их способность разговаривать мыслями было чем-то таким же непередаваемым в плане ощущений, как разница в анатомии.       Жылан было немного жаль мужчину, который мотался от города до храма по нескольку раз в неделю, но не имел возможности ощутить то, что ощущала в этом древнем храме она.       Голова не кружилась, напротив, всё стало будто ещё более ясным, как пронзительно голубое небо над головой. Лёгкая слабость в ногах быстро отпустила первых шагов под куполом. Жылан вдохнула полной грудью и развела руки, ловя рукавами ветер. Она чувствовала себя больше , просто огромной, но это было опасное ощущение. Она была больше за счёт того, что грани её «я» размылись, растеклись за толстые перегородки сознания и объединились с сотней других на несколько километров от скалы. И она, Жылан, была сильнее их всех.       Как и в зале сената, Жылан почувствовала власть, как если бы власть была ещё одной мышцей в её теле. Она могла бы заставить Туншыгу подняться сейчас и с разбегу прыгнуть с этой самой скалы, не произнося ни звука, или заставить Намыс схватить по пути Батыла и скинуть сначала его. Впрочем, Туншыгу была такой верной, что Жылан вряд ли пришлось бы повышать голос или объяснять свой приказ. Она бы сказала Туншыгу прыгнуть — та бы прыгнула. В отличие от Намыс... Жылан обернулась, не вполне осознавая, двигалось ли в действительности её тело.       Намыс не пыталась выкарабкаться из-под влияния храма или хотя бы из-под его купола, и с ней, этой рыжей лисой, зачастую не уверенной даже в постоянстве собственной лжи, всё оказалось предельно просто. Жылан потянулась к её мыслям и провалилась в кипящее марево чувств, которое, будто зелье в котле, исходило брызгами и заливало всё вокруг. В реальности здесь, мысленно Намыс была далеко. Она была слепо, глупо влюблена. Из всех объектов она избрала для Жылан наименее понятный и располагающий — Гашика, молодого коргауша на попечении у её отца, не гибкого и простого, как треугольник. Жылан не понимала такую любовь; как если бы человек, случайно принявший осколок стекла на дороге за драгоценный камень, не пытался приглядеться и получше разобраться в том, что видит, а положил бы его себе в карман и шёл бы дальше, окрылённый слепой верой в то, что в кармане у него припрятан алмаз, а стекло только резало бы подкладку, а за ней и нежную кожу бедра. Почему так сильна любовь к иллюзиям?       Жылан знала, что могла уничтожить эти чувства в Намыс. Однажды она заставила ребёнка совершить поджог, а с той пьянящей властью, путь к которой открывали древние стены храма, Жылан способна была всех женщин в округе поднять посреди ночи с факелами, и они искренне бы верили, что сами этого захотели. Жылан могла бы вытеснить наивные мечты-мысли из сознания Намыс, задавить чувства и оставить неяркую, прохладную адекватность пытливого ума. Намыс осталась бы ветреной, азартной, милой, но направление её мыслей подчинялось бы Жылан.       Жылан не нужен был контроль над всеми. Но как бы ей хотелось иметь вокруг «деятелей». Ведь именно они притворяли видения будущего в жизнь.       Стоя под куполом храма, Жылан ощущала, как её «я» расползалось чернильным пятном. Оно не объединялось — выходя за границы себя, Жылан просто захватывала всё, что могла, будто энергетика храма сделала её сильнее крепких рамок сознания и черепной коробки. На скале пел беззлобный ветер, и взволнованно шептались деревья, и наполняли воздух жизнью животные, скрытые в листве. Подчинять и менять — почему бы и нет? Жылан знала, что она была сильнее, она знала, как правильно, и так естественно казалось сжать мир в одной руке.       — Да что они делали здесь тысячу лет назад? — Туншыгу массировала пальцами виски и, против обыкновения, выглядела как человек в полном раздрае. — Тут пара статуй да колонны. Я понимаю, что алтарь там или жертвенник могли не сохраниться... Неужели колонны впитали всю эту энергию?       — Знаешь, тысячу лет назад мы ведь не могли общаться мысленно, — сказала Намыс, неопределённо ведя ладонью по воздуху. — Наверное, женщины тогда выполняли ритуалы, чтобы хоть немного ощутить то, что ощущаем мы каждый день. И им было это под силу только вот в храмах.       — В этом есть смысл. Храм, как место, концентрирующее и сохраняющее энергию сотен лет, обостряет чувства. Вот только мы-то уже можем разговаривать мысленно. .       — Дааа, — Намыс размазывала фразы ладошкой по воздуху, — именно поэтому нас так... Корёжет.       Туншыгу предпринимала героические попытки стоять прямо и уверенно. Реакции собственного тела вызывали у неё чувство протеста. Тревожило и вместе с тем злило, что она могла оказаться слабой под давлением чего-то невидимого, что поддавалась натиску нематериального, и от этого не было лекарства, нельзя было отделаться медитацией или горячим компрессом. Злило, что просто стоять давалось ей с таким трудом. В то время как Жылан, казалось, не чувствовала разницы.       — Мне интересно, — спросила Туншыгу у неё, — то, как плохо нам сейчас, вот этот уровень. . Хоть немного похоже на то, что ты чувствуешь обычно?       Не поворачиваясь, Жылан пожала плечами.       — Возможно. Скорее, то, что вы чувствуете, больше похоже на моё детство, когда контролировать эмпатию стало сложно. Лет тринадцать, где-то так.       Ветер дёргал пряди в её растрепавшейся косе. Пока Жылан стояла к подругам спиной, они не могли видеть её глаза, и, слабо представляя себе, что могло быть там сейчас (или не быть), она выбирала великолепный пейзаж, открывавшийся за срывом скалы. Повернись она, Жылан увидела бы себя через их сознание, и где-то глубоко внутри Жылан страшилась смотреть на саму себя, тем более в кривые зеркала.       — Что у тебя было в переходном возрасте? — спросила она Туншыгу.       — Не помню особо. Живот постоянно болел. И сейчас болит, внизу, такая маленькая треугольная зона эпицентра.       Батыл кашлянул, достаточно громко, чтобы это было бестактным намёком.       — Вы знаете, — возмутился он, — это стрёмно, когда тебя исключают из беседы.       Наморщив маленький аккуратный носик, Намыс фыркнула и покачала головой.       — Ой, проводник, поверь, ты не хочешь этого слышать.       — Ещё чего. Но! Раз мне это слышать не надо, вы решили сделать вид, что меня вообще нет. У вас, женщин, это отлично получается!       И Батыл, как если бы желал насолить путницам в отместку за их пренебрежение, принялся расхаживать по Шексыздык, будто возвышавшиеся на скале древние колонны не стоили больше того камня, из которого их сложили.       — Готов поспорить, вы никогда не видели изображения такой богини, — сказал он, похлопывая по основанию единственной статуи в храме. — Потому что это не богиня. Её назвали «Кормилица луны», но Шексыздык единственное место, где можно встретить её изображение. Больше нигде нет ничего подобного.       У каменной женщины, чьих стоп Батыл так пренебрежительно касался, осталось мало черт. Время, непогода и вечное стремление материала вернуться в первоначальное состояние стёрли её губы и завитки волос у висков. «Кормилица луны» смотрела на паломников пустыми в трещинах глазами. В руках своих она баюкала растущий полумесяц. Его острые края стесал ветер, и округлый бок давно изъело время, но сотни женщин, приходивших в этот храм, испытывали мурашки от необъяснимой одушевлённости небесного тела в обломанных пальцах каменной Кормилицы.       — Не помню такое ни в одной книге, — согласилась Туншыгу и вопросительно посмотрела на Жылан. — А ты, о пожирательница библиотек?       «Ты в порядке, матриарх? », — добавила она мысленно.       Вернуться в границы своего «я» было сложно — Жылан не хотела. Словно разлившаяся река, она не представляла, как уместиться в пределах старого русла. Неохотно, соглашаясь на потерю, Жылан закрыла своё сознание. Физическое тело с готовностью приняло её обратно. Жылан подняла руки и провела ими по лицу, будто снимая паутину. Руки казались чужими, реальность — другой.       — Нет, — ответила Жылан и улыбнулась Туншыгу. — Ни в одной из сожранных книг я эту женщину не видела.       Батыл, всё ещё не доставший из зубов застрявшее мясо, развязно погрозил им пальцем.       — А зря. Зря о ней не пишут.       — У вас было бы больше клиентов, а?       — Между прочим, у этой статуи есть своя собственная, весьма романтичная легенда.       — Как я поняла, мы в храме времён поклонения культу Тьмы, — Намыс иронично вскинула брови. — Что у этой статуи романтичного? Её смерть?       — Хах, почти! Считается, что, если прикоснуться вон к тому (натёртому уже, кстати) месту у сердца Кормилицы луны, девушка обязательно выйдет замуж за любимого, — Батыл подмигнут Намыс и обратился к Жылан: — Не желаете ли испытать удачу?       — Я уже связала свою жизнь, — ответила та.       — А, да, — протянул Батыл, — дети..       — Сковала, — поправила Намыс и зашуршала, будто щенок, пытаясь подняться. — Вы, м... моя госпожа, очень мягко выражаетесь. Всем бы такие отношения, как у вас и человечка, с которым вы связали жизнь. Я бы даже сказала, не всякий выдержит. Хотя я вот, например, хотела бы такой же крепкий союз. Поэтому испытаю, как ты сказал, проводник, удачу.       На этот раз Туншыгу не стала Намыс помогать; напротив, её тяжёлый взгляд сопровождал шатающуюся девушку до самой статуи. Батыл потирал лицо, пряча глумливую улыбку.       — По легенде, луна является символом жизни, отделившейся от Тьмы. Кормилица баюкает её на своих руках, как человека, и помогает пройти через этот мир. Но человек, как и луна, в конце концов исчезает и возвращается во Тьму, из которой вскоре вновь появится новая жизнь. Поэтому большинство паломников к Шексыздык это женщины. Мол, именно женщина принимает жизнь в этом мире и сопровождает её до самого конца.       — Действительно, — сказала Намыс, с почтением глядя на статую, — романтично.       Её пальцы нежно коснулись области сердца, будто камень мог оценить её заботу.       — Правда, ходит про эту статую ещё один слушок. Говорят, что, если девушке совсем невозможно выйти замуж за любимого, то она просто умирает. Мол, Кормилица дарит ей освобождение от мук.       Намыс вздрогнула и непроизвольно сжала одну руку в другой. Батыл мстительно осклабил желтоватые зубы.       — Дурак.       Их экскурсовод ещё пытался вернуть себе важность. Он принялся рассказывать другие легенды, приправленные всевозможными ужасами и таинственными исчезновениями, говорил увлечённо, даже дикция поправилась, но закончить ему было не суждено.       — Возвращаемся, — велела Жылан и поочерёдно подхватила подруг, выводя их из-под купола храма.       — Что, уже? — Батыл почесал в затылке. — Тут, вообще-то, есть ещё руины беседок, каких-то жилых строений. Нет, если смотреть не хотите, не будем. Но не рассчитывайте, что я вам деньги верну.       — Можешь оставить их себе, — крикнула Намыс вполоборота. Жылан тащила её за собой. — Как и легенды! Правда, рассказчик из тебя как перец из лягушки.       «Предупредить его? » — уточнила Туншыгу. С каждый шагом прочь от храма ей становилось всё лучше, и она поспешно попыталась высвободиться из хватки матриарха.       «Сам разберётся, — ответила Жылан. — Смотрите в оба. Я не уверена, сколько тварей меня услышали».       «У меня с собой всего двадцать болтов, — Намыс призадумалась. — Не может же их быть больше двадцати? »       «Их всегда может оказаться больше, чем твоих промахов».       Они принялись спускаться обратно к холмам по крошащимся древним ступеням. Их движения были торопливыми, опасливыми . Жылан посмотрела вверх, на покинутую скалу, и увидела чёрную фигуру над куполом Шексыздык. Это был ворон дана. Он лениво парил в воздушном потоке, и наклон головы указывал на его цель. Чёрное оперение поглощало свет. Жылан отвернулась и больше не смотрела назад.       В лесу стало тихо. Солнцу было ещё далеко до заката, однако стало заметно темнее, будто лучи света не могли больше пробиться через плотные кроны. Кто-то сплёл их и плотно сжал, точно пальцы в кулак. Тишина леса пугала. В тишине рождалось чувство, будто нечто сокрытое могло напасть на тебя в любой момент, а ты был бессилен перед его намерением. Туншыгу протянула Намыс один из своих кинжалов. Намыс едва удостоила железку взглядом и сняла со спины арбалет. Зарядив его, она больше не опускала оружие из боевого положения.       Бытыл не затыкался. Он шёл то ли среди девушек, то ли впереди, неопределённым образом прячась в их треугольнике, и всё время злобно бубнил что-то, кидая по сторонам нервные взгляды. Непонятно откуда, но он достал приличного вида саблю и держал её теперь наготове.       — Пошёл на свою голову. Ясно же, что нормальные люди в такое время в горы бы не попёрлись.       — А мы, значит, ненормальные? — искренне удивилась Намыс. — Что в нас ненормального?       — Да всё! Вы же...       Взвившийся голос оборвался, и Батыл нелепо скривил рот, словно пытаясь произнести все слова разом и пасуя перед задачей. Нанявшие его путницы были, что называется, «неопределённого рода деятельности». Они были ухожены и явно богаты, но при этом вооружены, как распоследние бандиты. Богатые девчонки, обычно, нанимают охрану, а опасные девчонки, такие, кто может поднять арбалет одной рукой, не ухаживают за одеждой и ногтями. А как они нос задирают, что образованные да начитанные? Не опускаются даже до объяснений, только отмахиваются от него, как от глупца, на которого и воздух тратить преступление. А это он тут, между прочим, проводник. Им следовало быть умнее и следовать за ним, а не строить из себя демон знает что. Троица — оторви и выбрось. Одна из них Батыла прямо раздражала, сразу видно было, что испорченная и с самомнением до небес; подруга у неё была из тех, кто тебе в спину нож всадит и ещё улыбаться будет. А третья, третья просто злая. Как они вообще могли уживаться вместе и ходить на экскурсии?       — Ай, неважно, — сказал Батыл в конце концов. — Да и сам я ненормальный. Лёгкие деньги, подумал, срублю... Ай, держите свои железки крепко. Я не хочу наткнуться здесь на одну из тварей, про которых столько говорят.       Туншыгу было его почти жаль. Когда Туншыгу кого-то жалела, она была в одном шаге, чтобы предложить свою помощь в скоропостижном уходе от этой трудной жизни.       — Тебе же лучше, если ты умеешь пользоваться свой саблей, — сказала она. — Мы пришли сюда именно за тварями, и, поверь мне, они нас найдут.       — За тварями?       — Я так и сказала.       — Я думал, храм...       — Храм тоже участвовал.       — Да ты бред несёшь, бред это, нет на моём маршруте никаких тварей. Нет никаких монстров. Здесь точно нет, — Батыл то ли умолял, то ли угрожал.       — Их позвали, — Туншыгу пожала плечами. Она не сводила глаз с дороги. — Но если ты уверен, что монстров нет, можешь убрать саблю.       Слово «позвали» прилетело в Батыла, как камень, но прояснить, что злобная сука под этим подразумевала, не он не успел. Из зарослей вышла пума. Жылан остановилась. Пума смотрела. Бедное животное почти разрывало от духа внутри. По ободкам чёрной шерсти вокруг ярких глаза медленно катились алые слёзы. Плюшево-мягкие лапы оставляли кривые следы в сухой пыли, и длинный хвост непрестанно бил воздух.       Над головой спикировала тень, и ворон дана сел на закачавшуюся ветку сосны. Вблизи стало заметно, что ворона потусторонняя жизнь тоже потрепала.       Экскурсовод заметно расстроился. Воинственно задранная сабля будто поувяла.       Затем пума обнажил клыки и зарычала. Намыс и Туншыгу быстро встали плечом к плечу, закрывая собой Жылан. Её зелёные глаза сверкали из-за их спин, в молчаливой схватке с монстром внутри горной кошки.       «Какая огромная, — Намыс почти стонала от обиды. — Ну, чем вас не устроила та туша, что я притащила из Тау-Кокжиегы? »       «Она была мертвой. С мёртвыми я не разговариваю».       — Не трясись, — Туншыгу косо взглянула на посеревшую Намыс и по-сестрински подтолкнула её бедром. — Всё равно первым кошак сожрёт проводника.       — Нет, — нахмурилась Жылан, — постарайтесь обойтись без любых людских трупов.       Пума начала наступать. Точнее, монстр внутри неё. Мысля самостоятельно, животное ещё некоторое время сверлило бы противников взглядом, выбирая между нападение и бегством. Но эту тварь двигало нечто иное, и оно было в ярости.       «Замечательно, мои прекрасные внутренности будут валяться вперемешку с этим брутальным поленом», — Намыс сжимала свой арбалет так крепко, что костяшки пальцев побелеле, и от лица, что всегда было светлым, точно кровь с молоком, осталось только молоко.       «О чём ты думаешь? Целься» — Жылан положила ладонь Намыс на плечо и легонько сжала, унимая чужую дрожь. Намыс никогда не была в тандау, она не была лидером, отмеченным золотом, и Жылан часто приходилось направлять Намыс не только в действиях, но и в образе мысли. Она воевала за Жылан с миром, а Жылан подсказывала Намыс, как воевать с её внутренними демонами.       «Это же долбанная пума! »       «Ты сможешь справиться с ней. Намыс, ты с двумя пумами можешь справиться, так что прекрати дрожать и пробей животному все суставы».       Туншыгу пригнулась, сжалась, готовясь к столкновению. Позади орал проводник.       «Она будет страдать», — Намыс вложила болт в арбалет.       «Больше, чем сейчас? — сказала Жылан. — Зверь нужен мне живым».       «Поговорить с ней хотите? »       «Именно».       «Я уволюсь», — Намыс прицелилась.       «После того, как разберёмся здесь, — согласилась Жылан. — Обещаю похоронить тебя с почестями».       Арбалетный болт ввинтился в воздух и засвистел, Намыс качнуло назад, пума прыгнула.       «Я вас ненавижу... »       Пума полоснула когтями, но не успела достичь цели, Туншыгу ответила ей клинком, и обе отскочили друг от друга, отныне и до смерти полностью занятые лишь друг другом. Арбалетный болт исчез в земли, будто его поглотили холмы. Ворон расправил крылья и устремился вниз, выставив распахнутые кожаные бутоны лап. Его целью были перепуганные, горевшие, словно камешки, глаза Батыла. Лес вокруг пришёл в движение, отзываясь на банальную и предельно острую суматоху борьбы. Намыс достала следующий болт, взвела арбалет, но Жылан поняла, что теперь у них была больше чем одна цель. Из-за деревьев шла Тьма.       Ни одно из этих животных никогда не охотилось в стаях, но, видно, было что-то в поглотившей их ненависти, что объединяло их. Жылан казалось, будто почва уходила у неё из-под ног. Лось, ломая рога и ломая ветви, вывалился на Намыс заплетающейся в собственных копытах тушей. Вскрикнув от неожиданности, Намыс выстрелила ему прямо в бешено-красный глаз. Запрокинув голову, Жылан смотрела на животное. Их было ещё много: за спиной, в траве, они надвигались, будто были чем-то единым. У них не было чувств, кроме боли и ярости, и Жылан не могла отличить, были ли то их чувства.       Лось завалился набок, едва не придавив их.       — Вы что, не могли позвать одного зверя?! — процедила Намыс, пухлые губы совсем побледнели. — Зайца там или белку!       — Это не пельмени, чтобы поштучно заказывать, — огрызнулась Жылан.       — Вот пекло. И какой смысл быть матриархом, если даже число гостей не контролируешь сама...       — Ой, не знаю. Кажется, в моей клятве было что-то про служение народу.       — Я, между прочим, тоже народ, — пробурчала Намыс и выстрелила куда-то в заросли. — Что им надо-то?!       «Только смерть», — отозвалась Туншыгу. Её глаза были широко открыты, в них плескалась холодная решимость. По одежде растекалось красное пятно. У них с пумой, кажется, счёт был равный.       За рёвом зверья, за шумом ветра отчётливо стало слышно, как с вязким скрипом и хрустом ломались где-то ветки. Нечто огромное шло к ним по холмам. Оно было больше лося, опаснее пумы. Оно проламливалось вперёд, словно буря.       Намыс, чьи пальцы уже не дрожали, зарядила в арбалет следующий болт.       — Никогда бы не подумала, — сказала она с чувством, — но мне сейчас очень не хватает Аю.       Жылан, стоявшая рядом с ней, ждавшая это из чащи, вздрогнула всем телом. Будто она многие часы терпела холод, и мышцы свело все разом от ещё одного дуновения промозглого ветра.       — И так каждый день, — вырвалось шёпотом из её груди. — Каждый, каждый, каждый, каждый день.       Оно надвигалось, как слепота, оно было везде. Раненная пума подволакивала лапу и металась — от своей боли к боли от чужого кинжала. Десяток красных глаз горел в зарослях. Намыс и Туншыгу попытались закрыть Жылан своими спинами, а Батыл чёрными словами орал где-то поодаль. Ворон опустился сверху. Жылан, повинуясь инстинкту, вскинула руку и схватила огромную птицу за горло. Восемь когтей бритвами впились ей в предплечье.        РазрушениеЕго цель — разрушать. Разрушать неотвратимо, как вода затекает в щели. Разрушать, пока его не оставят в покое. Оно не остановится. .       Кровь щекотала кожу, бежала к плечу. Жылан упорно сжимала ворону дана горло, и чёрные перья топорщились вокруг её смуглых пальцев. Под перьями было нечто большее, яростное, оно вырывалось из-под птичьей кожи, оно выламывало крылья в размахе, и Жылан почти видела это, смотря в налитые кровью камешки вороньих глаз. Но общаться с этим монстром у неё не получалось. Она лишь чувствовала эмоции, безудержное намерение, но ни одной связной мысли. Ещё только взглянув на пуму, Жылан ожидала, что у этой огромной мощи было сознание. Она не находила его.       Монстры были сообщением сами по себе. Внутри них гнездилось то, что пришло из какой-то глубины. Оно было злым, беспокойным, оно требовало что-то. Требовало вернуть покой.       Намыс, опасливо поглядывая на бившегося над головами ворона, коснулась плеча матриарха.       «Надо бежать, — сказала она. Пальцы пропитались кровью с шарфа. — Вы схватили птицу, теперь мы можем бежать? »       Туншыгу, обернувшись к ним, усмехнулась:       «Уже пожалела, что ты дистантник? »       «Иди к чёрту со своими кинжалами, змеючка! Я тут пока самая целая! »       «Да. И это плохо. Если у Матриарха останутся шрамы... »       — Будьте вы прокляты! — орал Батыл, размахивая саблей перед пумой.       — Не кидай грязь в болото... — пробормотала Туншыгу.       С громоподобным рёвом, от которого подкашивались ноги, сквозь непроглядный ряд деревьев на их путь прорвался медведь. То, что было когда-то медведем, а теперь напоминало лишь натянутую на костёр шкуру.       — Огромный, — пискнула Намыс.       Туншыгу сглотнула и крепче сжала кинжал.       — Жылан? — позвала она.       Жылан оторвала, наконец, взгляд от вороньих глаз. Если бы подруги посмотрели на неё в тот момент, они решили бы, что она сошла с ума. Ступила за край и оставила там своё сознание. Зрачки почти полностью поглотили ярко-зелёную радужку. В этот момент свист тонкой стрелы рассёк воздух, и тяжёлый ворон обмяк, упал камнем, оставляя на руке Жылан глубокие борозды.       Следом рухнул медведь. Меж глазами его застыл метательный топорик. Пугающее взвизгнули кнуты. Схваченная за горло, мелкая серая лисица взмыла в воздух и отлетела в ствол дерева. На коре остались влажные следы и прилипшая к ним шерсть. Подрезав пуме лапы в два удара, невысокая фигура в чёрном села сзади на плечи монстру и одним широким движением перерезала пуме горло.       Всё закончилось. Тихо хрустели веточки под ногами.       «Ты знала, да? » — спросила Туншыгу, смотря на фигуру в чёрном. Её руки сами собой опустились.       «С вероятность девять из десяти, — ответила Жылан. — У меня не было намерения всерьёз рисковать вашими жизнями».       «Ну, да. Как ты править-то будешь без моего сарказма».       «Вот именно».       В тени леса фигура была едва различима. Их было несколько — как минимум шесть. Они собирали стрелы и болты, проверяли, дышат ли звери. Намыс села на корточки и свесила голову между колен.       «Увольняешься? » — спросила Жылан.       «Надеюсь, у меня будут внучки. Столько историй могу рассказать. Хоть книгу пиши».       «Сенат вряд ли одобрит».       «Ну, остановить меня они права не имеют».       «По закону — нет».       Одна из фигур подошла почти вплотную к Жылан и указала на её руку:       «Матриарх позволит? »       Это действительно была просьба — о разрешении прикоснуться, вмешаться, — но в эмоциях обратившейся Жылан явственно почувствовала недовольство. Фигура в чёрных боевых одеждах была женщиной и принадлежала к числу двенадцати перыште.       «Это могла быть пума», — сказала Жылан, бросив взгляд на кровоточащие раны.       «При всём уважении, каждая из нас разбила бы сознание о ваш блок, но мы не позволили бы ничему действительно опасному случиться».       «Кажется, мы обозначили границы? »       Женщина ничего не ответила, немая и безликая в своей маске, но Жылан почувствовала, что те самые границы она растянула куда больше, чем перыште хотели бы.       Перыште были личной охраной действующего матриарха. Личной — как приснившийся сон или постыдное желание. О них все знают, но предпочитают не говорить, и благодаря вакууму несказанных слов они будто стираются из реальности. Не описанное словами не существует в культуре. Перыште никто никогда не видел, их не упоминали без особой причины. Об их деятельности никогда не слышали, и о них практически не ходили слухи; чтобы хоть одна сплетня поднялась, ей нужны дрожжи, а таковых перыште не давали. В сущности, их существование было аксиомой, которую все молча принимали. Пока в один не особо прекрасный день перыште не приходилось являться, чтобы защитить матриарха.       «Оно не может быть ядовитым, верно? » — пока перыште обрабатывала Жылан раны, Туншыгу беспокойно ходила вокруг.       «Вы имеете в виду, нет ли у монстров какого-то особо яда? — перыште мягкими нажимами ткани прочищала глубокие раны. Пропитанная чем-то, ткань пахла резко и свежо. — Мне откуда знать. Я просто убиваю этих тварей».       «Вот я тоже так думаю, — вступили мысли Намыс. Она лежала где-то в траве, посреди тропы. — Зачем разбираться, когда можно пристрелить».       «Устанешь стралять», — Жылан мрачно смотрела на убитых животных и чуть морщилась от запаха лекарства. Туншыгу, не видержав, скинула на землю рюкзак, достала собственные бинты и взялась за перевязку.       Перыште замерла. Это был вдох перед ударом. Жылан кинула на неё короткий косой взгляд. Туншыгу бережно отцепила перыште от руки Жылан, словно насекомое, севшее на тонкую ткань.       «Я ожидала большего от элиты, которую не поминают всуе», — она стояла немного скособоченно, её туловище прямо под грудью обматывал кусок ткани, оторванный от её же поясного фартука. — Могли бы и поторопиться. Не доводить до ран«.       «Не могли».       «В каком смысле? »       Титул «перыште» означал небесных хранителей, но ничего небесного, святого в этих женщинах не было. От них исходила земная, физическая сила, хищные и скупые движения выдавали рациональные умы. Перыште смотрела на Туншыгу со вполне человеческим высокомерием, и, пусть лицо её было скрыто маской, её эмоции с лихвой наполняли передаваемые мысли.       «Матриарх запретила нам вмешиваться до тех пор, пока она не установит контакт с одним из монстров».       Туншыгу её холодная ярость нисколько не волновала, чем более впечатляющими были люди и события, тем меньше Туншыгу реагировала на них в принципе.       «Вы не выполняете приказов. Или я чего-то не зна... Ах, демоны. Так запретила, — Туншыгу подняла на Жылан чёрные глаза. — Ты даже смерть свою контролировать пытаешься? А если бы это действительно была пума? »       «Пять минут назад ты готова была умереть за меня. Разве что-то изменилось бы, опоздай они? »       «Умереть за тебя и позволить тебе умереть это очень разные вещи, — ноздри Туншыгу трепетали от злости, а пальцы аккуратно затягивали узелки на бинтах. — Когда люди готовы пожертвовать собой ради тебя, не надо ходить по краю!»       «Опасность появляется именно на краю. Твоя жизнь может быть в опасности только если в опасности и моя. Если ты жертвуешь собой, это всегда может оказаться зря. Поэтому, — Жылан прикоснулась двумя пальчиками к подбородку Туншыгу и заставила её поднять голову, — прими уже ту ситуацию, в которой мы находимся. Я буду ходить по краю, буду делать то, что считаю нужным, и буду весьма благодарна тебе, если ты останешься со мной. И тебе, Намыс».       Ещё две перыште, что занимались телами животных поодаль, отряхнули руки и внутренне усмехнулись. Их мысли вполне передавали грубый оскал:       «Это крайне иронично, что вы даёте выбор своим слугам».       «Они не слуги, — поправила Жылан холодно. — Они мои друзья».       «Мы посреди никому не сдавшейся тропы, от Орталыка в сотнях километров, в окружении ненормальны монстров, и пришли сюда потому, что госпожа Жылан сказала, что так надо, и что будет интересно, — Намыс пожала плечами. — Кто ещё такое ерундой заниматься будет, как не друзья? »       Туншыгу хмыкнула. Она была согласна.       Никто не пошёл бы на такое, если бы матриарх не считала её другом после этого.       Перыште стояли нестройным рядом, одинакового роста и комплекции, с одинаково колючими глазами. Они были явлением совершенно особенным для государства. Их можно было назвать чем-то вроде добровольных хранителей. Хранителей тела, а не души. Над ними не было начальника, они не подчинялись ни одному жауапберу. Не властвовала над ними и матриарх. Они придерживались одного ориентира совершенства: если перыште приходится вмешиваться в ход вещей на глазах у всех, они плохо выполнили свою работу.       И вот, впервые они столкнулись тем, что матриарх имела достаточно дерзости перед смертью, силы воздействия на сознание и... Глупости, чтобы вмешиваться в их миссию. Это злило их столько же, сколько беспокойства вселяло. Жылан обратила против них единственно действенное оружие — мысли, и уверила каждую в том, что они и пальцем пошевелить ради её защиты не смогут, пока она не добьётся своего на этих лесистых холмах. Правая рука матриарха была разодрана монструозным вороном-дана, и перыште ненавидели каждую каплю крови, покинувшую тело, вот только раны от когтей были менее глубоки, чем затаённое сомнение перыште, сомнение в том, что Жылан можно было и нужно было защищать.       Туншыгу, закончив с перевязкой, осторожно опустилась в траву к Намыс.       «Вы не слушаете ничьих приказов, — сказала она, обращаясь к перыште. — Но будет просто отлично, если вы будете потакать желаниям матриарха. Мы все так делаем. Это не так страшно, в конечном счёте».       Жылан бросила последний взгляд на тела убитых животных. Пальцами здоровой руки она зарылась в густую шерсть пумы и попрощалась с ней, признавая свою вину. Шерсть, слипшаяся от грязи и крови, всё ещё была мягкой и хранила тепло.       «Любые когти грязные, — Жылан говорила с перыште, но её лицо всё ещё было обращено к убитым. — Если не прочистить раны, может начаться воспаление. Обработайте бок Туншыгу, перевяжите. Проверьте нашего проводника. Его зовут Батыл. Надоедливый, но и за его жизнь я в ответе. Мы возвращаемся в город».              Звёзды по одной заполняли зеленоватое закатное небо. Избыток впечатлений запечатал всем губы, и путь с холмов к городу прошёл в молчании. Двенадцать перыште спускались вместе с Жылан и её спутниками — так, словно тень от высокого облака ползла по земле, безмолвно и поодаль, в густой черноте зарослей. Оставалось ощущение, будто вскоре они должны были затеряться на периферии зрения и исчезнуть вовсе, чтобы вновь обратиться в полу-существующую легенду. Сама того не замечая, Жылан, за несколько недель правления привыкшая ощущать присутствие их разумов, перестала видеть разницу между перыште, идущими за спиной, и перыште, скрывающимися в коридорах и под потолком. Поэтому, когда они действительно растворились в ночи, она не выказала ни удивления, ни огорчения, а только приложила ладонь здоровой руки ко лбу.       — Никаких больше холмов, — заявил Батыл решительно; городские огни и трубы дымоходов уже были видны на алом горизонте. — Срал я на храмы да памятники. Чуть концы не отдал. Сраные монстры и их сраные зубы. Нет, я на такое больше не поведусь. Жрать хочется, но жить хочется больше. Наймусь в рабочие.       Он кивал сам себе, спрятав руки в широкие карманы, и с удвоенной силой вытаскивая что-то из зубов. Жылан, слушая бормотание, пыталась понять, была ли температуру её тела в норме, или же она шла в лихорадке.       — Сезон в разгаре, урожай собирать надо. А за рассказики дополнительную плату возьму, не зря же я заучивал эту ерунду. И никаких больше избалованных девчонок...       Очертания города впереди были размазаны по горизонту чёрно-синими мазками, их материальность и твёрдость слабела от сердца к краям, и эта фата-моргана манила обещанием мягких подушек, прохладных комнат и еды. Жылан прикрыла горячие веки, впервые ощущая свои ресницы, тепло своего тела — как чужого. От разлившейся акварели города отделилась тёмная сердцевина, и, разлившись в отдельные ручейки, потекла по пыльной серой дороге навстречу. Жылан отвернулась, подставляя лицо посвежевшему ветру. На миг — только на миг, — ей показалось, что лес на холме позади горел. Пламя тонкими языками поднималось от стволов к нижним ветвям. Огонь лизал дерево без рёва, шагал мягко от одного к другому, оставляя лес нетронутым. Его верхушка раскинулась ветвистыми рогами, языки били по земле копытами, и могучая голова пылала. Жылан снова закрыла глаза, отпечаток огненного оленя продолжал жечь под горячими веками. В следующий раз, когда она открыла глаза, огня не было, лес стоял безмолвный и пустой. Это была затаившаяся пустота.       — Жылан, — позвала Туншыгу, перекрывая гром приближавшихся лошадей, — похоже, твоя свита не поехала на воды.       — Как они соскучились, — заулыбалась Намыс. — Навстречу торопятся, встречают.       Жылан с лёгким удивлением потянулась к сознаниям всадниц. До них было ещё около километра. Угадывался боевой настрой Айкоз, настороженность Суйыспеншилик, Мади и Боташилик.       — И как они нас нашли? — хмыкнула она.       — Могу себе представить, как они перепугались, — Намыс искоса посмотрела на госпожу. — Профукали матриарха посреди государства. Что сенаторы, что коргау их бы по тёмным страшным комнатам до смерти затаскали, если бы с вами что-то случилось. И репутация...       В своей детской, беззаботной манере, она всё же была права. Каждая, кого Жылан привлекла в свою свиту, оказалась там не случайно — все они были связаны по рукам и ногам. Айкоз, будучи ребёнком не из самой известной семьи, несколько лет назад лично просила Жылан замолвить за неё слово перед управлением города Басгул, чтобы пройти хотя бы предварительные народные выборы в тарату. Жылан, выслушав просьбу с бесстрастным лицом, которое лишало молящих всякой надежды и достоинства, сделала даже больше, не просто порекомендовав её, но и поддержав публично, что в конечном счёте привело к избранию Айкоз большинство голосов как уэкелет города Басгул. С тех пор, однако, Айкоз особо не продвинулась, и её шансы на переизбрание во многом зависели от того, выскажет ли матриарх своё мнение в грядущем году. Суйыспеншилик уже третий год строила своё собственное сообщество, помогающее молодым людям области находить безопасную работу и зарабатывать на пропитание, и очень многим не нравилась её деятельность именно потому, что сообщество способствовало формированию связей, не позволяющим нанимателям свободно обращаться с трудягами. Оказалось сложнее выкидывать на улицу слишком нерасторопных или «жадных», потому что под окнами на следующий день выстраивалась не толпа желающих наняться, а толпа возмущенных и протестующих. На Суйыспеншилик точили зубы довольно влиятельные люди, но лишь глотали слюну — потому что дочь матриарха лично обедала в доме Суйыспеншилик, и в беседах с ней иногда да мелькали тонкие, но вполне понятные намёки на покровительство. И таких маленьких узелков, тянувшихся к пальцам Жылан, была масса: одна девушка недостаточно хорошо хранила свои секреты и потому хранила верность Жылан, другая заняла у неё денег, а третья была спасена за счёт того, что Жылан по положению могла любого твоего врага спугнуть самым незначительным упоминанием его поступков, о которых ей почему-то было известно.       Словом, дело было даже в том, что Жылан стала матриархом. Просто змеиная натура привела к тому, что её свита была либо под гипнозом, либо под действием яда, либо с мягким пленом колец на шее.       — Они опоздали, не находите? — заметила Туншыгу. — Всё веселье пропустили.       Жылан с любовью заметила её пакостный оскал, напоминавший змеиную пасть в атаке.       — Они не мешали, и то хорошо. А то это была бы совершенно другая история.       — Вы всех заставляете волноваться, — Намыс по-детски поджала губы, как если бы действительно упрекала в чём-то и пыталась сгладить остроту обвинения.       Жылан сделала вид, будто всерьёз над этим задумалась. Ярко-зелёные глаза с сомнением и грустью глядели в никому неведомые дали.       — По видимому, так, — сказала она. — А ведь я ещё не прилагала для этого усилий.