В один день, по отдельности, вместе

Азгыруш не следил за временем. В камере не было окон, и вздумай он определить отрезок дня, он был бы вынужден прислушиваться к звукам чужой, так же утекающей жизни. К разговорам, к шумам города, к отдалённым колоколам храмов. Ему пришлось бы обратить своё внимание на существование кого-то помимо себя. Азгыруш был не в настроении.  По ощущениям, прошло несколько дней. Дважды ему приносили еду — ставили на полку под окошком на глухой двери. Нетронутую, еду забирали через пару часов.  Каждый раз, когда Азгыруш слышал шаги, это были не те шаги. Последний раз он видел дочь в Зале Сената, одетую в чёрное траурное платье. Она не приходила к нему больше. И Азгыруш был уверен, что не придёт. Он очень хотел ошибаться. На этот раз.  Ночь ото дня отличала только более плотная тишина. Свечи, стоявшие за решётками смотровых окошек под потолком, заметно оплыли. Та женщина пришла одна. Она открыла дверь ключом, занесла в камеру стул и поставила его напротив места, служившего Азгырушу и кроватью, и диваном. — Суд будет через два дня, — сообщила она, закидывая ногу на ногу. — Ситуация неудобная, но никто не хочет затягивать процесс. Решают, делать ли заседание открытым, и если да, то кого пригласить в качестве наблюдателей от народа. Я лично считаю это абсолютно неважным, особенно для тебя. Твоя харизма со слепым судьёй тебе никак не поможет, а зрители — всего лишь зрители.  Она разглядывала его с нескрываемым интересом, впрочем, не придавая особого значения увиденному. В арестантской робе он не выглядел уже так пышно и властно, он знал это, а мог бы сойти за простого рабочего или моряка. От последних его отличало то, что остаётся человеку, когда остальная шелуха жизни сдирается с него грубым инструментом: умные глаза, гордость и царственная осанка. — Мне сказали, ты отказался от защитника? Так уверен в своём знании законов? Или совсем отчаялся? Азгыруш сидел на своей постели в позе лотоса и время от времени едва сжимал пальцы на коленях. Чуть склонённая набок голова придавала ему вид ищущего человека; человека, погружённого в размышления столь глубокие, что в них не найти было ни дна, ни его самого. На женщину перед собой он смотрел равнодушно. Он больше не мог воздействовать на неё, она — на него.  — Что сделано, то сделано, — сказал Азгыруш. — Нечего спасать или исправлять. — Ну, ты же знал, на что шёл, — женщина развела руками. — Я сказала тебе, как подсунуть сенаторам камни, подсказала, когда лучше начать действовать, но действия-то совершал ты сам. Поздно теперь жалеть. — Судя по тому, что я сижу в тюрьме, тебе надо прорабатывать свои планы тщательнее, — сказал Азгыруш. — В противном случае ты и твой стульчик останетесь тут, за закрытой дверью, надолго. Если стул разрешат принести.  Она усмехнулась, напоказ. — Я слышала, тебе не разрешили взять сюда даже ботинки. Надеюсь, за два дня до суда ты без книг не свихнёшься. Неприятно получится, если на суде ты начнёшь говорить что-то лишнее. — Боишься? — Нисколько. А знаешь, почему? Потому что когда исполнение плана лежит на мне, всё идёт идеально. К примеру, Жаркырау. Тебе и оставалось-то только взять капли со стола ночью и закапать яд ей в глаза. Устроила всё я, следы тоже заметала я. Азгырушу не хотелось спорить с ней. — Верно, — кивнул он. — Ты оказалась успешным убийцей. Используешь яды, используешь людей… Как твоя вилла в Озене? — Отделываю третью ванну мрамором по новой. Рабочие перепутали плиты и испортили весь рисунок. Пока снимали облицовку, половину плит перебили. Вся работа насмарку. — Сочувствую. — Спасибо, не стоит. По сравнению с тобой, у меня всё замечательно. Возможно, я поставлю в третьей ванне золотой фонтан в виде рыбки, — она улыбнулась, но расчёт во взгляде никуда не делся. — У меня для тебя предложение. — Должно быть, это что-то крайне щедрое. Она пожала плечами. — Пожалуй, — достав из потайного кармана своего платья маленький бутылёк, она зажала его двумя пальцами и чуть взболтнула содержимое. — Я предлагаю тебе честь. Азгыруш протянул руку. Чувство реальности сделало окружающий мир таким чётким, что от чада свечей начало резать глаза. Азгыруш видел свои сильные руки, сжимавшие маленький бутылёк, и как-то по-особенному понимал, что это были его руки. Свободные, без наручников. Когда рассуждаешь о чести, всегда приходишь к теме смерти. Она предлагала ему законсервировать честь ядом, и лишь потому, что боялась, что промолчать о ней и её роли в том кошмаре, что они устроили вместе, в его понятие чести не входит. А всё по тому, что у неё чести не было. Азгыруш откупорил крышку и выпил содержимое бутылька одним глотком. Горечь обожгла язык, ужасная горечь, вряд ли он ощущал нечто подобное хотя бы раз за свою жизнь. Азгыруш встал, замечая, каким высоким он был, и какой маленькой была эта камера и женщина на стуле напротив. Он отдал ей бутылёк, как мусор, который поручал выбросить, и с хрустом расправил затёкшие от сидения плечи.  — Не прощаюсь, — сказала она. Дверь за ней закрылась с металлическим скрежетом, и ключ трижды повернулся в замке.  Азгыруша нашли в его камере мёртвым следующим утром. Его рубашка и ботинки валялись в углу, кулаки были разбиты в кровь — о стену. Кровавое пятно засохло на одном каменном блоке, как будто туда били раз за разом. Лекари, которым было поручено вскрытие, показали на разрыв сердца.  *** Большинству женщин, чтобы обмениваться мыслями, необходимо хотя бы примерно знать местоположение друг друга. Когда не остаётся ни слуха, ни зрения, физическое ощущение близость — всё, на что можно положиться. Точно так же, как некоторые превосходят других силой тела или остротой ума, небольшое число женщин способно переступать этот барьер «знания» и расширять свою эмпатию до пугающих масштабов. Там, где растёт сила восприятия, растёт и сила воздействия. Для Жылан её неординарные возможности всегда сопровождала одна проблема — их нужно было контролировать. Иногда она задавалась вопросом, чьё благо она пыталась защитить, закрывая свой разум. Сейчас её пытались найти все. Несколько месяцев назад Жылан наивно полагала, что хуже, чем после принятия власти матриарха, не будет. Ошибалась. Каждый новый удар приносит боль, а боль яркая и мучительная всякий раз. Боль — это не то, что ты перестаёшь чувствовать, когда привыкаешь к ней. В матриаршьи покоях Дворца не осталось ни воздуха, ни света. Ставни были заперты, портьеры закрыты, подоткнуты щели, погашены все огни.  К Жылан в голову и душу лезли все. От обилия слов поддержки можно было рухнуть, от чувств — сострадания, печали, надежды, — задохнуться. Жылан казалась самой себе древним и очень известным монументом, например, статуей Кормилицы из храма Шексыздык; каждая хотела «прикоснуться», просто потому что так было положено, потому что такова была вера.  «Мы просто хотим, чтобы вы знали, что мы всегда готовы поддержать вас». «Солнце взойдёт, матриарх, всё наладится». «Вы такая сильная! Мы восхищаемся, знайте это!» «Не стоит беспокоится из-за бед, которые уже в произошли, нужно жить настоящим и двигаться дальше». Все они так старательно сострадали Жылан, что она сдавливала виски и растерянно размышляла, стоило ли ей предпринять что-то, чтобы… успокоить их. Её женщины тратили слишком много сил на мысли об её боли. Их желание помочь Жылан или желание, чтобы она знала, что они хотят помочь, пульсировало у неё в голове и взрывалось от неосторожного движения.  Жылан лежала на полу между диваном и дверью, накрывшись с головой тяжёлым красным плащом, и позволяла этой боли мучить её только потому, что физическая боль была легче той, другой. Когда в дверь постучали, Жылан показалось, что ей в лоб несколько раз вонзили копьё. Пожалуй, от такого могло и стошнить.  Она крепко сжала губы и веки, останавливая слёзы детской, тупой обиды: за дверью не могло быть никого, кого она захотела бы видеть.  Во всём мире, в этом океане сочувствия и поддержки, нужного человека не было. Выдохнув, она схватила себя за горло. Жылан сжала пальцы, нашла артерию. Её дыхание становилось медленнее, перед глазами поплыла белая вспышка. Одна всеобъемлющая мысль заполнила Орталык, болезненная, как будто волочащаяся, но одновременно с тем и убедительная. Беспрекословная. Чем медленнее становилось дыхание, тем тише становилось в голове, пока, наконец, каждая женщина в Орталыке не уверовала в то, что матриарх спокойно заснула в своей постели.  Жылан выползла из-под плаща, пригладила волосы, то ли собираясь с силами, то ли просто проверяя, не растрескалась ли, как фарфоровая чашка. Головная боль как будто уменьшилась. Рука, взявшаяся за ключ, возмутительно дрожала. Створка двери распахнулась, и Жылан и тьма за её спиной столкнулись с прямоугольником тусклого света, робко проникнувшем в покои и растёкшимся у ног. Свечи в коридоре затрепетали и замерли. На пороге стоял Гашик, с подносом в руках. — Ночь… добрая, матриарх, — поздоровался он.  На этом, очевидно, речевые способности коргаушу отказали, и он не смог выдавить всё то, что тщательно обдумывал по дороге к покоям. Тёмные круги под глазами казались едва ли не нарисованными из-за ночного сумрака. А может, это не синяки были вовсе, а чёрные ожоги от внутреннего огня, пылавшего у него в глазах.  — Ты лишён дара проявлять инициативу вовремя, — Жылан чуть вздёрнула правую бровь и упёрлась ладонью в дверной косяк. Косяк был надёжным, он помогал стоять прямо. — Зачем поднос?  — Полночь, вас никто не видел, ваших приближённых тоже. Я подумал, вы захотите хотя бы пить. Язык его тела был таким явным, что Жылан предпочла отвести глаза. Гашик совершенно очевидно сдерживал себя, чтобы не сократить дистанцию между ними, рвался к ней, как щенок. А до чего крепко вцепился в ручки подноса, будто только это поднос и держал его в опостылевшем, ненавистном человеческом состоянии, когда правила и законы выше желаний. Жылан втянула носом воздух. — И много апельсинов пострадало из-за твоего предлога прийти сюда? — усмехнулась она. Розовый язык мелькнул и пропал между губ. — Они с радостью принесли эту жертву, — Гашик тоже попытался изобразить социально-приемлемые эмоции. Тонкий, будто ниточка, рот, не справлялся. — Сейчас все, везде, говорят о вас. Для меня естественно хотеть находиться у вашей двери. Жылан почувствовала привычное раздражение от его слов; Гашик говорил вещи, который мало кто мог себе позволить, вопиющие бестактности, чувства, развешанные на всеобщее обозрение, будто кишки, но самого главного не произносил, избегал, как если бы сказать их было решающим и безвозвратным шагом, на который у него не хватало духу.  — Я не звала тебя, коргауш. — Вы и… не позовёте. Так что у меня нет выбора. — Цитируя мудрецов нашей древности, выход есть всегда, их как минимум два. Просто ты, Гашик, не выбираешь то, что тебе не нравится. Он смотрел на неё исподлобья, жадный до каждого её слова и боящийся любого своего. — А что, если у меня нет сил на то, чтобы уйти? Справа и слева от двери в покоях находились декоративные стойки с не декоративным оружием. Жылан мысленно решала, которое взять. Гнев в ней подступил к самому горлу, он был точно яд, который она хотела впрыснуть в того, кто так разозлил её — чтобы уничтожить. И чтобы защититься. — Ты был верным слугой моего отца, — проговорила Жылан. — Выполнял его приказы, следил за мной для него. — Это не он!.. — Докладывал ему. Каковы бы ни были твои мотивы. Кому бы ты не думал ты верен. Мой отец в тюрьме, Гашик. А ты стоишь здесь и протягиваешь мне апельсиновый сок. Я вижу те же руки, которые писали доносы по всем моим передвижениям, те же глаза, что смотрели на моего отца как на вожака, — голос Жылан упал до зловещего шёпота. — Если ты, как ты говоришь, защищаешь меня, как так получилось, что сегодня лезвие у его сердца держала я, а не ты?  Гашик был в отчаянии. Его лицо, его тело, всё вибрировало от невыносимого противоречия, от неспособности выразить муку, от несправедливости. И он стал почти страшен в этот момент. На краю, где он оказался, столь явно начали проступать одержимость и  неспособность отделить хорошее от плохого. — Это могли быть только вы, — прохрипел он. — Как бы я посмел причинить вам такую боль? «Предатель!» — Жылан вспомнила крик. Зрачки-точки, пригвождающие к месту. Аю и её бешеная сила. Она не думала о боли, о правах или оправданиях, когда пришла убить отца Жылан. Не могло быть сомнений: Аю верила, что Жылан была достаточно сильной, чтобы справиться с болью предательства и потерь. И Аю сделала выбор. Она выбрала Жылан как равного себе участника сложного танца под названием Жизнь.  Мысли об Аю были невыносимы. Из-за них Жылан презирала Гашика ещё больше. Яд скапливался на языке. — Ты причиняешь мне мигрень, — проговорила она, глядя в постылое бледное лицо. — Ты и твоя любовь, которой ты сам боишься. Жылан посмотрела на поднос, на маленькие вазочки, нарезанные закуски, и жажда, спровоцированная головной болью и гневом, побудила её взять графин. Она приложила фарфоровый носик к губам и жадными глотками почти полностью осушила его. Апельсиновый сок приятной кислинкой осел во рту. — Исчезни и никогда не появляйся, — Жылан поставила графин обратно на поднос. — Глядя на твоё лицо, я всегда буду помнить, что нет больше никого, кто любит меня достаточно сильно.  *** Как может человек называть себя рационально мыслящим существом, если разум его не способен выдержать одну-единственную волну чувств, а сам он, страдая и в полной мере осознавая тщетность своих потуг всё объяснить и обусловит, жаждет потонуть в этой волне?  Руки не дрожали, потому что Гашик был воином, и закипающего кровь для его тела знак — держи крепче. То ли битва, то ли опасность, то ли любовь — всё одно. Дыша тяжело, раздувая ноздри, будто пёс, он попятился от захлопнувшейся перед ним двери. Он пятился, не отводя от неё глаза. Он представлял, как выносит дверь плечом, выгрызает деревяшки, если потребуется, а потом падает к ногам матриарха, без сил. Гашик развернулся и понёсся по коридору, не чувствуя пол, воздух и время. Та женщина ждала его, как условились, с удобством расположившись на диване.  — Выпила? — спросила она, весёлая и будто не особо заинтересованная. С благодетелями всегда так. Они играют твоей жизнью, чтобы развлечься.  Гашик кивнул, поставил поднос на столик и с силой вытер потные ладони о штаны. Он схватился за рот, сдавил себе челюсть, стёр с губ крик, потянул волосы на висках, пригладил назад. Комната едва не начала вращаться — так он волновался. — Уверен, — она наблюдала за ним, — что Жылан всё выпила?  — Нет, — прохрипел Гашик. — Хк, хм… Не всё. Но много.  В горле першило. Метаясь из угла в угол, он задел коленом столик, и все вкусные угощения с подноса покатились по полу. Гашик выругался, но едва под ноги взглянул.  — Ай, да не нервничай ты так, — она замахала на него рукой с дивана. Взгляд осуждающий, как у матери, журящей нерадивое чадо. — Зелье подействует в любом случае. — Сколько ждать?! — Пару часов. Гашик застонал, словно ему нож под рёбра сунули.  — Ну-ну, главное-то сделал, — позитивное спокойствие женщины его немного сдерживало. — Теперь она влюбится в тебя. Она выпила зелье, смотрела на тебя, пока пила. Значит, ритуал выполнен. Вот увидишь. Через два часа матриархат ей не понадобится. Всё забудет, кроме твоего лица. Мил ей будешь, как солнце.  — Она сама солнце... — Не спорю. Да сядь же ты, нервный! — посмеиваясь, она потянула его за край формы. — А, хотя нет.  В сад лучше иди. Там темень, охрана по периметру, никто не будет искать тебя там. Если спросят, скажешь, что караулишь. И ты сможешь видеть её окна.  Расклад был почти идеальным. Гашик лёг бы прямо под дверью покоев, прижался бы к ней ухом, но это могло вызвать подозрения. Он едва не заскрипел зубами от досады. Сад действительно казался хорошим местом для наблюдения.  — Так и сделаю, — кивнул он. Рассеянный, Гашик пошёл к лестнице. В его походке было что-то от контузии, он шёл вперёд на чистом упорстве сильного тела,  думая только о том, что ночь была ясная, и что по луне он легко мог отсчитывать время. Два часа.  Чутьё подвело его. Он не почувствовал, каким взглядом проводила его та женщина. Такой взгляд был хуже лезвия между лопатками.  *** Тревожной и бессонной была эта ночь в Орталыке. Каждое второе окно освещала непогашенная лампа. Обычно ночью темно и тихо, и люди слышат самые глубокие свои мысли, искренние убеждения ропщут со дна сердца. Обычно ночью люди движутся осторожно, чтобы не натолкнуться на неведомое и страшное, что может поджидать их во тьме. Мало что было обычным последние два месяца.  Тьма осталась, но люди утратили осторожность, и под сводами родных домов зазвучали слова, которые никто не сказал бы при ярком свете и трезвом рассудке. Ночь, порванная на лоскуты, металась над Орталыком, и в её судорожных наплывах, которые нельзя было заметить из-за суеты, исчезали люди. Поутру у дауысов должно было быть много работы,  а у всех прочих — поводов для стыда. Но покуда тёмная карусель вращалась, ничто не мешало искренности лезть наружу.  «Как можно быть такой слепой к тому, что у тебя под самым носом?» «Бедная девочка». «Коргаушам верить нельзя. Насквозь прогнившие ребята. Они не нас защищают, не наши интересы. Они из себя элиту делают, твари». «Может, это и хорошо. Жылан мало горя видела. А тут через такое прошла… Испытания закаляют людей». «Мне рассказывали, что Азгыруш говорил. И он прав, я считаю. Сенат со зверьём не справляется. Монстры в самом сердце Шарта». «Ты смотри, как близко к матриарху-то подобрались. Сомнения у меня, что всё во дворце ровно». «Моя дочь была там. Голову бы ей оторвала… Говорила, не суйся, не суйся, а она сама храбрая, против вооружённых мужиков попёрла. Дура, что сказать…» «Сына, сына отобрали! Никто не говорит, куда их все погнали. Как скот, скот. А вдруг убьют?! Эта Жылан, она же ненормальная, она может. Ты не говори мне про её политические шаги, видала я эти шаги. Непонятно, своей ли головой она их напридумывала!» Жылан прикоснулась к этому на мгновение, витавшему в воздухе над столицей словно миазмы болот, поморщилась и только убедилась в своём решении закрыть разум от любых взаимодействий. Она оставила всех с мыслью, что уснула в своей постели, и так им и предстояло думать, не сомневаясь в правоте своих представлений о реальности. Красный плащ лежал на полу, где она его и оставила. Он не мог ни подняться, ни обнять её. Жылан с сожалением подхватила его за капюшон и отряхнула. В её покоях не было пыли, грязи и даже чужих мыслей, чтобы что-то испачкать, но она вкладывала в этот жест заботу, избыток которой мучил её и оседал тоской. Плащ следовало бы убрать. Жылан представила, как сворачивает его, укладывает в сундук, закрывает крышку. Ткань под пальцами была бархатной. Руки не разжимались. Неловко вздохнув, Жылан скомкала плащ, прижала к груди и уткнулась в него носом, вдохнула запах.  Головная боль усиливалась, перед глазами появлялись вспышки. Наставники говорили Жылан: не беги от мыслей, не беги от чувств, не борись с ними. Прими их и позволь исчезнуть. Раствори их в беспредельности своего бытия. Жылан знала, что наставники были правы. Но предпочла бежать. Беспредельное бытие тошнило от горя, оно не в состоянии было растворять.  Плащ был велик Жылан на пару размеров, её тонкое тело в нём потонуло, как ребёнок в большом одеяле. Закатав кое-как рукава, Жылан взяла с книжной полки книгу — в темноте, наугад, но ей в принципе было всё равно, — взяла со стойки у двери нож и ножны, закрепила на бедре и решительно вышла в коридор.  Через десять минут она была совершенно одна на дворцовой кухне.  Первые люди — пекари, — должны были появиться не раньше пяти часов утра. Жылан пододвинула деревянный стул, взяла спички и поочерёдно зажгла все верхние лампы в кухне. В её распоряжении были два огромных стола, три квадрата рабочих поверхностей, три печи, две плиты с конфорками, мойки, вытяжные колпаки, рота кухонного инвентаря, погреб и четыре чулана со снедью. На чуланах, разумеется, висели замки. В углу с вечера под крышкой бродила закваска для выпечки. При желании на кухне можно было станцевать би-кун и не задеть ни одного стула.  Жылан стояла под яркими лампами, красный плащ вокруг неё как кольцо перед перелищем, раскрытая кровавая рана; она вертела на пальце металлическое кольцо. Гладкая поверхность привычно скользила по коже. Это место между пальцами — такая чувствительная зона. Глаза защипало. Жылан взяла из подставки маленький ножичек, чистенький и острый, и пошла открывать первый чулан. Нервное напряжение дня сказывалось. Головная боль потекла вниз по шее, и мышцы начали ныть, как после славной тренировки. Жылан морщилась, ощущая дервенелость в спине, и сосредоточенно ковырялась в замке. В первом чулане были, по большей части, фрукты и овощи, корзины с виноградом, красивые зелёные яблоки, мешки с морковью, бататом, ящики груш и гранатов. Жылан отдала предпочтение яблокам. Из второго чулана она взяла яйца, муку, молоко, сахар и ореховую пасту. Подумала немного, стоя в обнимку с графином молока, и захватила ещё и банку сметаны и брусок масла. Жылан часто думала о собственной смерти. Ей  сложно было понять всю идею «не существования», но по самым позитивным ожиданиям, в момент смерти необходимость размышлять, чувствовать и действовать отпадала, так что самыми тяжёлыми можно было считать мгновения перед концом. Жылан полагала, что в её случае это будет либо упорная борьба до последнего вздоха, либо потеря чувств ввиду шокового состояния и, стало быть, спокойное созерцание медленно темнеющего мира. Третьи варианты, связанные с пытками, случайностями, удивлением или глупыми мыслями в стиле «я не заперла дверь», Жылан воспринимала как либо крайне удачные, либо мученические, и благополучно откладывала размышления о них на случай, если один из них всё же приключится.  Разбить комки в тесте оказалось сложно. Навыки владения венчиком у Жылан печально уступали владению, допустим, кинжалом, да и руки всё больше болели. Вес чугунной сковородки превзошёл все ожидания. Жылан грохнула её на конфорку и упёрлась руками в разогревшийся от огня камень, чтобы не потерять равновесие. Перед глазами ненадолго потемнело. Масло зашкворчало на сковороде, расплылось лужицей, а Жылан всё ещё казалось, что её покачивает. О смерти тех, кого она любила, Жылан не думала совсем. К такому невозможно подготовиться, тысячекратная боль настигнет всё равно, а любые мысли не принесли бы ей ничего, кроме тревоги и ощущение, будто кто-то схватил сердце на очередном ударе, и оно встало. Нет, страх смерти не страшнее смерти. Во всяком случае, чужой. На кухне, ещё хранившей запахи дневных блюд, стойко запахло блинами. То ли от чада, то ли от тепла стало трудно дышать. Жылан подцепила очередной блин лопаточкой, отложила его на тарелку и налила новую порцию теста. Сковороду она ставила на бок, сил поднять её полностью, держать на весу не хватало. Убедившись, что тесто схватилось, Жылан свернула один блин, макнула его в сметану и съела. Духота давила на грудь, и разумно было бы снять плащ, но эта не была ночь разумных поступков. Жылан вытерла руки о полотенце и повыше закатала рукава.  Она правильно делала, что не думала о неизбежности смерти тех, кого любила. Вот только, теперь, когда они умерли, а она — нет, что Жылан должна была делать? Как она должна была жить? Как она допустила, что у неё не было плана, что она была не готова к тому, что настанет день, когда ей останутся лишь воспоминания, отвязанное от реальности прошлое, и ни единого плеча, чтобы положить на него голову?  Быть светом, быть острием и направлять.  Жылан откинула ещё один блин, налила тесто, разрезала пополам яблоко и, густо намазав его ореховой пастой, с хрустом откусила. Яблоко было кислым, паста вкусной, а слёзы — солёными. Со слезами пришло странное равнодушие. Не ровня тому, что было утром. Более глубокое, бессильное.  — И что же это, — пробормотала Жылан, — теперь я всегда буду искать её глазами и не находить? Никогда?  Блин едва не подгорел. Вздохнув, Жылан с трудом выпрямила нывшую поясницу, взяла лопаточку и на моменте, когда последний кружочек теста шлёпнуся в тарелку, поняла, что мир-таки начал медленно темнеть. Темнота поползла от краёв к центру, будто забиралась ей прямо в глаза. Жылан перестала чувствовать ноги, лопаточка упала на каменный пол. Звук Жылан тоже не услышала. Темнота победила. Жылан неэлегантным кулём костей рухнула на каменный пол. На кухне стояла тишина. Раскалялся чугун. Выждав достаточно долго, в кухню вбежала Намыс.  Крадучись, как лиса, она обежала рабочую поверхность. Возле Жылан она двигалась уже практически на четвереньках. Матриарх валялась в ворохе красной одежды и, кажется, не дышала. Её смуглая кожа была необычайно бледна, белые косы разметались. Намыс обхватила шею своей госпожи и подруги двумя пальцами и замерла. Пульса не было. Намыс ждала, ждала и ждала, но так ничего и не почувствовала, кроме дикой дрожи в собственным ногах. Жизнь не ударила Намыс в пальцы. Приподнявшись над столами, она ещё раз обвела взглядом кухню, прислушалась. Затем она быстро выбежала прочь и вернулась с рулоном плотной ткани. Намыс раскатала рулон на полу, втащила на него Жылан, и, пыхтя и кусая губы, скатала её вместе с тканью, будто большой ковёр. Перевязав рулон в трёх местах, Намыс взвалила его себе на плечо и, на подгибавшихся ногах, потащила прочь.